в самую пору, как ничто ни¬когда, и эту осень я только этим случаем и жив. До сих пор я говорил только об этой случайности, т. е. о том, как Ваше дви¬женье вошло в мой обиход, и ни словом не поблагодарил Вас, но письмо не было бы письмом, если бы нуждалось сверх сказан¬ного, еще в этой придаточной фразе.
А теперь о том деле, которое и вообще улыбнулось мне и улы¬бается тем больше, что в какой-то связи с ним и никак не иначе мне рисуется погашенье этого нового и непохожего на другие, долга.
Я когда-то читал по-английски, никогда не говорил, чудом, в котором много места занял словарь, перевел однажды Бен Джон-с<он>ова Алхимика, и однако английского я совсем не знаю. Но у меня есть знакомые, даже и пишущие по-английски, и они охот¬но разделят со мною труд*.
Мне очень бы хотелось писать в Nation и New Republic, и если подачу статей можно открыть с января, я бы уже и сейчас к этому обязался. Можно ли отложить корреспондированье на такой срок, и таким образом, чтобы за это время дела не упустить? Можно ли переписываться с ними (по этому делу) по-немецки?
Об отсрочке я прошу вот по каким причинам. Хотя не во всех изданьях журнальный год начинается с января, в большинстве с осени, а в каких и летом, потребность в системе и полноте обозре-нья как-то толкает меня искать согласья с календарем. Но это ко¬нечно решительные пустяки. Настоящая причина та, что Ваша идея застает меня в самом разгаре работ, намеченных и начатых далеко не случайно4. Их нельзя оставить без ущерба даже и для самих статей. Если издательства такую отсрочку допустят, все обер¬нется очень счастливо. Я рассчитываю сообщить статьям долж¬ную меру живости, интереса и некоторого… историзма, а с по¬следним как раз того, чем я так сейчас поглощен. И опять я пишу обо всем этом без извинений и благодарностей, с первого раза вполне измерив Ваше участие во всех этих вещах, потому что, если
* Т. е. будут переводить статьи, написанные мною. (Прим. Б. Пастернака.) бы я и стал искать слов для выраженья ну хоть бы моего удивленья, я бы их на этот раз не нашел. Крепко жму Вашу руку.
Ваш Б. Пастернак
Впервые: «Минувшее», № 15. — Автограф (Russian Archive, Leeds University).
1 Ломоносова послала Пастернаку аванс за корреспондирование в ан¬глийских газетах; вместо адреса она давала номер абонементского ящика берлинского почтового отделения.
2 Приятельница Ломоносовой Елена Алексеевна Правдина, замести¬тель помощника наркома путей сообщения.
3 Денежные чеки на сумму в 20 фунтов стерлингов.
4 Имеется в виду начатая работа над поэмой «Девятьсот пятый год» и отложенным весною «Спекторским».
267. Ж. Л. ПАСТЕРНАК
Осень 1925, Москва
Дорогая Жоничка! Начало твоего письма меня очень опеча¬лило. Главное ты ничего не говоришь, и невозможно догадаться о причине и источнике твоего настроенья. Я и не отвечаю на него. Шуру расспрашивать не о чем1. Он мне дорог как сильнейшее во-площенье нашей семьи, и главное, ее слабостей. Он находит су-щество вещей не там, где я, а может быть, вовсе его и не ищет. Переписываться о личной жизни и о душевных состояниях очень трудно. В твоем же случае это просто невозможно. Что же до меня, то, вероятно, я вполне счастлив, потому что даже и во сне пере¬стал думать о своей участи и перестаю понимать, что это значит. Письмами личного свиданья не заменить. То, что ты не приехала зимой, не только большое лишенье для меня, но как факт, и часть твоего обихода. Если к этому отрывку быта прибавить мненье об этой затее, услышанное от Шуры, тоже косвенно позволяющее заключить об атмосфере, из которой он приехал, то все становит¬ся так загадочно и противоречиво, что я просто и не смею разби¬раться. Да и не для этого мы близки друг другу. Разговор бы между нами во всяком случае пошел мимо личностей и дома, и счастья и несчастья в их изоляции. Всякое время есть эпоха, и во всякую эпоху существованье домов и личностей в ней удивительно. Если бы мы и прямо не говорили на эту тему, то, наверное, гуляли бы на таком воздухе. Твои слова о Венеции замечательны. В книжке Рильке2, при беглом осмотре меня поразило то, что находясь, как казалось бы, под действием совершенно иных сил и условий, чем мы, русские, он стал хуже писать, что и мы. Это очень большая тема. Ты и представить себе не можешь, насколько в пору и кста¬ти пришелся твой подарок. Из всего, что ты мне присылала, эта книжка всего интимнее и всего плодотворнее войдет в мою жизнь. Горячее спасибо за все. Целую тебя и Федю.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford). Приписка Пастернака в конце письма жены. Датируется по содержанию.
1 А. Л. Пастернак вернулся из Берлина в сентябре 1925 г.
2 Книга Рильке «Сонеты к Орфею», присланная Жозефиной.
268. И. А. ГРУЗДЕВУ
1 декабря 1925, Москва
1/XII. 25
Не сердитесь на меня, дорогой Илья Александрович! Я болел и запустил работу, потом за нее взялся, оттого и не поблагодарил Вас вовремя за книжку и не отвечал на деловое письмо. Свиньей я стал во мнении друзей и близких, давно потеряв возможность от¬вечать на письма, и мне теперь уже никогда не обелиться. По-на-стоящему, совестно сознаться, я и Вашей книжки не читал, а толь¬ко тыкался промеж страниц1, и этого достаточно, чтобы живо по¬жалеть о дальности Рождества, на которое я отложил все, вплоть до разговоров с женою и сыном. Вы просто не поверите, как я за¬нят. Приходится читать кучу материала и бблыпую часть совер-шенно зря, потому что макулатура, общие места и пустяки2. Хотя я пропускаю юбилейные сроки и всякий раз оказываюсь позади них, но при каждой новой части вновь и вновь пытаюсь попасть число в число с ними и теперь, например, бросил Потемкинскую эпопею на начальном эпизоде, надеясь продолжить позднее, ради вооруженного восстания в Москве, сроки которого уже на носу3. Не знаю, успею ли в полторы-две недели, что мне остаются. К ра¬боте еще не приступил, только-только справился с матерьялами. Вот видите, какая гонка. На всякий случай посылаю Вам, что на¬писано дальше. Все это предназначено для Харьковских альмана¬хов Издательства «Пролетарий». Отсылаемый кусок пойдет во Н-м альманахе, а сейчас готовится только еще первый4. Если прием¬лемо положенье, какое получилось со «Спекторским» (с Кругом), то можно было бы взять для Ковша эпизод восстанья, начиная с красной черты «Все сбиралось всхрапнуть», или же одну экспози¬цию, картину моря от слов «Лагеря. Рыбаки» до красной черты, но обязательно что-нибудь одно5. Вообще рукопись пестрит сла¬быми, смазанными местами, это где разъясненья, психология, исторически обязательные связки. Но я на это не смотрю. Если вещь примется и предложат издать книгой, пройду всю ее вновь и тогда видней будет, что выкидывать, чем дополнять. Пока скажу, что Лодзинское восстанье будет совсем заново переделано и в со¬вершенно другой трактовке. Верно воспользуюсь авторским и лич¬ным «Мне четырнадцать лет», имеющимся у Вас, и этою же фра¬зой открою воспоминанья рабочего, может быть бундовца, или во¬обще рабочего с-дека, который к 14-ти годам уже вполне человек и на баррикадах, а там в гимназии в снежки играют и Скрябин6. Есть у меня такая мысль. Я не жду ответа от Вас потому что Вы вправе на меня сердиться. Что же до Ковша, то это еще мое пред-положенье, для окончательного сговора потребуется еще подтвер-жденье от меня: а я тут в Пролетарии узнаю, как на это посмотрят. Может быть нельзя. Чем кончились Ваши тяжебные дела? А я слы¬хал, что Ленгиз кончился и Ковш, и все вообще кончилось. Креп¬ко жму Вашу руку.
Ваш Б. Пастернак Привет Тихонову и Федину от меня и жены.
Впервые: «Звезда», 1994, № 9. — Автограф (Архив Горького, ФГ 8. 8/2).
1 И. Груздев. Максим Горький. Биографический очерк (по новым ма¬териалам). Пг., «Кубуч», 1925. Пастернак прочел книгу после праздников: «Очень увлекательно написано, при огромном множестве сведений и ци¬тат, уложенных, однако, так умело, что все растворяется в вольности из-ложенья и никаких швов не видать» (24 янв. 1926; там же. С. 78).
2 Поэма «Девятьсот пятый год» писалась к двадцатилетнему юби¬лею революции, в работе использовались исторические свидетельства и документы.
3 Речь идет о главах «Морской мятеж» (о восстании на броненосце «Потемкин») и «Москва в декабре», посвященной декабрьскому восстанию.
4 Через некоторое время Пастернак забрал материал из Второго аль¬манаха «Пролетария».
5 Пастернак посылает Груздеву первонач. редакцию главы «Морс¬кой мятеж», первая строфа «Лагеря. Рыбаки…» вскоре была исключена из текста.
6 Глава получила название «Мужики и фабричные», в ней идет речь о восстании в Лодзи. Предлагаемый вариант глазами бундовца или рабо¬чего с-дека не был сделан. «Мне четырнадцать лет» — начало главы «Дет¬ство».
269. Ф. К. ПАСТЕРНАКУ
Конец декабря 1925, Москва
Дорогой Федичка! Век целый я тебе не писал и от тебя ничего не имел. Вижу тебя вечно занятым и постоянно, несмотря на дела и в их разгаре — внимательным, ласковым и веселым. Есть у меня навязчивая мысль, не знаю, когда она у меня зародилась, что ког¬да-нибудь занесут тебя дела сюда, и мы тебя у себя увидим, и в эту кажущуюся нелепость верит даже Пречистенка, улица, по кото¬рой ты последние годы чаще всего ходил, и воробьи на бульваре. Ты тогда непременно с Жоней приезжай и обязательно нас пре¬дупреди письмом об этом. Пишу и все более и более мне кажется это правдоподобным. С праздником тебя — хотя мы республика передовая, и не только нам эти слова не к лицу, но даже и я пере¬стаю в них вкладывать какой бы то ни было смысл. А все-таки дни, конечно, неприсутственные, и елки зажжены повсюду. Я поне¬многу вылезаю из той бездны паденья, в которую скатывался в те¬ченье всех этих лет, еще с той поры, когда наши тут на зиму моро-женый турнепс заготовляли, и даже ты был большевиком, а я про¬сто-напросто бабой. Что у тебя делается хорошего? Я захвачен ра¬ботой о 905 годе и очень увлечен. Если столкнешься с Моней, кланяйся ему очень. Кондоленции по поводу смерти Лизы вырва¬лись у меня сами собой, и я много перечувствовал за письмом к нему. И потом вдруг дядя Леон1. Бедный, бедный. Но писать те¬перь не хочется, впрочем я вздор говорю, напишу, конечно, а все¬го скорее Шура с Иной, у которых от Эльзы2 большое письмо.
Обнимаю, целую. Твой Боря
Да! С Новым Годом тебя и Жонечку! Никаких чтобы перемен, и только все хорошее,
