что-нибудь, а мысли об Узле, о всех нас1, в частности о Д<митрии> В<асильевиче> и, словом, много тако¬го, чего ни в беседе, ни тем менее в письме сразу не рассказать. Все мы между собою хороши, меня с Вами связывают чувства приязни и взаимного уваженья, я считаю себя своим человеком в Узле. Всего этого достаточно, чтобы рассчитывать на доверие товарищей. С Петровским надо было обойтись как с ребенком в этом вопросе2, как мы с Вами об этом условились. Простите, Вам верно это все надоело, Вы вправе мне сказать, что я от всех труд¬ностей отстранился и не мне бы приступаться теперь с советами. Но это именно не совет, а горячая настойчивая просьба с моей стороны, и меня огорчит, если Вы обойдете ее вниманьем. Креп¬ко жму Вашу руку.

Ваш Б. Пастернак

Впервые. — Автограф (ИМЛИ, ф. 15, оп. 2, № 105). Датируется по письму Д. Петровского Зайцеву 19 марта 1926 (ИМЛИ).

1 Издательство «Узел» было организовано в 1925 г., его учреди¬телями были П. Н. Зайцев, С. Я. Парнок, С. 3. Федорченко и Б. Па¬стернак. Весной 1926 г. в «Узле» вышла книга Пастернака «Избран¬ные стихи».

2 Д. Петровский потребовал, чтобы на фронтисписе его стихотвор¬ного сб. «Поединок», печатавшегося в «Узле», был воспроизведен его пор¬трет работы Н. Альтмана, тогда как серия дешевых книжек «Узла» шла без портретов. Редакция отказала Петровскому, тот забрал рукопись своего сборника. Письмо Пастернака Зайцеву, сопровождаемое запиской Пет¬ровского, сыграло свою роль, и книжка вышла с портретом.

285. Л. Л. ПАСТЕРНАК

20—21 марта 1926, Москва

Дорогая Лидочка! Папа в одном письме просит прислать что-нибудь из написанного. Журналы, в которых что-нибудь твое на¬печатано, даются обыкновенно в одном экземпляре. Редко они у меня сохраняются. Кроме того, из-за одной странички посылать целый кирпич нерационально. Буду изредка списывать для вас. Вот два отрывка из 1905. Гапон и начало бунта на Потемкине. Вряд ли вы захотите продолженья. Неожиданно, не правда ли? Но для кого, на чье пониманье приходится писать! Я не злорадствовал по пово¬ду Кончаловского1. Мое отличие от него только в том, что когда он катится назад, то делает это с восхищеньем, не понимая, что с ним и почему происходит. Я же, подчиняясь тому же закону, ужасаюсь и скорблю. Все-таки серьезно почитайте, а не так тяп-ляп. Во-пер¬вых, тут «творческая драма», а затем и матерьялу на 750 рублей. Но ведь это не легко делается, деньги эти вот как достаются. Для этого я строфу разбиваю, строк по 10, по 11 в каждой. Иначе нельзя, чем же я виноват, что настоящие гонорары платят после смерти. По¬проси прощенья у папы, что так мелко написано и прочти ему гром¬ко, хорошо, вслух, когда сама разберешься. Тут важно точное по¬ниманье смысла, тут ни одного слова нет зря. Таких порций гото¬вых у меня еще три: пролог (народовольцы), похороны Баумана и восстанье на Пресне. Сейчас пишу лейтенанта Шмидта (восстание на Очакове). Мне кажется, однообразье размера наводит скуку. Вот отчего, для книги я Пресню, которою и по другим причинам не до¬волен, перепишу в другом метре, как уже начинаю и Шмидта2.

Тендер — остров в 100 верстах от Одессы, куда выходила на ученье Черноморская Эскадра. Камбуз — судовая кухня. Спар¬дек — ближайшая к ней часть палубы. «Скатывать палубу» — тех¬ническое выраженье, означающее уборку, когда ее моют содою и швабрами. Щиты — учебные мишени для орудийной стрельбы, которые расставляют в море. Кнехт, буксирный кнехт — столбик с тарелкою, для наматыванья канатов. Команда: боцман, брезент! означала в этом случае расстрел. Не имея возможности отделить виновных, как хотел, командир прыжком с кнехта в гущу бежав¬ших произвольно отделил кучку отставших и собирался, накрыв их брезентом, открыть по брезенту огонь.

Из посылаемых отрывков «Потемкин» напечатан в Новом Мире № 2. Гапон же является собственностью одного Харьковско¬го издательства, которое своего альманаха все еще не выпустило3.

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

Датируется по содержанию.

1 Отголоски несохранившегося разговора в письмах о выставке ху¬дожника П. П. Кончаловского, у которого в классе училась Е. В. Пастер¬нак. От авангардной молодости 1910-х гг. Кончаловский в своих работах теперь возвращался к академической живописи. Л. О. Пастернак писал по этому поводу сыну: «Хорошо ты в двух-трех репликах к Жениному письму даешь, Боря, картину, когда на выставке докатившегося до передвижни¬ков «борца» за новое искусство Пети всестороннего Балтрушайтис пред¬ложил начать заседание Свободной эстетики (не сердись, Женя, это, ведь, мой еще «шпитонок»» (17 марта 1926; там же. Кн. I. С. 74). П. П. Конча-ловский был учеником Л. О. Пастернака в Училище живописи.

2 Далее переписаны отрывки из поэмы «Девятьсот пятый год». В гла¬ве «Детство» имеется строфа, выкинутая из окончательного текста, пока¬янно фиксирующая трудные отношения подростка Бориса Пастернака в семье: «Запираюсь на ключ. Что за стыд этот быт живописца! / О, жесто¬кого детства ревнивый и мнительный взгляд! / Подойдут зашиплю. Буду вечером с матерью грызться…/ Сколько сцен, сколько слез, валерьяновых капель и клятв!» Глава «Морской мятеж» («Потемкин») дана в первона¬чальной редакции. Письмо заканчивается списком употребленных в гла¬ве географических понятий и слов военно-морского обихода.

3 Альманах «Пролетарий». Харьков, 1926.

286. Ж. Л. ПАСТЕРНАК

23 марта 1926, Москва

Дорогая Жоничка! Мне сообщили наши о письме Рильке1 и это меня так выбило из колеи, что не могу сегодня работать. Взвол¬новало не то, что наверное радует папу и маму, потому что вооб¬ще-то я рикошетом слышал, что где-то и кто-то, во Франции и Англии, знают, переводят, упоминают, но, разумеется, в глаза ни¬чего этого не видал, а так, то Цветаева сообщит, то тут Ахматова рассказывала. Но надо тебе знать, чем был для меня Рильке и ког¬да это началось. И вот эта новость была коротким замыканьем далеко отстоящих концов жизни2. Меня эта несообразность по¬трясла и опустошила. Я не знаю, за что мне приняться.

В довершенье всего тебе надо знать, кто такой Валери, если это только действительно Paul Valery, что совершенно невероятно!3

Если папа всего этого не выдумал, то перепиши, пожалуйста, все письмо Рильке с начала до конца, потому что оно наверное изумительное и мне хочется прочесть его целиком. Если папа на¬болтал, то есть преувеличил, я ему это прощу конечно, но тогда он не знает, что он сделал. Он говорит, что «Р. с восторгом отзыва¬ется обо мне». Я с Байрейтского языка перевел на свой, Скрябин¬ский4. Веянье близости и любви, платонизм, равенство душевно¬го божественному. И если это враки, то да простит [папу судьба]*.

Обнимаю тебя. Боря

Впервые: В кругу Живаго. Пастернаковский сборник. Stanford, 2000. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford). Датируется по почтовому штемпелю на открытке с репродукцией рисунка Л. О. Пастернака с маленькой Жони.

1 В письме 17 марта 1926 Л. О. Пастернак писал сыну: «…Я получил огромное, содержательное и радостное его (Рильке. — Е. П., М. Р.) ответ¬ное письмо, радостное, потому что он о тебе, Боря, с восторгом пишет…» (Письма к родителям и сестрам. Кн. I. С. 75).

2 В письме Пастернака № 298 тот же образ: «Меня поразило чудо того, что я попался Вам на глаза. Это известие пронзило меня как током корот¬кого замыкания» (перевод с нем.).

3 Л. О. Пастернак ошибся; передавая слова Рильке о его знакомстве со стихами Бориса в журнале «Соттегсе», редактируемом Полем Валери, он писал, что Рильке «недавно читал в парижском журнале перевод Val6ry» (17 марта 1926; там же).

4 Желая восстановить подлинный смысл слов Рильке и очистить от семейных преувеличений «Байрейтского языка», называемого по Bayreuther Strasse, где жили родители, — Пастернак переводит сказанное на свой, по¬нятный ему «Скрябинский» язык, то есть в признание «близости и любви».

287. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

25 марта 1926, Москва

25. III. 26

Наконец-то я с тобой. Так как мне все ясно и я в нее верю, то можно бы молчать, предоставив все судьбе, такой головокружитель¬но-незаслуженной, такой преданной. Но именно в этой мысли столько чувства к тебе, если не все оно целиком, что с ней не совла¬дать. Я люблю тебя так сильно, так вполне, что становлюсь вещью в этом чувстве, как купающийся в бурю, и мне надо, чтобы оно под¬мывало меня, клало на бок, подвешивало за ноги вниз головой** —

* Слова, взятые в квадратные скобки, вычеркнуты рукой Жозефины из суеверного страха за отца.

** Оттого-то я и проговариваюсь, и пишу. Ik такая пре¬красная, такая сестра, такая сестра моя жизнь, ты пря¬мо с неба спущена ко мне; ты впору последним крайно¬стям души. Ты моя и всегда была моею, и вся моя жизнь — ты. (Прим. Б. Пастернака.) я им спеленут, я становлюсь ребенком, первым и единственным мира, явленного тобой и мной. Мне не нравятся последние три сло¬ва. О мире дальше. Всего сразу не сказать. Тогда ты зачеркнешь и подставишь.

Что же я делаю, где ты меня увидишь висящим в воздухе вверх ногами?

Я четвертый вечер сую в пальто кусок мглисто-слякотной, дымно-туманной ночной Праги, с мостом то вдали, то вдруг с то¬бой, перед самыми глазами, качу к кому-нибудь подвернувшему¬ся в деловой очереди или в памяти, и прерывающимся голосом посвящаю их в ту бездну ранящей лирики, Микеланджеловской раскидистости и Толстовской глухоты, которая называется По¬эмой Конца. Попала ко мне случайно, ремингтонированная, без знаков препинания1. Но о чем речь, разве еще стол описывать, на котором лежала?

Ты мне напомнила о нашем Боге, обо мне самом, о детстве, о той моей струне, которая склоняла меня всегда смотреть на ро¬ман как на учебник (ты понимаешь чего) и на лирику как на эти¬мологию чувства (если ты про учебник не поняла).

Верно, верно. Именно так, именно та нить, которая сучится действительностью; именно то, что человек всегда делает и ни¬когда не видит. Так должны шевелиться губы человеческого гения, этой твари, вышедшей из себя. Так, так именно, как в ведущих частях этой поэмы. С каким волненьем ее читаешь! Точно в траге¬дии играешь. Каждый вздох, каждый нюанс подсказан. «Преуве¬личенно — преувеличенно, то есть. Но в час, когда поезд подан — вручающий. Коммерческими тайнами и бальным порошком. Зна¬чит не надо, значит не надо. Любовь это плоть и кровь. Ведь шах¬матные же пешки, и кто-то играет в нас. Расставание, расставать¬ся?» (Ты понимаешь, я этими фразами целые страницы обозна¬чаю, так что: «Я не более, чем животное, кем-то раненное в жи¬вот» уже упомянуто шахматами.) Верно, пропустил, поэма лежит справа, взглянуть и проверить, но не хочу, тут живое, со слуха, что все эти дни при мне, как «мое с неба свалившееся счастье», «род¬ная», «удивительная», «Марина» или любой другой безотчетный звук, какой,