без них, нежели с ними, но и тут бабушка надвое га¬дала, так как нельзя учесть непривычности одиночества, вероят¬ного беспокойства в разлуке и пр. Короче: цель поездки познако¬мить мальчика, наконец, с нашим, после стольких милых, но все же не наших семейств.

Придаточными предложеньями, не в смысле важности, а логи¬ческой последовательности, идут соображенья об отдыхе Жени и ее поправке: то есть не будет Вхутемаса (как впрочем и на даче), после¬дует жизнь в геркулесе, молоке, масле, рыбьем жире, мышьяке и пр. и пр. (как впрочем, при упорстве ее лишь наполовину, уже и тут).

Это же сообщите маме. Вы взвесьте все, что вам придет на¬счет этого в голову и поскорее отвечайте. Простите за наглость и навязчивость, но тут можно говорить только прямо, без обиня¬ков. В согласьи с этим, прибавлю несколько слов в том же духе. Так как в смысле денежной самостоятельности я показал себя в эти годы в преплачевнейшем виде, должен прибавить, что поедут они только на свои деньги, и я в учете поездки не принимал в со¬ображенье только таких вещей, как самостоятельное хозяйство, гостиница и пр., так как допущенье этих вещей уничтожало бы и возможность поездки, превращая ее в бессмыслицу (с точки зре¬нья Женина отдыха). Надо, конечно, сказать и то, что эта подроб¬ность облегчает нам поездку до плевого пустяка, потому что доро¬га и пр. не Бог весть какая штука. Взвесьте и этот пункт, то, стало быть, что не в гостиницу.

Так как я тороплюсь, то ныряю в обсужденье этих вещей sans scrupule*: возможно, что когда я отфыркаюсь, а письмо уже будет в ящике, я спохвачусь, что тб было море бурного нахальства. На вкус я пока этой соли не ощущаю. Но вы ответьте и, если можно, не откладывая, и ультимативно. Дело в том, что скоро начинается сезон разборки дач, это теперь у нас с марта делается. Я был бы последним дураком и уродом, если бы не знал, как много это вам будет стоить и как сильно это изменит бюджетную картину тут и многое другое, но честное, на этот раз, слово, дело для меня не в этом и не с этого оно у меня начинается. И я знаю, что вы потоне¬те в хлопотах. Если отсюда доставать въездную визу будет не про¬сто, то вот уже и эта тяжесть скоро навалится на Жоню.

* без зазрения совести (фр.).

Пока бурно целую до следующего раза, когда я с Жоней под¬робнее побеседую.

Женя об этом письме не знает: я для быстроты своих линий редко теперь говорю с Шурой, с нею и с кем бы то ни было, при большой любви к ним.

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).

1 To есть в аптеках и в молочных, называвшихся по имени владельцев.

2 Вечный симплициссимус — обыгрывается имя героя сатирических ро¬манов немецкого писателя Ханса Якоба фон Гриммельсхаузена XVII в. «Симплициссимус» (в 6 кн.) и других, связанных с ним.

283. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

19 марта 1926, Москва

19/Ш. 26

Прошлую неделю я мысленно переписал Вам множество пи¬сем, прожил несколько лет, сильно заскочив вперед, и сделал много такого же, бесследного и бесплодного. Вот как это случилось. В вос¬кресенье вечером позвонила Ахматова, приехавшая в тот день из Петербурга, и через два часа зашла с Н. Н. Луниным. Я ее не видал два года. Осенью она хворала, и слышно было, нуждалась. Теперь я нашел ее неожиданно помолодевшею. Она поправилась и к ней вер¬нулась та мраморная красота, которая так ее выражает, что даже ста¬ла частью ее имени. Когда я мысленно обратился к Вам с этим «вй-кающим» наблюденьем, мне дико было говорить «вы», сообщая эту радость. «Ты знаешь, Ахматова и т. д.». Так хотелось и делалось.

Дни были весенние, схватывавшиеся к вечеру морозцем, чер¬ной улицей от фонаря к фонарю. Через два дня, таким именно ве¬чером, взвинченно-чутким, когда чем редче звук, тем резче вос¬паляется ушная раковина дали, я пошел к ней, и мы говорили о ней, о тебе, о близких людях. Но это все были пустяки, в сравне¬ны! с близостью, пахнувшей мне в лицо, когда, заговорив о Гуми¬леве, она, не замечая этого, свела речь к перечню заимствований и влияний, его объясняющих, часть которых установила в после¬днее время сама1. Тут не было и следа Брюсовского или Ходасеви-чевского любованья предметом с кафедры. Как раз наоборот, тут была прелесть подчиненности классной атмосфере. Тут, болтая но¬гами, гимназистка обсуждала с гимназистом, что у них пройдено по географии, и разговор этот происходил в отсутствии тебя, сес¬тры по парте, в… учебном заведении, усеянном звездами, к вечеру схватывающемся тонким черным ледком, от фонаря к фонарю. Все эти дни я говорил с тобой, строил теории и истоптался в оп¬тимизме, т. е. ввел в походку всю стоптанность, заключенную в слове. Странно, что я не написал тебе тогда же, а выздоровевшую Ахматову, и кажется в тех же выраженьях, понес Эренбургу. По¬том я получил твое письмо про то, каково твое ты. Оказывается оно бунтарское, и тебе ты не говорят. Ей-богу глупо было тут как раз со своим и сунуться. Тебе покажется, — из духа противоречья. Однако между твоим письмом и моей сегодняшней свободой нет связи. Ни даже бунтовской, супротивнической. Но это подавлен¬ное реченье вырвалось и потекло, став, как первоначально — школьным, чистым, детским. О порядках же учрежденья, о «на¬ших нравах» напомнила мне именно она.

Теперь о Лондоне2. Лет тринадцать или больше назад я бре¬дил Англией и, служа воспитателем (гувернером, подумай! в бо¬гатой немецкой купеческой семье), откладывал деньги для поез¬дки в Лондон3. Т. е. «гувернером» я заделался именно ради Лон¬дона. Тогда (как вспомнишь, как это все было неумело, глупо!) я читал англичанке-учительнице за плату курс русской истории ли¬тературы, которую она очень любила, а я знал не больше, чем теперь. Однажды она мне прочла Эдгара По в оригинале. Восхи¬щенью моему не было конца. И вот вместо того, чтобы принять ее предложенье обмениваться уроками, я из скаредности (так дорожил грошами) собственными силами в три месяца сроку и на такой же, конечно, срок изучил язык. Это все было в те вре¬мена, которые описаны в первых страницах Бытия, т. е. когда я служил молодым Гегелем в немецкой семье, читал свободно по-французски, когда Бобров переводил Рэмбо, ты выступала с Асей, взявшись за руки, и Асеев занимал на вечер манжеты у Аниси¬мова для посещенья Своб<одной> эстетики4. Все это былье я за¬ворошил нечаянно, узнав, что ты попадешь в Лондон. Именно, мне вспомнилась зима, когда я зачитывался Китсом и Суинбер-ном, и даже, из строки в десятую, понимал, что делал. И, разу¬меется, в стихах рос и творился свой Лондон, которого наверное на свете нет, но именно в этот Лондон я пишу тебе. Помню, ле¬дяной, утихомирившейся, расчистившейся ночью, перед тем ука¬танной и обметенной вьюгой, — я жил тогда в Лебяжьем переул¬ке в канареечной клетке, окном выходившей на Кремль — представился мне он вот как. Там в тумане, тронутом морозною проседью, осязало себя время, и стрелки на Вестминстере5 и ци¬ферблаты других башен медленно, как блюдца подвигались сле¬ва направо, по кругу английского алфавита, и били, попадая на иные буквы, и скрытый туманом, таинствами языка и недоступ¬ностью, дух Англии, как спирит выросши над фиакрами и гос¬подствуя над Диккенсом, касался ободков кончиками пальцев. Стихов этих я теперь не помню, как и других той поры, и не знаю, где они. Теперь мне неясно, почему это Лондон, а не Мюнстер или не Флоренция. Но именно в пальцы кольнуло меня твое из¬вестие о путешествии, и от моего разговора с тобой, от слов, от платья, от усилия представить тебя там отделяется легкий треск. А сегодня ты пишешь, что какой потолок над тобой — неважно. Кроме того, это я забыл сказать — и тут все ассоциативные пру¬жины наружу, ты поймешь, что твоей комнаты, твоего, наконец, «одиночества, — нет: единоличья» я никак иначе, как в Лебяжь¬ем духе той своей комнаты вообразить не в силах, а стало быть это: колдовское, леденящее, забывающееся вдохновенье тех лет. Мельком видел я его тогда, — и вот оно с тобою.

Это предвиденье и пожеланье. Я хотел о многом написать тебе сегодня. И прежде всего, я хотел ответить на два твои последние письма. Потом я хотел рассказать тебе о жене и ребенке, о пере¬мене, произошедшей в эти годы со мной, и — в эти дни; о том, как ее не понимают; о том, как чиста моя совесть и как, захлебываясь тобою, я люблю Женю и болею, когда она не пьет рыбьего жира, ты знаешь, что есть края и края, ты прошла всю эту постройку и видела многое по-моему. Только тебе можно говорить правду, толь¬ко по дороге к тебе она не попадает в соли и щелочи, разъедаю-щие ее до лжи. Будь счастлива в Лондоне, как я счастлив сейчас с тобой, не жди никогда слов, побывавших в кислотах, ты все зна¬ешь. И о предположенном, о том, что хотел, не расскажу. Не надо. Ты все знаешь, все, все. Спокойной ночи. Твой Б.

Отправляю не перечитывая. Не суди как ответ. Свое и твое. Ничего не сказал из того, о чем, думалось, напишу.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 159).

1 Интерес к поискам заимствований и влияний Ахматова пронесла че¬рез всю жизнь. На полях подаренного Гумилевым сб. его стихов «Роман¬тические цветы» (1908) Ахматова отмечала поэтические аналогии с раз¬ными поэтами: Эдгар По, Бодлер и др. («Моей прелестной царице…». Публ. И. Сиротинской // «Встречи с прошлым». Вып. 8, 1996. С. 310.

2 Тема Лондона была задана Цветаевой, которую пригласил туда Д. П. Святополк-Мирский и где она пробыла с 10 по 25 апреля 1926 г.

3 Пастернак был домашним учителем в семье коммерсанта М. Д. Фи¬липпа в 1914-1915 гг.

4 Имеются в виду вечера в Обществе свободной эстетики, на ко¬торых собирались представители московского артистического круга 1910-х гг.

5 Этот воображаемый Лондон отразился в стих. «Шекспир» (1919). По¬сылая Пастернаку в ответном письме открытки с гравюрами В. Холлара Лондона, Цветаева писала: «Лондон. Посылаю тебе — бандеролью — ста¬ринный Лондон до пожара. Эт<от> не тот. Не твой» (Цветаева. Пастер¬нак. Письма 1922-1936. С. 158).

284. П. Н. ЗАЙЦЕВУ

19 марта 1926, Москва

Дорогой Петр Никанорович! Горячее мое желание и, соот¬ветственно этому, просьба к Вам, чтобы книжка Петровского была издана в весенней серии. Верьте, что тут не лицеприятие, не дружество, не еще