что в истекшем в положительной степени, пускай будет в превосходной!

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).

1 Жившие в Берлине Соломон (Моня) и Лиза — дети сестры Л. О. Па¬стернака Екатерины и Леона Якобсона, скончавшегося вскоре после смерти своей дочери Лизы, в замужестве Гозиасон. Письмо Б. Пастерна¬ка С. Л. Якобсону со словами сочувствия по поводу смерти сестры не со¬хранилось.

2 Эльза — жена Соломона Якобсона, у которой останавливалась И. Н. Вильям в Берлине.

270. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

4—5 января 1926, Москва

4/1/26

Наверное эта капля переполнила чашу и незачем писать, меня ничто не извинит. Я годами заболеваю графофобией. Если это со¬стоянье Вам неизвестно, я давно осужден и сейчас лью чернила впустую. Но у меня лежит третий месяц Асино письмо к Вам, и так как немыслимо было посылать его Вам без сопровождены!, то я попал в некрасивое положенье и перед нею. Однажды, когда, как это часто бывало, мне казалось, что я Вам напишу на другой день, я сделал уже просто черт знает что: я на ее тревожный запрос о письме соврал ей, что оно уже послано. Если даже и допустить житейский софизм о дозировке бессовестности, то и в таком слу¬чае мне нет извиненья. Я думал, что пробуду лгуном не больше суток, а эти сутки выросли в несколько недель. И вот я Вам пишу в самое неподходящее время. У меня мучительно болит зуб, я толь¬ко что от врача, он мне не помог, зуб только пуще разболелся, я себе места не нахожу, самое лучшее перенестись к Вам в Прагу1. Но все это, все это пустяки. Есть две важные вещи, о которых бу¬дет разговор, и позвольте мне обратить их в порядок. Вы уже ко¬нечно узнали о смерти Есенина2. Этот ужас нас совершенно смял. Самоубийства не редкость на свете. В этом случае его подробнос¬ти представились в таком приближенном и увеличенном виде, что каждый их точно за себя пережил, испытав, с предельным муче¬ньем, как бы на своем собственном горле, людоедское изуверство петли и все, что ей предшествовало в номере, одинокую, сердце-разрывающую горечь, последнюю в жизни тоску решившегося3.

Он прожил замечательно яркую жизнь. Биографически, в рам¬ках личности — это крайнее воплощенье того в поэзии, чему нельзя не поклоняться и чему остались верны Вы, а я нет. Последнее сти¬хотворенье он написал кровью4. Его стихи неизмеримо ниже его мужества, порывистости, исключительности в буйстве и страсти. Вероятно я не умею их читать. Они мне, в особенности последние (т. е. не предсмертные, а те, что писались последние 2 года), гово¬рят очень мало. Стихией музыки все это уже давно пережито. Я не помню, что именно я писал Вам летом о тягостности, связанной у меня с ним и его именем5. Между прочим и он, вероятно, страдал, среди многого, и от этой нелепости. Из нас сделали соперников в том смысле, что ему зачем-то тыкали мною, хотя не было ни раза, чтобы я не отклонял этой несуразицы. Я доходил до самоуничи-женья в стараньи разрушить это сопоставленье, дикое, ненужное и обидное для обеих сторон. Там кусок горящей жизни, бездонная почвенность, популярность, признанность всеми редакциями и издательствами и пр., здесь — мирное прозябанье, готовое распи¬саться в своей посредственности, постоянная спорность, узкий круг, другие, несравнимые загадки и задачи, конфузящая обста¬новка отказов и двусмысленностей. И только раз, когда я вдруг из его же уст услышал все то обидное, что я сам наговаривал на себя в устраненье фальшивых видимостей из жизни, т. е. когда, точнее, я услыхал свои же слова, ему сказанные когда-то, и лишившиеся, в его употреблении, всей большой правды, их наполнявшей, я тут же на месте, за это и только за это, дал ему пощечину6. Это было дано за плоскость и пустоту, сказавшиеся в той области, где есте¬ственно было ждать от большого человека глубины и задушевнос¬ти. Он между прочим думал кольнуть меня тем, что Маяковский больше меня, это меня-то, который в постоянную радость себе вменяет это собственное признанье. Сейчас горько и немыслимо об этом говорить. Но я пересматриваю и вижу, что иначе я ни чув-ствовать, ни поступать тогда не мог и, вспоминая ту сцену, нена¬вижу и презираю ее виновника, как тогда.

Я не знаю, как у Вас там, но и происходило все это, и дни шли, и догорал и сгорел он, и Молодца Вашего я получил, и треп¬люсь и раскалываюсь, и письмо Вам пишу я в воздухе, в котором поэзии нет и который на нее не отзывается. Я к этому еще вер-нусь, если о себе в конце заговорю.

Ну тут извиняться, объяснять уже просто гадко. Можно без этого? Спасибо, спасибо, спасибо. Большая радость, большая честь, большая поддержка. Большое горе: если Вы еще о посвя-щеньи не пожалели, то пожалеете7. Годы разведут нас в разные сто¬роны, и я от Вас услышу свои же слова, серые, нехорошие, когда их тебе о себе самом возвращают, как открытье. Так будет, потому что — скользнуло предчувствие. Потому еще, что я знаю смысл сво¬их усилий, и знаю, что с собой делаю и куда веду, и знаю Вас и Вашу верность своему лицу, вспыхнувшему разом, в молодости, на все времена, и увиденному в стихе и в жизни, и пущенному на дно души, как переживанье облика, постоянного, на все времена8.

Теперь о сказке9. Настоящая сказка, несмотря на то, что ме¬нее кондовая, уставная, чем Царь-Девица, более своя, более при¬хотливая. Но все отходы от торной сказочности утверждены, даже самые причудливые. Может быть расписываюсь в собственном невежестве, но кажется, будто есть такая, должна быть, несмотря на неожиданность мраморов в снегах и деревца и всего, в них тво¬рящегося. Драматично и больно, трогательно. Не хочется огляды¬вать в целом, поддаваясь чутью, что сказочное событье несет сто¬рожевую, символическую службу. О целом, о единстве не дума¬ешь, не сплывается, а катится, развертывается, роится. Написано очень широко, очень разгонисто, приходится говорить о партиях, мельчайшее деленье — совокупность нескольких строф. В этом отношеньи прекрасно строют и подгоняют изложенье, сразу ука¬зывая широту неделимых долей и быстроту их следованья, заме-чательные, лейтмотивные

……У Маруси выше всех…….

и

……Проводи меня Маруся до ворот.

Дальше для краткости буду поскупей и вместо цитат просто привожу страницы. 17—18-19. Мастерски передано движенье на воздухе, и его совместность с душевным движеньем в один и в другой конец. 27—28. Выпытыванье. 31. Важная. Книжная. 38—40. Чудесно изложено заклятие. Как справились! И какая точность в экспозиции всего последующего, при всей сложности и при¬хотливости провозвещаемого. Барин и Мраморе (сказочная кра¬сочность). 62—63. Очень хорошо. Настоящая Ваша лирика. 70—71. Гости. 76; 79; 82; очень хорошо. 11—1%. Очень хорошо. Повторенья (ритмические и тематические) из 1-й части! На селе. Возглаше-нья, сплетающиеся с голосом собственной души Маруси. Ко¬нец. Все это так чудесно льется в своей однородной щедрости, что некоторые строчки, сами по себе невинные по языку и сти¬лю, в этом потоке кажутся описками. Это «Все промахи чувств» (52), «Судит зрело» (65), «Что зуб то брешь» (80) — но и то напи¬сал я, и мне стыдно стало. Точно я Львовым-Рогачевским ста¬новлюсь10.

Больше всего поразила широта письма. Три-четыре приведен¬ных (и подчеркнутых) восхитительных места разбрызгиваются по всей ткани, задают ей тон, в нее незаметно переходят. Кажется, что все так же хорошо написано, как эти лирические сгустки. А это завидное свойство большой, со вкусом проведенной композиции, подчинить легкие части основным так, чтобы они казались их ка-чественным продолженьем.

5/1/26

Вчера вечером я Вам писал, еще состоя в человеках. За ночь у меня сделался флюс, впервые в жизни. Теперь сижу кругом обмо¬танный ватой и фланелью, чувствую себя свиньей-копилкой и даже направленье мыслей какое-то поросячье под хреном. В та¬ких духах совершенно не в состояньи обременять Вас своим при-сутствием. Воспользуюсь превращеньем и напишу родителям, которым не писал больше полугода. Может быть до спада опухо¬ли успею также написать и Эренбургу. С Вами же поспешно про¬щаюсь, и Вы не глядите в мою сторону, если по московскому обы¬чаю еще с час, расставаясь, протопчусь на пороге. До свиданья. Не смейте думать, что вот, мол, и этот дождевик лопнул и осыпал сушью. Это не так.

Когда я уверюсь, что рифмы и размер у меня окончательно ни к селу ни к городу, я стану третьестепенным историком. Пока же поправляю ужасные дела и еще ужаснейшую репутацию боль¬шой работой в стихах о 1905-м годе. Это не поэма, а стихотворная хроника. Пишется в календарной последовательности, в форме отдельных картин. Кое-что уже сделал, юбилейные сроки все про¬пустил, будет выходить в 1926-м году. Когда напишу о Шмидте, пошлю эту часть Вам. Я знаю, Вы им увлекались.

Откуда Вы взяли тогда о Рильке? Он, слава Богу, жив и здрав¬ствует. Я получил из Германии его «Sonette an Orpheus»*, книжку, написанную недавно, в 23-м году, после большого, затяжного пере¬рыва. Меня она глубоко взволновала теми именно особенностя¬ми, в силу которых она поэтически невероятно для Рильке блед¬на11. Меня это близко тронуло, как простая, житейски понятная болезнь большого и дорогого духа. Прежде всего поразило, что с человеком, поставленным в совершенно другие, нежели мы, ус-ловья, делается то же самое, что и с нами. В этом сказалась общ¬ность эпохи и ее невымышленная, непреодоленная трудность. В этой книжке он (местами) ввязывается в разговор с духом вре-

* «Сонеты к Орфею» (нем.). 586 мени (машина, война, аэроплан и пр.), рассуждает, поучает, оп¬равдывается. Тяжелые, дидактические эпизоды. Всегда, во все эпо¬хи в искусстве сосуществуют взаимно обязанные друг другу: 1) хо¬роший, преемственностью оправданный, до некоторой степени общий народу и времени стиль и 2) кто-нибудь один (или несколь¬ко человек, это безразлично), вновь и вновь, в который раз в ис¬тории, наперекор ее скольженью, восходящий к самому началу ху-дожественной стихии, к ее абсолютному роднику. Оригинальность по существу и есть тяготенье к первородному в искусстве. Если по отношенью к Рильке я не только его современников, но и лучшие немецкие традиции, вплоть до Гётевской, воспринимал как фон к его своеобразью, то надо сказать, что в этой книжке он заговари¬вает голосом фона. Поучительно и это обстоятельство. Этот шаг бессознателен. Но он доброволен. И все-таки книжка замечатель¬ная. Я ее без конца читаю. То, о чем я говорю, только оттенок, не более того.

На этом удручающем рассужденьи «о двух типах и пр.» я, за¬бывшись, некстати заскрежетал зубами. Легко вообразите, что со мной сделалось. Прощаюсь с Вами с совершенно искаженным лицом, не хуже, т. е. хуже, гораздо хуже Вашего упыря12. Ответьте поскорее Асе