Нарзан, и мучительница дорогая, дорогая мучительница Женя1 и повторный приступ зимы тогда, утром, перед репетицией Никита2, когда, как четыре непохожих друг на друга апостола одного и того же учения сошлись: вытянувшийся бескровный свет окон, какое-то утро амбулатории; потом, родные этому утру кресла благородного собрания в чехлах; и рядом, совсем иная и свесившаяся как налитой кровью глаз — зала с ее височными люстрами; и наконец порывис¬тый сквозняк между открытыми настежь оркестром и кошмаром нашей убийственной бессонницы; помнишь, как сквозило! Родной, родной Саша мой! Помнишь, как сквозило на той репетиции? И мо¬жет быть ты еще помнишь, что, как исписанная тревожностью тет-радка на сквозняке, сбежало всеми своими листками и вернулось и вновь взбежало и сбежало и забилось сердце, когда вошла дорогая мучительница, такая далекая, такая царящая в своей скорби; по¬мнишь, как она вошла и ничего не отвечала, а ты боялся, не устанет ли она стоя. О, как нужно было тогда укрыться в Экстаз; но он был такою дрянной тогда беседкой; и столько в нем оказалось щелей, и так жалобно сквозило там; и ровно-ровно дуло какою-то темой, под¬хваченной Женей — Зайкой — тобой — мною, и можно было поду¬мать, что так может листовать сердцем только бессердечие, которо¬му нужно занять сердце у близкого, и которому отдают это сердце как брошюру или тетрадь: тогда отдают с просьбой — не растерять листков, не растрепать.

Зачем припоминать всю эту святость, братски поделенную между нами; и мы питались своими по-разному изготовленными муками; но это были просфоры какие-то, и мы хранили их и жили иссушенной, зачерствевшей, но окропленной жизнью; может быть мы, оглядываясь назад, должны были обшаривать названия, со¬седние старому слову: подвижничество. Но это не так неотступ¬но, это испытанное подвижничество, — как неотступные условия положения и предметы, окружавшие нас; как неотступен сцена¬рий, эта гостиная, потребовавшая драмы потому, что в ней было уже все повешено и нараспев расставлены предметы, словом все было готово и на подмостки этого меблированного мира вошли люди с темой, сплотившей их, с вращавшейся вокруг них темой, с «гигантскими шагами» темы, с фабулой, головокружительно от¬делившейся от земли, когда эту фабулу разогнали вовсю. О, раз входят люди с темой, с целым посевом признаний и расспросов в душе, раз входят такие люди в инсценированную неодушевлен¬ным комнату, они входят одаренными к драме и выполняют тре¬бования сценария, они кормят обстановку драмой; и разные углы разбирают тему шагающих друг к другу людей. Можно помнить обо всех этих углах, о комнате и квартирах, тогда помнишь о тре-бовательности вещей и о вступивших туда одаренных людях. Про¬шлый год… какая неразборчивая тоска, грусть; я вглядываюсь в эту запись выселившихся предметов, пойди разберись в них!!

На полях (как если бы кто-нибудь прочел и захотел попра¬вить) громадная ремарка: Женя. Что это отдельные строки задеты ей, или эта надпись хочет исправить все?

А на уголке, или в уголке этой записи, краеугольная во всем этом волнении, страдающая тобой и Зайкой (отчего так мало Же¬ней?!!), вошедшая в это страдание, идущее ей, как идет ей такая же угловая косынка — страдная Наталка в этом «Свете».

Ты знаешь, приготовляют гири из картона, подделывая цве¬том и формой под чугун. Когда это предлагают кому-нибудь под¬нять, в нем все мускулы подыгрывают к сюжету: чугун. Кто-ни¬будь подходит, и картон смешно взлетает в его руках. Представь себе, сделали бы цинковую имитацию самой папиросной какой-нибудь афиши.

Иногда можно было подходить ко многому, не вынимая рук из кармана, надеясь на ветер, который сорвет афишу; так по край¬ней мере представлялось сразу; но если случалась Наталка рядом; она кричала всеми своими движениями, что вот то, что мы хотим сейчас взять на себя — цинковая афиша; что нужно и к такому мни¬мо легкому подходить с глубоким мышечным предчувствием, со вздохом и разбегом и все она хотела произвести от руды, от тяже¬лого глубокого сырья, подделанного под невесомое на каком-то психологическом эксперименте с обманом.

Так она учила дотрагиваться до всего. Так она проходила, с содроганием вглядываясь искоса в перегруженную снаряженную жизнь; и я не знаю, если бы паруса, паруса забились целым порто¬вым небом перед ней, не забыла ли бы она тревогу о гавани, кото¬рая с тем, чтобы утопиться, обвесила горизонт раскачивающими¬ся плитами; и не бежала ли бы она от каменных парусов? Ты мо-жешь смеяться, такая для меня Наталка! Но я ничего не писал ей, ничего никогда не скажу ей.

< > к плоскому и холодному, понимаешь ты, к ножу, положен¬ному плашмя, к нежизненному, неестественному плоскому ножу (тупости растянутой до бесконечности). Но ты не переноси этого на Наталку. Такая странная она! Ведь, если бы хоть раз она взглянула на себя, она открыла бы в себе легкий и тонкий очерк, какой-то лас¬ковый очаг или очаг ласки; столько воздушности в ее природе; и вся

она слегка-слегка по недостижимой глуби проложенная Наталка, как корочка далеких городских крыш, присыхающих к живой, по¬чти проточной дали зимнего неба по вечерам. Может быть Наталка произошла в расчете на то, что спутником будет радость; и как улыб¬ка, скомканная внезапной серьезностью, такова и она: чистая про¬светленность и внезапное то, что окружает ее гнетом; по ней бегут какие-то переливы, напоминающие больных у Достоевского.

Впервые. — Черновик письма; на обороте перевод стих. Рильке «Die Engel». Датируется по содержанию.

1 Вскоре Женя стала женой А. О. Гавронского, который, по устным воспоминаниям, считал этот брак причиной ссоры с Пастернаком (см. письма к ней № 28, 35; о ссоре с Гавронским письмо № 31).

2 Имеется в виду репетиция концерта в Колонном зале Благородного собрания 16 марта 1910 г., на котором Артур Никиш дирижировал «Поэмой Экстаза» А. Н. Скрябина.

26. С. Н. ДУРЫЛИНУ

Середина ноября 1910, Москва

Вы теперь, вероятно, заняты, Сережа; я даже с некоторой ро¬бостью пишу вам, вы верно готовитесь к выступлению в Пиро¬говском обществе1 — а я вот надоедаю.

Но мне нужно вам что-то сказать. Может быть вы (как и я в свое время) случайно во время беседы столкнетесь, ну как бы вам сказать наименее притязательно, ну, с такой серьезной, длитель¬ной, выдержанной незаурядностью в Иде2, с какой-то безупреч¬ной самобытностью и такой, которая дремлет в ней, потому что она глубока; и, правда, иногда мне казалось, что это изначальное глубоко, глубоко от рождения вогнано в ее жизнь и вот, слой за слоем поднимаются ее дни; я не знаю может быть вас тошнит от этого слоеного modus dicendi* < >

Впервые. — Черновик письма; на обратной стороне наброски пере¬водов двух стих. Рильке. Датируется по содержанию.

1 На общемосковском заседании Общества им. Н. И. Пирогова 27 но¬ября 1910 г. Дурылин читал доклад на тему «Пирогов и будущее воспита¬ние и обучение».

2 По протекции Пастернака Дурылин некоторое врия давал уроки рус¬ской литературы Иде Высоцкой.

* способа выражения (лат.). 66

27. ЕВГЕНИЮ

1910, Москва

Но что выше всего: тогда, давно, давно ты стоял здесь с таким странным сердцебиением, потому что (как почудилось тебе) ты придумал причину паломничества этих лесов за реку; и от этой причины ты стал чистой магнитной стрелкой: каждый раз ты спра¬шивал себя и вздрагивал постоянно у той, внезапно обретенной вечерней точки.

Ты понимаешь, каждый твой порыв направлялся к тем далям, которые живут там, через дорогу от твоего восторга. Да, так я загово¬рился; я хотел только сказать: вот ты был здесь, когда-то и Ида еще только наступала (как новая страна света для твоей магнитной стрел¬ки), и у тебя, как уже выше упомянуто, был какой-то воспаленный миг; и представь себе, ты, оказывается, заразил все эти места, пото¬му что теперь, через пять лет, они встречают тебя, охваченные твоим же собственным, тем, тогдашним неповторимо новым сердцебие¬нием; как будто ты тогда близко близко дохнул на них как на стекло, и вывел пальцем свое имя и имя дня, на этой до горизонта стелю¬щейся тайне в дождевых червях. Ах, Женя, тебе может быть смеш¬но; но трудно передать все это. Я говорю тебе это вот почему только: при таких непреодолимых воспоминаниях впервые чувствуешь, что есть какое-то «я», которого еще нет, но которое задано тебе, и что его нужно не создать, не сотворить, нет, просто решить. Решать все.

Отсюда — странный символизм этой задачи, который можно назвать легендарной материей творчества и который выражает множественность ее разрешения1. Действительность, которая вы¬зывает лирическое сознание и лирический субъект, — эта действи¬тельность восприятия2 неопределенна и ирреальна по отношению к творчеству, потому что это его задача еще. Вот почему я так час¬то говорю слово легенда.

Ты понимаешь? Лирическая реальность должна быть создана как выполнение этой задачи. Пока еще она нереальна в лиричес¬ком смысле, пока она еще легенда, не ставшая лирической реаль¬ностью. Если ты этого не понимаешь, то вина лежит на мне; а мо¬жет быть и нет; трудно на двух страницах выложить принципы це¬лой возможной системы, философии творчества, как это называ¬ет мой сообщник, вдохновитель и близнец, Саша. Мы, конечно, вернемся ко всему этому потом когда-нибудь. А теперь, если у тебя хватает человеколюбия и самопожертвования, чтобы слушать, я продолжаю.

Теперь представь себе, что действительные в восприятии, выполненные восприятием предметы приходят как лирические неизвестные, как лирические задачи к субъекту творчества. И ес¬ли ты спросишь, что это за диковинный субъект, не есть ли это asylum ignorantiae*, то я тебе скажу, что он объективирует себя в таких состояниях, как восторг, вдохновение и лирический порыв. Их и все то, что по этом выполнении ты называешь объективно существующими предметами. То есть существуют не предметы, а задачи, которые ты выполняешь. Предметы же лишь выполнен¬ные задачи. Значит и мир, которым ты все время живешь, не су¬ществует, а существует лишь задача мира, задача, мимо которой все время как прохожий следуешь ты и решаешь, осуществляешь эту задачу. Этот мир — выполненная твоим познанием задача мира. Все это, сказанное притом отвратительно гадким слогом, доволь¬но старо. Но это мы имеем в мире восприятия. Кто выполняет эту задачу? Какой-то глубочайший несознаваемый, необъективируе-мый субъект восприятия.

Теперь представь себе, что действительность из определен¬ной3, выполненной* тобою, данной (тобою и тебе) в одном опреде¬ленном переживаемом5 тобою экземпляре превращается во что-то переживаемое, но легендарное. Тогда этот уже выполненный в восприятии мир, это решение задачи, поставленной субъекту вос-приятия, приходит новой высшей задачей к другому субъекту, субъекту твоего лирического творчества.

То, что восприятию представляется действительностью, то есть выполненной задачей, — то для творчества еще не действитель¬ность, потому что это невыполненная лирическая задача творче¬ства6.

Так что возьмем грубую аналогию, чтобы назвать этот субъект. Пусть это будет лирический