Грибоедова.
6 Елена Александровна Бекман-Щербина — ученица Скрябина и одна из первых исполнительниц его произведений.
7 Пастернак мечтает об осуществлении идей «нравственного» или «идеального социализма», теорией которого занимался Герман Коген, об¬руганный за это Лениным в «Материализме и эмпириокритицизме», как идеалист и реакционер. См. также письмо № 274.
8 Речь идет о перепечатке в «Верстах» главы «Потемкин» («Морской мятеж»), опубликованной ранее в «Новом мире», 1926, № 2.
9 В ответ на слова Цветаевой о популярности Пастернака в среде мо¬лодых поэтов Пастернак писал: «Часть сведений, сообщаемых Вами и име¬ющих отношенье до меня, мне помочь не могут» (письмо № 273).
278. И. А. ГРУЗДЕВУ
24 февраля 1926, Москва
24/П. 26
Милый Илья Александрович!
Спасибо за письмо и за услугу со «Звездой»1. Не создаю ли я Вам неловкости своими просьбами? О перемене, происшедшей в составе редакции «Ковша», давно слышал, но об этом возможном неудобстве для Вас вовремя не подумал2. Если оно имеется нали¬цо, скажите мне, пожалуйста, открыто и направьте куда надо. Тогда я попрошу у Вас извиненья за доставленные непрятности, и дело¬вая часть выпадет из нашей переписки. Если же шероховатостей нет, пускай все останется по-старому.
Возьмут ли Спекторского по рублю за строчку? Или он вооб¬ще не подходит? Если можно, и Ковш будет существовать, и с цен¬тром все улажено, пристройте по рублю. У меня денег только на неделю. Критическим моментом этого назвать еще нельзя, но они скоро понадобятся. Простите, если буду об этом вскоре напоми¬нать.
Совсем некстати я задумал писать статью типа «взгляд и не¬что» о всякой всячине3. Знаете Вы, этакие светлые минуты нахо¬дят, когда, смакуя форму замысла и предвкушая его содержанье, находишь нужным основательное знакомство с историей вообще всех времен и народов, с гегельянством и марксизмом, по перво¬источникам, и все это и многое другое затем только, чтобы по¬строить большое, серьезное зданье в виде статьи, где бы испод¬воль, в двух-трех окнах, показывались и скрывались лица, скажем, Гумилева, Асеева и Цветаевой, или других, которым этот дом по¬священ. Все это сопровождается поразительной, только психиат¬ру понятною верой в то, что требующийся для этого серый финс¬кий гранит может быть наломан и собран в теченье недели. Вели¬чественность и обширность десятиярусных библиотечных стен действует при этом как звездное небо на лирика; кажется, что книжки поставлены только для того, чтобы мерцать издали и вдох¬новлять своею многочисленной астрономической массой. Пресле¬дует чувство, будто можно цитировать пыль и поучаться на пере¬плетах. Неделя разрастается в месяц. Попав во власть уже упомя-нутых иллюзий, идешь по этому пути и поддаешься новым. Все время спокойно сознаешь, что занят делом. Дело это так причуд¬ливо и призрачно, что ничем не отличается от полной свободы. Отзываешься на все звонки и на все приглашенья. Месяц прохо¬дит, он заработком не покрыт и не оправдан, прочитаны две-три книжки, неизвестно зачем, их можно было не читать, статьи ни¬какой никогда не будет. Вот из дверей какого санатория я пишу Вам, собираясь во всей спешности его покинуть. Упущенье это трудно будет наверстать. Жму Вашу руку. Привет Тихонову, Феди-ну и Мандельштаму. Знакомы ли с Петниковым? и ему.
Ваш Б. Пастернак
Впервые: «Звезда», 1994, JSfe 9. — Автограф (Архив М. Горького, ФГ. 8. 8. 8/7).
1 В «Звезде», 1926, JSfe 2, была опубликована глава «Мужики и фабрич¬ные».
2 Издание «Ковша» претерпевало трудности, вскоре произошла за¬мена редколлегии, и оно было закрыто. Отрывок из 4-й главы «Спекторс-кого» был опубликован в «Ковше» (1926, № 2).
3 О своем замысле статьи о поэзии, в которой на примере Блока, Гу¬милева и Цветаевой Пастернак хотел определить ее сущность как тако¬вую, см. в письме № 288.
279. Ж. Л. ПАСТЕРНАК
24 февраля—1 марта 1926, Москва.
24/11. 26
Дорогая Жоничка! Этот Sorgel останется навеки укором Шуре. Письмо в отмену моей просьбы было написано через одну ночь. Ты бы не могла успеть его купить1. Утром Шура с Иной куда-то собрались, я Шуру попросил письмо отправить, надо было марок купить. Он пообещал и два или три дня, злодей, носил его в кар¬мане шубы. И тут пришел этот немец, с молниеносностью просто непостижимой. Я его встретил с ненавистью, не обещающей ни¬чего доброго. Я не знаю, как мы с ним уживемся. Я его терпеть не могу за то, что он без достаточного основанья так глубоко залез в твой карман. Обрадовался, сволочь! Кто его до меня спрашивал, кто до тебя покупал? Ну, да черт с ним, тебе же спасибо за самопо-жертвованье.
Тебе давно собирается написать Женя. Когда придет из шко¬лы, предложу.
Маленький Женичка страшно боится клизмы и подымает нестерпимый крик. Через минуту он в слезах и просветленный, сидит на горшочке, разрешаясь от внезапного заряда. Он налива¬ется кровью и бледнеет, покрякивает и улыбается, и, услышав, как я говорю Жене, что он кричит так оттого, что он еще маленький дурачок, с приливом пытливости и общительности в голосе спра¬шивает: «А что, когда я стану большим дураком?».
Обнимаю тебя и Федю. Твой Боря
1/III/26. Письмо невозможно залежалось, оттого что Женя думала написать тебе. Теперь, таким образом, я перед тобой и Шурой виноват. Жениной приписки больше ждать не в состоя¬нии. Задерживается она потому, что хотела задать тебе один воп¬рос, и это затея настолько трудная и щекотливая, что вопрос этот она задаст маме.
Речь будет идти о предположительной ее с мальчиком поезд¬ке к ним или к тебе на лето, то есть месяца на два на три. Туг не о чем было бы задавать вопросов, если бы она не нуждалась в безус¬ловном месячном хотя бы отдыхе и поправке, то есть если бы не надобность подкинуть мальчика на этот срок, хотя бы номиналь¬но, то есть психологически, при ней и на ее глазах. Ей приходится в обдумываньи летних планов напирать на этот пункт избавленья ее от забот о Жене с тою же абсолютистской нотой, с какой я ког¬да-то отстаивал свободное время для работы, ты — рвалась за гра¬ницу во имя метафизики и пр. и пр. Это пункт очень проститель¬ного и понятного при надорванном здоровьи эгоизма. На мой лич¬ный взгляд мальчик никакой особенной обузой ни для кого, не занятого своим делом, быть не может. В наше время в Берлине были русские няни. Если это и теперь так, то Женя возьмет к маль¬чику человека.
Тут его очень любят, и Людвига Бенционовна2 трогательно и прекрасно с ним играла и проводила бы целые дни, если бы мне не приходилось этому препятствовать в виду влияния на про¬изношение, пункт, который их всегда обижает и огорчает, а за ними и меня, так как это мелочь, в данном случае важная, а во всем остальном я их очень уважаю и люблю.
Обнимаю тебя. Твой Боря
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 В письме № 274 Пастернак просил сестру прислать немецкую ан¬тологию Зёргеля (далее в письме: «немец»); на следующий день он отме¬нил эту просьбу: «Спешу послать это письмо вдогонку за вчерашним. О по¬купке Sorgel^, ради Бога, и не думай. Не надо. Я вчера видел эту книгу, она, вероятно, марок 30 стоит. Кроме того, это — второй выпуск (экс¬прессионисты). Значит для ознакомлены! с полною мыслью автора по¬требовался бы еще и первый том, а это уже попадает в разряд явлений, вроде Вальтеровых игр «меккано»» (там же. Кн. I. С. 65). Имеются в виду дорогие подарки для балованных детей.
2 Фришман, соседка по квартире.
280. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
4 марта 1926, Москва
Марина, бездоннодушевный друг мой, соседняя топка житей¬ской котельной, под теми же парами, пиши мне на вы, умоляю тебя, нам не надо взрываться. Твое «ты» делает меня куклой, ги-покритом, круглым лицемером неслыханного диаметра, а я ни кукла, ни гипокрит. Мое вы к тебе найдено как равновес, как стиль 1905-го, как единственная мыслимость среди немыслимых труд¬ностей времени, с которым и в котором весь я, со всею серою гам¬мой повадок, с семьей, с характерами, вырастающими на этой гам¬ме, по этой конституции. Ах, как это объяснить! Верь, верь, верь, верь, верь мне, это главное. И не возмущайся всеми этими «рав-новесами», «возможностями», «мыслимостями», которые вско¬лыхнут тебя кажущимся отливом золотой середины. Неправда, неправда! Но в этой тянущейся грозе однообразья, которой захва¬чено начало века, разрушенье обессмыслилось и я не слышу гро¬зы в личной гибели, ни в причиненьи страданья другому. Я не бо¬ялся колоть Ваши руки мизерностью и сухостью своих отписок, потому что пасть Вашего духа знаю, как свою, и знал, что это пус¬тяки, если только Вы не пожелаете прикинуть свою или мою по¬весть (безразлично) на общую болевую шкалу, градированную дра-матическими формулами. А Вы и не сделали и <не> сделаете это¬го. Вы не ломились в меня, это я в Вас первый с Верстами вломил¬ся. Вообще этот разговор — Я или Вы — так некстати, такое житейское заимствованье, и тут же думаю о себе, что я во сто крат беспомощнее, потому что к письму от путаницы прихожу с чув¬ством такого чего-то простого, чудесного, счастьеносного и по¬нятного и в письме, пока суд да дело, так все это затуманиваю по¬пыткой показать эту простоту! Вот, ну что это за неразбериха! Пи¬шите мне на вы, Марина! У меня столько веры в то, что динамит можно подарить бедным родственникам, и что эту часть симфо¬нии уже отстучали! Она называется эроикой ведь не только по оби-лью ударных, заполонивших первую часть! Скоро ей придется чистым содержаньем, настоящею музыкой оправдать свое назва¬нье. Тут-то нам будет работа! Марина, мы будем неогегельянца¬ми, какими были молодые Энгельс и Маркс, мы еще с Вами будем обрушиваться на коммунистов с упреками в малодушьи и песси¬мизме, мы или те из молодых, которым будем радоваться, как своей поросли, и которые будут жить и дружить с нами. Марина, Марина, это все я о Вас пишу. Марина, чтобы Вам стало ясно: когда недавно, совсем в последнее время, я оглянулся на цепь смертей, павших на эти годы, не смерть Блока, которого я бого¬творил, не Есенина, столь близко придвинувшаяся, что вырас-тает в виденье, не Брюсова, который меня любил и был комму¬нистом, но гибель Гумилева показалась мне катастрофической непоправимостью, злодейским промахом эпохи, самоубийствен¬ной ошибкой. Удивляйтесь как хотите, но я чувствую и вижу, что проживи он до наших дней, он был бы человеком революции и эпохи, именно он, вызывавший в Блоке брезгливый отпор сво¬им забегавшим вперед требованьем сжатой и собранной культу¬ры. И опять тут всего ни объяснить, ни рассказать Вам. Но если Вас резануло слово «ошибка» по адресу человека, которого про¬сто оплакиваешь и просто ужасаешься подлости, его прикончив¬шей, последуйте за этим
