правды и пр. Правда все это поднять нелегко. Только надо ли это? Этого вопроса не разрешить. Очередная работа стала пе¬ребиваться налетами внезапных состояний полу-диктанта, бессон¬ниц со слушаньем стихов, относительно которых не всегда уве¬ренность, что — свои, как в Сестру мою жизнь (acc temporalis* = в пору, в среду). Боюсь сглазить, кажется дождался года, которого ждал восемь лет. Завел, как тогда, для таких ин¬стинктивных записей — толщенную тетрадь in folio. Вообще та¬кие состоянья люблю, — болезненное блаженство, но к их доку-ментациям отношусь с постоянным подозреньем. Т. е. тут могут быть редкие проблески. Но это совсем особый жанр. Такие вещи надо накапливать. Когда их много, выясняется, чего они хотят от тебя и тогда им следуешь. Каждое же в отдельности для обработки не годится. Ты спросишь, о чем я говорю? О двух категориях. Одни

* винительный падеж времени (лат.). 644 возникают за столом, с пером в руке. Другие в постели, за умыва¬ньем после плохой ночи, еще как-нибудь. Из них два посылаю, чтобы до Шмидта чем-нибудь перекинуться с тобой. Одно — ду¬мал о тебе, лежал, и хорошо шло, почти как говорю. О другом два слова.

Не оперные поселяне, Марина, куда мы зашли? Общественное гулянье С претензиями земли.

Ну как тут отдаться занятью, Когда по различью путей Как лошади в Римском Сенате Мы дики средь этих детей!

Походим меж тем по поляне. Разбито с десяток эстрад. С одних говорят пожеланья, С других, по желанью, острят.

Послушай, стихи с того света Им будем читать только мы, Как авторы Вед и Заветов И Пира во время чумы.

Но только не лезь на котурны, Ни на паровую трубу. Исход ли из гущи мишурной? Ты их не напишешь в гробу.

Ты все еще край непочатый. А смерть это твой псевдоним. Сдаваться нельзя. Не печатай И не издавайся под ним11.

Чтобы испытать, возможен ли на этой почве переход к насто¬ящей прежней поэзии с воображеньем, идеализмом, глубиной и пр., я вслед за Шмидтом, прерывая работу над книгой, хочу напи¬сать… «реквием» по Ларисе Рейснер. Она была первой и может быть единственной женщиной революции, вроде тех, о которых писал Мишле12. Вот из набросков:

…Но как я сожалею, Что я не смерть и ноль в сравненьи с ней. Тогда б я знал, чем держится без клея Людская повесть на обрывках дней.

Как я присматривался к матерьялам: Валились зимы в мушку, шли дожди. Запахивались вьюги одеялом С грудными городами на груди.

Все падало, все торопилось в воду, За поворотом превращалось в лед Разгорячась, влюблялось на полгода, Я даже раз влюблен был целый год.

Смешаться всем, что есть во мне Бориса Годами отходящего от сна С твоей глухой позицией, Ларисса, Как звук рифмует наши имена.

Вмешать тебя в случайности творенья Зарифмовать с начала до конца С растерянностью тени и растенья Растущую растерянность Творца13.

Прости бесстрашье, с каким засылаю тебя таким многосло-вьем. Не боюсь и того, как взглянешь на рифмованный листочек. Ты, верно, тоже не придаешь значенья этим записям, сопровож¬дающим естественное развитье, разделяющим их участь. Это не плоды, а процессы. Еще объясненье. Это письмо в ответ на твое двухцветное по возвращеньи из Лондона. Спасибо за себя и за Ан-<ну> Андр<еевну>. Очень хороши твои замечанья о въезде в Лон¬дон и о разочарованьи (топография слуха). И о лишенности по¬этов непосредственности (нацеленность на слово — нацеленность на смысл). Конечно это так. Тут только может быть необходима та поправка, которая опять возвращает к разговору о Х<одасевиче>. Надо быть большим поэтом. Полет, рассеянность, горизонт боль¬шого умиленья, многое другое в том же роде — все это тоже не¬посредственность, т. е. лучше сказать, только это и есть планетар¬ная непосредственность, из которой на разный фасон скроена от¬рывистая, вседневная. Тоже прекрасно и о волевом начале в люб¬ви. Безотчетно выделил все то, о чем и сам незадолго до твоего письма думал. Найдешь много и в моих. Так например о первоис¬точнике, это в том письме, где прошу не отвечать мне, только от¬того, что к тому есть повод. — № Асина дома 18, кв. 8 (Мерзля¬ковский пер.). — При перепечатке Потемкина набирайте в целую строфу, как в письме тебе посылал, а не с «Нового Мира», где раз¬бита14. Ты видала? Не слишком ли портит впечатленье такая транс¬крипция?

Твой Б.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед.хр. 160).

1 В. Я. Брюсов скончался в декабре 1924 г.

2 Жанна Матвеевна — жена В. Я. Брюсова.

3 Григорий Алексеевич Рачинский — литератор, философ.

4 Из стих. Цветаевой «Встреча с Пушкиным» (1913).

5 Анна Ивановна Ходасевич (урожц. Чулкова).

6 В письме № 283 Пастернак писал, что, разговаривая о Гумилеве, Ах¬матова «свела речь к перечню заимствований и влияний, его объясняю¬щих…».

7 Дмитрий Николаевич Овсянико-Куликовский — историк литературы.

8 Пастернак иронизирует над «открытиями» исследователей, ограни¬чивающихся ритмическими, аллитерационными и другими внешними формами поэмы Блока «Возмездие» или «Первого свидания» А. Белого.

9 Павел Никитич Сакулин — теоретик литературы. Здесь его имя упот¬реблено в нарицательном смысле и характеризует оценку «Высокой бо¬лезни» с точки зрения распространенной в то время социологической кри¬тики.

10 Была окончена первая часть поэмы «Лейтенант Шмидт», которую Пастернак намеревался посвятить Цветаевой, но уже понимал, что «реа¬лизм» и «документальность» исторической поэмы встают в противоречие с ее пониманием Шмидта-романтика.

11 Под прикрытием иронии в стих, выражено серьезное предостере¬жение и беспокойство за Цветаеву в виду самоубийственных тенденций, выраженных в «Поэме Конца» и замысле о Есенине. Страшная подроб¬ность (5-я строфа) смерти Есенина (паровая труба) говорит о реальности опасений. Цветаева писала в ответ: «За стих спасибо. Если расшифро¬вали — хорош особенно конец. <...> Третья строка предпоследнего 4-сти-шия — зря. Мишурный — интеллигентское слово, ставшее ирреальностью. Кроме того гуща и мишурный — вразрез. Не надо. Замени. <...> Дай мои стихи без имени, — я хочу, чтобы их знали — кто знает, догадается. Ведь это, по существу, безымянно» (18 апр. 1926; там же. С. 184, 167). Стихо¬творение никогда не публиковалось Пастернаком.

12 «Реквием» по Ларисе Рейснер под назв. «Памяти Рейснер» в перера¬ботанном виде вошел в сб. «Поверх барьеров» (1929). Стихотворение было написано по просьбе Карла Радека, мужа Рейснер, с которой Пастернак познакомился в 1919 г. Л. М. Рейснер скоропостижно скончалась от брюш¬ного тифа. Жюль Мишле — историк Великой французской революции. Цветаева писала в ответ на это стихотворение: «Первая и может быть един¬ственная женщина революции? Ну а я — достоверно — первая и единствен¬ная обратного. И этой единственности я бы не променяла даже на твой Requiem мне» (там же. С. 183).

13 «»Как звук рифмует наши имена». Ну что ж, Ваши как звук, а наши — как смысл. И своего имени я бы не променяла даже ради рифмы с твоим» (там же).

14 В автографе, посланном Цветаевой 1 февр. 1926, текст записан стро¬фами по четыре строки пятистопного анапеста, тогда как в «Новом мире» и во всех дальнейших публикациях поэмы строки разбиты на короткие интонационные отрезки. В «Верстах» была соблюдена авторская форма за¬писи.

298. Р.-М. РИЛЬКЕ

12 апреля 1926, Москва

Великий, обожаемый поэт!

Не знаю, где бы окончилось это письмо и чем бы оно отлича¬лось от жизни, позволь я в полный голос заговорить чувствам люб¬ви, удивления и признательности, которым насчитывается уже двадцать лет1.

Я Вам обязан основными чертами своего характера, всем складом духовной жизни. Они Вами созданы. Я обращаюсь к Вам, как к тому, что давно случилось и стало источником всего, что произошло позже, а началось тогда. Во мне бушует радость, что я посмел быть признан Вами, как поэт, и мне так же трудно вообра¬зить это себе, как если бы это был Эсхил или Пушкин.

Когда я пишу это, — ощущение невообразимое™ такого скре¬щения судьбы пронизывает меня щемящей невозможностью и не поддается выражению. Меня поразило чудо того, что я попался Вам на глаза. Это известие пронзило меня как током короткого замыкания.

Все ушли из дому, я остался один в комнате, когда прочел несколько строк об этом в письме Л. О.2 Я бросился к окну. Шел снег, мимо проходили люди. Я не воспринимал окружающего, я плакал. Вернулись с прогулки сын с няней, затем пришла жена. Я молчал, — в течение нескольких часов я не мог выговорить ни слова.

До сих пор я был бесконечно благодарен Вам за широкие, бесконечные и бездонные благодеяния Вашей поэзии. Теперь я благодарю Вас за внезапное, сосредоточенное и благодетельное вмешательство в мою судьбу, выразившееся в этом исключитель¬ном явлении. Входить в подробности значило бы претендовать на Ваше внимание, на что я никогда не решусь, пока Вы сами не по¬зволите мне это сделать. Это значило бы также постичь цепь тра¬гических событий истории и суметь рассказать о них, на что, ве¬роятно, у меня не хватит сил.

Тем не менее всякий способный учиться, может усвоить из нашего жизненного опыта, что великое в своем непосредственном проявлении оборачивается собственной противоположностью. Осуществившись, оно становится ничтожным по величине и кос¬ным в своей активности. Такова наша революция — противоре¬чие уже при самом возникновении: разрыв течения времени в виде неподвижной и пугающей исключительности. Таковы и наши судьбы, неподвижные, недолговечные, зависимые от темной и ве¬личественной исторической достопримечательности, трагические даже в самых мелких и смешных проявлениях. Однако что я гово¬рю? То, что касается поэзии и поэта, иными словами, особого пре¬ломления света европейской всеобщности, то есть множества сли¬тых воедино таинственных судеб современников, — что касается поэзии, то все здесь остается по-прежнему. Как раньше, так и те¬перь, — здесь все зависит от доброй воли случая, который, будучи воспринят глубоко и своевременно, создает отсутствующее пре¬ломление. Тогда все становится до глупости простым, внеистори-ческим и постигающим течение времени, свободным и фаталь¬ным. Тогда заново становишься поэтом, после того, как восемь лет не знал этого обессиливающего счастья. Так случилось со мной в последние дни. Перед этим долгие восемь лет я был глубоко не¬счастен и почти мертв, но даже и в самом глубоком унынии ни¬когда не забывал о возвышающем трагизме революции. Я совсем не мог писать и жил по инерции. Все было уже написано в 1917— 1918 году.

А теперь я словно родился заново. Тому две причины. О пер¬вой из них я уже сказал. Она заставляет меня онеметь от благодар¬ности, и сколько бы я ни писал, это ничто по сравнению с моими чувствами. Позвольте мне сказать также и о другой причине, тем более, что для меня эти события взаимно связаны, и это касается поэтессы, которая любит Вас не меньше и не иначе, чем я, и (как