словом и за этим чувством, и Вы пой¬мете, к£к я все начинаю видеть и переживать. Мне хочется чув¬ствовать через историю и за нее, и я не преувеличу, если назову это перерожденьем сердца.

Марина! Марина! Марина! Как я рад, что Вы так подробно написали про вечер1. Я вслед за последним письмом хотел попро¬сить Вас об этом. Лично, кровно радуюсь, кружусь с Вами и по¬здравляю. Все близко, все словно тут, как у нас, вплоть до вечного измышленья редакций насчет «непонятности»!! Марина, береги¬те здоровье, цепляйтесь за жизнь, нам много предстоит дела впе¬реди! О схожести судеб, не только моей с Вами, но и Асеевской и Маяковской, расскажу друзьям.

Другое совпаленье (как о вечере, в ответ на упущенную просьбу). О перепечатке Сельвинского2. Хотел писать Вам о нем и опять упустил. (Чудесно и верно Вы меня определили, сказав об отборе червей специально для Вас3. Не боюсь признаться в верно¬сти подмеченной черты. Она так схвачена, что стало быть знаете все остальное. Тогда не боюсь. О как люблю Вас!) Так вот, предуп¬редили и это упущенье и как раз в той связи, в какой хотел о нем говорить. Он очень талантлив. Смешно говорить о моей или Ва¬шей современности. Современен только он. Т. е. только такой в революции зародившийся сплав эпики, эклектики и нового ак¬меизма плывет, голова в голову с головою дня над мутью количе¬ства, и с ним ныряет, захлебывается и всплывает. И тут же утеши¬тельная поправка о современности: и однако в порядке времен¬ных и хронологических напряжений, он, временно, позади нас. Т. е. он умеет раскаляться и сиять при более низких и бедных тем¬пературах, нежели мы. Он так талантлив, что не может не оказать¬ся впоследствии лирической индивидуальностью. Между тем его сила теперь как раз в том, что он, как думают (и он сам в том чис¬ле), — не лирик. О нем как-нибудь в другой раз. Меня удивляет, как это Вы или Св.-Мир<ский> его почувствовали с печатного. Его надо слышать. Прошлый год, всю зиму, его замечательно чи¬тал на память Асеев, куда бы ни пришел. Но о нем в другой раз. Марина, меня пугает, и сделает несчастным в будущем и совер¬шенно обескрылит, если Вы ее еще раз подтвердите (если за ней окажется смысл), Ваша приписка: «Смеюсь на себя за все эти годы назад с тобой. Как смеюсь!» О Марина, Марина. Для меня время не движется лишь относительно Вас, и значит, «этих лет назад». Вы вправду хотите напомнить мне, как много тогда было и как не осталось ничего? Как же это случилось? Не говорите этой фразы, даже и про себя, и только!! Я не боюсь Вас, ни себя, ни времени, ни судьбы. Я не боюсь ни за смысл, связывающий нас, ни за его постоянное биенье, ни за его будущее. Но я пуще судьбы боюсь этой Вашей фразы, потому что знаю вес Ваших слов и то, как вся Вы в них окунаетесь, и вот Вы действительно пойдете «смеяться на себя за все эти годы», верная собственному слову, перестав слы¬шать, что значит этот смех, и смеющаяся, и предмет насмешки. Умоляю Вас, пишите мне на «Вы» и перестаньте смеяться.

Простите за предшествующее письмо. Хотя и в нем, за не¬складицей, много правды, и за огорченьем, постоянная нежность, вне которой я ни разу не слышал природы, ни разу с Вами не го¬ворил. Не напоминайте мне про смех и про годы. Вот я сказал Вам какую-то глупую, по-стариковски трогательную чушь и уже сдер¬живаюсь, и уже готов повиснуть у Вас на шее, сотни раз отлитой в душе, сотни раз облёснутой языками радости, гордости, близос¬ти, преклоненья. Неужели Вы не знаете? Неужели, неужели. Но не надо, нельзя, не трогайте, прошу Вас, и не смейтесь.

Давайте переписываться и без этих приписок. Хорошо?

Я бы покривил душой, если бы умалил радость, вызванную Вашими словами о 1905 годе. Значит, я не ошибаюсь и может быть и во многом остальном. Встречаетесь ли Вы с Ильей Григорьеви¬чем? Если да, то не говорите обо мне. Я ему написал очень жесто¬кое письмо относительно его вещи, и вероятно огорчил4. Но что мне было делать.

Матерьялы о Есенине верно получены уже Вами.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. —- Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 159). Датируется по почтовому штемпелю.

1 Цветаева описывала свой авторский вечер, состоявшийся 6 февра¬ля 1926 г. и имевший большой успех.

2 В журн. «Версты» были перепечатаны четыре стихотворения И. Л. Сельвинского.

3 Имеются в виду «стихи про вонючее мясо» из посланной Цветаевой рукописи главы «Бунт на Потемкине» (см. коммент. 5 к письму № 273).

4 Письмо И. Г. Эренбургу было посвящено его роману «Рвач» (см. пись¬мо № 316).

281. И. А. ГРУЗДЕВУ

9 марта 1926, Москва

9/Ш. 26

Милый Илья Александрович!

Черкните мне, пожалуйста, что слышно насчет Звезды и Ков¬ша. Получили ли Вы мое последнее письмо? Если это в Вашей власти и есть повод для придирки, нажмите, пожалуйста, чтобы выслали мне денег, так как я давно в них нуждаюсь, а «Лейтенант Шмидт», которого я, как часть книги, начал писать, напишется не скоро. Главное мне знать, на что мне из Питера надеяться и надеяться ли вообще. Последнее тоже существенно, потому что если высылки денег нечего ждать, я обращусь к последнему при¬бежищу, от чего бы хотел воздержаться, и возьму аванс в Новом Мире, куда предполагаю отдать Шмидта1. Расчеты у меня на Ле¬нинград следующие. Звезда мне, по-видимому, должна 117 руб. за такое же количество строк матерьяла, если он взят по 1 р. и 175 р.

50 к., если по 1 р. 50. С «Ковша», если принят Спекторский, — 100 р. Не сердитесь и напишите хотя бы открыточку.

Приехала сюда на три дня Анна Андреевна. Я ее видел два года назад. По-моему, она поправилась и больше, — похорошела, по¬молодела, но очень грустна. Я боялся задать ей вопрос о том, как ей живется матерьяльно, потому что прошлый год, когда ходили слухи о ее болезни2 и стесненных обстоятельствах, и я с Асеевым и Маяковским думали что-нибудь в этом отношеньи сделать (а мы Анне Андреевне горячо преданы и навыки приобрели не на ули¬це, так что все, что тут тонкого надо было соблюсти, мы не хуже других знали), — до меня косвенно что-то дошло (не от А. А., а от ее знакомых), что легло тенью обидной щепетильности на наши намеренья.

Недавно тут был вечер в пользу Волошина, без афиш, устро¬енный знакомыми для знакомых, миром Пречистенки и Арбата3. Собрали 470 р. Я в нем участвовал, хотя Волошин во мне и доли того не вызывает, что Ахматова, как бы я хорошо к нему ни отно¬сился. И вообще в отношении А. А. формула этого товарищеско¬го аффекта такова: изумительный поэт, человек вне всякого опи¬санья, молода, вполне своя, наша, блистающий глаз нашего по¬коленья, надо чтобы долго жила, много еще скажет и сделает.

Если бы она объявила тут свой вечер, был бы сбор «битко-вый». Но она и думать об этом не хочет, и явленье это так чудесно в своей красоте и стройности, что со всеми его прихотями и пунк¬тами хочешь считаться.

Я не знаю, к чему я Вам про все это так сложно и вскользь пишу. Ага, понял. Это я верно собираюсь от почтового ящика пройтись в Морозовский музей, где она остановилась4.

Ваш Б. Пастернак

Если случится увидеть Мандельштама, кланяйтесь ему. Мы много о нем с Анной Андреевной говорили и кажется, одинаково его любим.

Впервые: «Звезда», 1994, № 9. — Автограф (Архив М. Горького, ФГ 8. 8/7).

1 «Лейтенант Шмидт» печатался в «Новом мире» по главам (1926, № 8-9; 1927, N> 2-5).

2 Весной 1925 г. у А. Ахматовой было обострение туберкулеза, и ап¬рель-май она провела в санатории в Царском Селе.

3 Благотворительный вечер в пользу Волошина состоялся в помещении ГАХН на Пречистенке 1 марта 1926 г. Пастернак читал два отрывка из по¬эмы «Девятьсот пятый год»: «Детство» и «Морской мятеж» (Л. Горнунг. Встреча за встречей // Воспоминания. С. 74).

4 В здании Музея западной живописи, расположенного в особняке коллекционера И. А. Морозова на Пречистенке, находилась квартира мужа Ахматовой В. К. Шилейко.

282. Ф. К. ПАСТЕРНАКУ

Середина марта 1926, Москва

Дорогой Федя! Большое спасибо за деньги, которые у меня уже пятый день в столе. Хотя я и надеюсь, что эти вернутся рань¬ше целой кучи других, в свое время посылавшихся нам, но даже и как подручный резерв в промежутках между получками гонора¬ров это серьезное подспорье. От Жени и Шуры я эту получку скры-ваю, потому что именно гляжу на нее как на такой экстраорди¬нарный резерв. А узнай о них Женя, она бы сейчас же их заперла для возвращенья вам и не дала бы к ним прикоснуться. Теперь у меня на очереди ответ Жоне на то ее большое письмо от 28/И, на которое я коротко ответил в момент его полученья, не вдаваясь в подробности. А теперь — в подробностях, и, собственно, это мо¬жет относиться к вам обоим:

Жене никаких курортов не надо, ей нужны отдых и поправка, то есть все то, что добывается у Феррейна, у Чичкина1, и, нако¬нец, летом в двадцати верстах от Москвы. Если мы заговорили о загранице, то, собственно, поддаваясь побужденью показать маль¬чика нашим, потому что как критически я к нему ни отношусь, он даже и меня часто умиляет, и умиленье это таково, что мне кажет¬ся, и папа и мама бы его разделили, то есть в каком-то смысле это инстинктивно: хочется, чтобы еще раз им обоим улыбнулось глу¬по, по-детски то, что им улыбалось однажды глазами Шуры или Лиды, как отраженье собственной сути, судьбы, грусти и пр. в глу¬пом стекле младенческой ясности. Все это так просто, что неми¬нуемо усложняется в объясненьи. Я соберусь за границу не скоро, и если соберусь, то, вероятно, налегке, в Париж или дальше, во всяком случае с целью, во всяком случае не в нынешнем году. Да и не тот уже будет мальчик, и тот бог беспросветной глупости и веч¬ного симплициссимуса, который по поговорке глаголет его уста¬ми2, уступит место другому какому-нибудь. Да и теперь уже поздно, он потускнел и испортился.

Вот отчего и явилась мысль запросить вас об осуществимос¬ти такой к вам засылки. Я прекрасно понимаю, какая тут доля желанья взвалить кое-какую тяжесть на чужие плечи, но ей-богу, существо затеи не в этом. Тяжести для меня никакой нет, я лето это встречаю с перспективами, разумеется, в смысле работы оно будет другим