восторг. Тогда та легенда действитель¬ности, которая вызывает этот восторг, приходит как требование. Хотя действительность является здесь задачей, однако кажется, что прекрасное требует своего продолжения, и это потому, что оно становится высшей задачей и требует следующего разрешения. Пока творчество собирает аналогии, то есть подчеркивает пробле¬матичность действительности, вызывающей лирическую актив¬ность, или оно говорит о том, что у него есть задача.

То, что мы имеем под именем искусства, есть развивающееся упражнение. Это растет способность понять из того, что в лири-

* прибежище незнания (лат.). 68 ческой задаче как таковой в силу ее нерешенной проблематично¬сти, имеет место множественность возможных предполагаемых разрешений, множественность лирических потенций. Вот откуда проистекает богатство лирических ирреальных данных.

Пока творчество целиком болезненно, потому что оно испо¬ведь о мире — задаче, об объекте лирически ирреальном. Искус¬ство лирично лишь постольку, поскольку оно лишено лиризма, то есть оно говорит о ненаступившем выполнении лирической про¬блемы. Искусство это повышающаяся исповедь, мир бессилия.

Тогда это будет лирический мир, конструированный из ре¬ального в восприятии мира как из не оформленной лиризмом ма¬терии. Есть только патологическое искусство. Хоть эту правду оно должно признать: проблематичность выполненного восприятием мира как лирической задачи, его ирреальность и свое безнрав¬ственное бессилие. Это и выполняет искусство.

Оттого и первичная взволнованность. Потому что не выпол¬нено. Нет лирического опыта и лирического прошлого. Я, индиви¬дуальность, самосознание и душа, есть непрерывность синтети¬ческих решений, выполнений и т. д. ее задачи, поставленной вос¬приятию.

Впервые: Пастернак. Об искусстве (с купюрами). — Автограф. Дати¬руется по содержанию. Адресат не установлен.

1В наброске разбираются основные положения творческой эстети¬ки, нашедшие выражение в докладе Пастернака «Символизм и бессмер¬тие» (1913). Моментмножественности разрешения задачи — обозначен бук¬вой Ь).

2 …действительность восприятия… — обозначена буквой с).

3 Определенность действительности — буквой с).

4 Выполненность действительности — буквой а).

5 Определенность переживания — буквой Ь).

6 Лирическая задача творчества — буквой а).

28. Е. ГАВРОНСКОЙ

Зима 1910-1911, Москва

Женя дорогая!

Вот я прочел его, твое письмо; а потом за ним оказалось столько доверия, столько неожиданной веры в то, что я подниму эти маленькие строчки: «Боря, как страшно!», и буду нести их как из пропасти, как пряди волос сорвавшегося вниз < >. Кто тебе сказал, что я так буду читать тебя? А ты и не слышишь, кого зо¬вешь; это и не Зайка, и конечно не я, и не «еще кто-то». Только зачем ты смеешься надо мной: «Юпитер… осел»; разве я заслужил иронии?

Женя, ты прости, что я ничего не говорю сейчас, это только пока. Знаешь, вот через полчаса придет ко мне ученик и прервет; а я много скажу тебе сегодня. Я сейчас устроил твое присутствие; ах, как это редко и трудно, присутствие человека.

Женя, Саша ведь — ложь, и Зайка — ложь и всё и все — ложь, зачем тебе люди. Знаешь, каждый из нас задан себе самому как урок; или может быть наше одинокое прошлое — какая-то стран¬ная, забытая задача. То есть?

Вот так остаешься один. И вдруг попадаешь на такое место, где тебя ждут воспоминания, как прибор, который ждет тебя пять лет (какая масса вечеров!). Женя, откуда знают здесь, что ты при¬дешь голодный? И вот пять лет ждет накрытое прошлое, как ужин. И вот садишься на скамью; а внизу, справа и слева безды¬ханный поход лугов и оврагов туда, на мутное небо, и деревни, как проводники в лохмотьях, и из мира угнали весь шум, как та¬бун в ночное.

За что это вдруг такая вера?

Женя дорогая, ведь я совсем не ждал письма, и еще такого! И ты конечно видишь, как я сижу ночью и пишу тебе много, мно¬го страниц и уже на второй и на третьей соскальзываю с Парижа и твоего горя и начинаются фразы, где бесчисленные «Я» пестрят как обойные гвоздики. Ты видишь этот перст Божий над о. Какая дикость; при твоем состоянии и чтобы оцветочить гвоздь в гвоз¬дику! А вот ставишь ударение, как будто это так же нужно, как и все прочее. Итак у меня недавно гостило такое письмо к тебе, где ты была такая чудная, а я старался рассказать тебе об этом. Но там было слишком мало Парижа, а Зайка тоже был где хочешь, в Ниж¬нем, в своем детском переулке, на бульваре со своей необычай¬ной походкой, которой он хочет сказать, что порывает навсегда со всеми песками, травами и тротуарами земли — словом он был везде, но не в моем письме.

Ну и я прогнал эти страницы.

А теперь он уехал на Волгу к своим; ему наверное хорошо. Он много писал — и это были сочинения Зайки. Я не знаю, почему и откуда, но во мне взошла недавно такая сухость, и так растет с каждым днем, что я говорил с ним последние дни на языке канце¬лярий (я знаю, что это будет и дальше так).

А он, этот ангел-каторжник, пришел ко мне накануне отъез¬да в Нижний, и вдруг рассказал об одной скале на Черном море и об одной буре, которая бежала с ночью и морем через дорогу от Зайкиного проясненного восторга. Он так действует рассказывая! Я нарочно сказал со своим неискренно деланным стилем, чтобы на следующей строке мое письмо размыло его врожденным сия¬нием; знаешь, он сказал: «и вот, после этой ночи на скале мне было так тягостно и смешно идти тропинкой, извилистой и маленькой, после того как море и небо метали всю ночь гигантские прямые!» Может быть ты и не оценишь, но эти прямые линии неба рядом со свернувшейся как творожок дорожкой — ведь это правда ис¬ключительный контраст!

Потом он говорил о том, что в такую минуту понимаешь все — не через цепь рассуждений, а сразу с ударом молнии прон¬заешь всю грозовую суть природы. И потом он велел мне читать Эдгара По1.

Когда он рассказывает это, то кажется, что после он идет в прокуратуру с заявлением о тысяче языков, ведущих бесцветную жизнь во рту.

В этот вечер я заснул обвиняемым. Зайка как маятник. Се¬годня я его видел в пелерине и шляпе там, где — вечер и где знают, что он лирик — и где все просят его длинными тенями о сказке.

Впервые. — Автограф. Датируется по содержанию. 1 Имеется в виду повесть Э. По «Низвержение в Мальстрем», в которой водоворот у берегов Норвегии олицетворяет собой неуправляемую силу рока.

29. Е. Д. ВЫСОЦКОЙ

Начало апреля 1911

Дорогая, дорогая Лена! Я не пойму того беспокойства, кото¬рое мешает мне сейчас работать. Это нечто вроде искушения: я вглядываюсь в книгу, — по ней бегут тени; я отворачиваюсь, от¬кладываю книгу — и во мне пусто.

Когда же, собравшись силой, я сосредоточенно вникаю в свое чтение, я начинаю вдруг чувствовать ваш приезд и предстоящее лето.

О какая это тревога! Наша неточность доходит до распущен¬ности. Я не скажу, что ожидаю вас с нетерпением. Я скажу, что иногда меркнет все кругом, и в меня швыряют будущим, это как игра в мяч, — и я не отражаю этих призраков.

Это не мечты, — это какие-то учащающиеся толчки или бие¬ния, в них сокращается все существо как в припадке. Ты часто, часто мелькаешь сейчас! У меня столько просьб к тебе.

Я это написал и остановился, — теперь я не знаю ни одной из них.

Впервые. — Автограф. Неоконченное письмо к сестре И. Высоцкой. Датируется по содержанию.

30. Р. И. ПАСТЕРНАК

19 апреля 1911, Москва

Ну как у вас?1

Скоро у меня экзамены — 3 или 4 очень трудных. То есть они не доставят мне никакого труда, и они вообще не трудны, но я не посещал лекций, а изданных нет. Я узнал, что оставаясь на факуль¬тете, можно будет записаться на курсы физико-математического; это доставило мне большую радость. На проверку выходит, что летом я остаюсь здесь. Ну до свидания.

Впрочем при попытке целовать вас всех, я вспомнил, что Лиду целовать нельзя.

Это наводит меня на мысль о коклюше. Как он у Лиды? Про¬шел верно? Ну что я говорил? Ага! Как чувствует себя бабушка? Это единственный вопрос, который я могу задать серьезно. Я сов¬сем не умею спрашивать, если не считать таких пустых вопросов, как: «Который час?» — «Десять». — «Уже?» Ну тогда прощайте; а то мне выдали из университета книгу, максимум до субботы, а те¬перь уже вторник, десятый час вторника, нужно заниматься. Все ж таки я лучше провалюсь на экзамене, но протискаюсь меж сту¬льев и шкафа и пожму руку Г. Герстена возле кровати с голубым одеялом. Будет ли из вас кто-нибудь у дяди Абрама?2 Да? Ну тог¬да, пока вам будут размешивать сироп в бокале, постарайтесь, пе¬рекричавши углекислый грохот мастерской и громкие требования входящих, сообщить ему и его жене, что я совершенно не скучаю по них, потому что вышло так, как будто я о них прочел в книге и они произвели на меня сильнейшее впечатление и остались на¬всегда, вовсе не в Одессе, а так себе. Но вы ведь верно уже скуша¬ли глазированные фрукты и сидите на бобах в смысле слащавос-тей, так что вам если говорить что, так уж сладкое непременно. Ну хорошо: я желаю всем, всем решительно счастья, и совершен¬но безграничен в своей благодарности за прием. Геникесы3 иск¬лючаются, Пуриц в кубе4. Кончу все-таки подлостью. Знаешь, мама, я нашел, что если сложить комнаты, кашли, обеды, порт¬пледы, ссоры, визиты, счета, аппетиты, пульсы и сны и, ах я это забыл, оно должно было идти после портпледов: родственные чув¬ства; если все это сложить, так, представь себе, вовсе еще не полу¬чается жизни, как суммы.

И вот если бы ты вдруг встретила меня на извозчике (то есть ты была бы на извозчике, а я шел бы), и если бы на секунду оста¬новленная лошадь сделала тебя лаконичной, и если бы вынужден¬ная краткостью, ты спросила бы: ну как поживаешь, я молчал бы так долго, что извозчик тронул бы. Но вдогонку тебе я послал бы: «я гибну». Тогда ты пожала бы плечами, «ай, философия…», тем более, что это было бы на Пушкинской 68 и до дому и обеда оста¬валось бы 5 минут и два квартала. Может быть, тебе пришло бы в голову перебирать все эти слагаемые: здоровье, сон, аппетит, пи¬щеварение, ход занятий в школе, отношения друзей etc. и ты по¬очередно спрашивала бы себя и находила бы, что все это у меня в прекрасном состоянии. Да, мама милая, я гибну; все больше и больше, начиная со скарлатины5; и мне ясно, что в этом виновато то насилие, которое я сделал над собой; сравни меня прошлой вес¬ной и этой и