бы широко или узко это ни понимать) может в той же степени, что и я, рассматриваться как часть Вашей поэтической биогра¬фии в ее действии и охвате3. В тот же день, что и известие о Вас, я здешними окольными путями получил поэму, написанную так неподдельно и правдиво, как здесь в СССР никто из нас уже не сможет написать. Это было вторым потрясением дня. Это — Ма¬рина Цветаева, прирожденный поэт большого таланта, родствен¬ного по складу Деборд-Вальмор. Она живет в эмиграции в Пари¬же. Я бы хотел, — простите, пожалуйста, мою дерзость и кажущу¬юся назойливость, я хотел бы, я осмелился бы пожелать, чтобы она пережила тоже нечто подобное той радости, которая, благо¬даря Вам, излилась на меня. Я представляю себе, чем была бы для нее книга с Вашей надписью, может быть «Дуинезские Элегии», известные мне лишь понаслышке. Простите меня, пожалуйста! Но в преломленном свете этого глубокого и далеко идущего совпаде¬ния, в состоянии ослепления я посмел вообразить, что истина именно в этом преломлении и что моя просьба выполнима и име¬ет какой-то смысл. Для кого и зачем? Этого я не мог бы сказать. Может быть, для поэта, который вечно составляет содержание поэзии и в разные времена именуется по-разному.

Ее зовут Марина Ивановна Цветаева, и живет она в Париже: 19те агг. 8, Rue Rouvet.

Позвольте мне считать Вашим ответом исполнение моей просьбы о Цветаевой. Это будет для меня знаком, что я и впредь могу писать Вам. Я не смею мечтать о прямом ответе. И без того я отнял у Вас столько времени своим растянутым письмом, заведо¬мо кишащим ошибками и несуразицей. Начиная его, я думал лишь достойно засвидетельствовать Вам свое преклонение. Неожидан¬но и в который уже раз я понял, каким откровением Вы стали для меня. Я забыл, что чувства, которые простираются на годы, воз¬расты, разные местности и положения, не могут поддаться вне¬запной попытке охватить их в одном письме. И слава Богу, что за¬был. А то я не написал бы и этих беспомощных строк. Лежат же исписанные листы, которые я никогда не решусь Вам послать за их многословие и нескромность. Лежат и две книжки стихов, ко¬торые по первому побуждению я собрался Вам отправить, чтобы осязаемо, как сургучом, запечатать свое письмо, и пусть лежат из опасения, что вдруг когда-нибудь Вам придет в голову этот сургуч читать. Но все становится лишним, стоит выговорить самое глав¬ное. Я люблю Вас так, как только может и должна быть любима поэзия, как культура в своей поступи славит собственные верши¬ны, радуется и живет ими. Я люблю Вас и могу гордиться тем, что Вас не унизит моя любовь, ни любовь моего самого большого и, вероятно, единственного друга Марины, о которой я пишу.

Если бы Вы захотели меня осчастливить несколькими строч¬ками, написанными Вашей рукой, я попросил бы Вас воспользо¬ваться для этого Цветаевским адресом. Нет уверенности, что до нас дойдет почтовое отправление из Швейцарии4.

Ваш Борис Пастернак

Впервые: Forum for modern language studies, Vol. VIII, 1972. University of St. Andrews. Publ. Chr. Barnes. — Автограф (Rilke-Archiv, Gernsbach — Baden). Перевод с нем.

1 В «Охранной грамоте» (1931) и очерке «Люди и положения» (1956) Пастернак относит свое первое знакомство с поэзией Рильке к 1906— 1907 гг.

2 В приписке Л. О. Пастернака к письму 17 марта 1926 содержалось известие о получении «от Рильке очень приятного и драгоценного пись¬ма — особенно для тебя, Боря» (Письма к родителям и сестрам. Кн. I. С. 75).

3 Понимая свою жизнь как часть «сборной, темной и бесконечной биографии» Рильке, Пастернак писал, «что истинная биография большо¬го, векового поэта состоит в том, что делалось и случалось с людьми, его пережившими и на нем сложившимися» (письмо С. Дурылину 7 нояб. 1929). См. также «Охранную грамоту», где сказано, что биографию поэта надо искать «в биографическом столбце его последователей. <...> Область подсознательного у гения <...> составляет все, что творится с его читате¬лями и чего он не сознает».

4 Между Швейцарией и Советской Россией не было дипломатичес¬ких отношений.

299. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

12—15 апреля 1926, Москва

Я получил твое письмо о переезде с детьми на море1. И опять совпаденья, совпаденья, совпаденья. Совпадете нежеланья от¬вечать тотчас на мои письма с моей просьбой о том же, вероятно уже дошедшей2. Совпаденье буквальное твоих слов о герое твоей поэмы с моими собственными о моем собственном. Замечанье, которое растворится в целом, т. е. ты сейчас эту выдержку, не зная, откуда она, пропусти без вниманья: Он посвящает женщине Ти¬пические письма. Он весь от а до ижицы — Усвоенный разбег3. Совпаденье относительно Рильке. Если ты что-нибудь от него получишь, сообщи мне. Если будет что-нибудь для меня, просмот¬ри, может быть, будет нуждаться в транскрипции. Кроме того у нас почтовых сношений со Швейцарией кажется нет. Кстати. Ты говорила раз о карточке. Попроси у Эренбурга, я ему однажды послал. Тут заменю (полуправда — под рукою нет). Но этого не говори. Единственный раз, что я вышел, потому что снято во всех отношеньях моментально. Снимали Женю с мальчиком у фото¬графа, уже все было наставлено и готово, когда предложили и мне стать. Я и опомниться не успел, как вышел, т. е. удался. Был раз¬горячен, дело было летом, в Петербурге, мальчика на 6-й этаж нес перед тем, и на крыше под стеклом было душно4. Обыкновенно же выхожу кретином и гориллой, каков, не в разрезе момента, и в действительности. — Но покончим с совпаденьями. Теперь просьбы. Ради Бога, родная, удивительная, избавься от мысли, что ты еще обо мне не сказала, как никто, и в свой час еще это сдела¬ешь. Гони от себя эту мысль, как и поползновенья отвечать вовре¬мя. Во-первых, это уже сделано5. Во-вторых, не будь это даже так, гораздо большее, в том же направлении, делается тем, что я могу сказать тебе: я тебя не боюсь, мне с тобой вольно и просто, пото¬му что ты гениальна.

Другая просьба. Ради Бога, не посылай ничего сыну6. Я до глу¬бины души тронут тем, как ты об этом пишешь, как вообще о детях пишешь, о Георгии. И я знаю все, но ты не все знаешь, т. е. то, что ты знаешь — не все. Ты как-то спросила, отчего я о нем не пишу. Оттого, что он на руках у дома, уплотненного 4-мя семействами, оттого что у него не такая няня, какой бы я желал и какие бывали у нас; оттого что уплотненья и няня (белоруска) коверкают ему язык; оттого что мать целые дни во Вхутемасе, с утра до вечера, и в прида¬чу к лишеньям, к которым ведет ее постоянное отсутствие, теряет здоровье; оттого что я ничего ей не могу сказать, потому что знаю, что и я бы ходил во Вхутемас и семья бы меня не остановила; оттого что всеобщая любовь делает мальчика эгоистом и баловником и умаляет его трогательность и подлинность в моих глазах, иногда видящих его иначе; оттого что моя любовь к нему испещрена при-мечаньями; оттого что это мое сочиненье пишется чужими руками, и я не в силах этого переделать, потому что чем шире разъезжается эта нескладица, тем больше приходится мне зарабатывать, тем мень¬ше значит я ей принадлежу; оттого что это безвыходный круг. Вот отчего я не люблю говорить о нем. Он настолько похож на мою дет¬скую карточку, что когда ее случайно нашли при разборке папино¬го архива, то выдали за снимок с него. Может быть он не так будет безобразен, как я, может быть, — только по-другому. Но все это, все это придется когда-нибудь переделать.

Третья просьба. Если в письмах, в противовес совпаденьям, у нас будут встречаться скрещивающиеся разновременные расхож¬денья, ты на них не обращай вниманья. Вот как я об этом думаю (я весь всегда в сентенциях!!). Не только у нас, но и вообще в че¬ловеческой атмосфере диаметральное разномыслие очевидный абсурд. Я не говорю о живом разнообразии мнений. Это — непри¬косновенно. Но о спорности и противоречии истин. Это всегда основано на недоговоренностях, на недомолвках. Высказывается положенье так, как оно рождается в душе, сигналом, вырываю¬щимся изнутри навстречу парящему, ширяющему пониманью и в расчете на его бессменное дежурство. И вот, мы живем одними тупыми, несчастными, неудавшимися недомолвками оттого, что даже и при желаньи их развить и истолковать, с самого начала об¬манываемся в расчете: дежурство заслонено или оттеснено стихи¬ей посредственности. Людям в большинстве нечего сказать отто¬го, что им некому стало говорить, и этот отрывистый, недопоня¬тый лай стал обычной формой душевной жизни. Бессмысленность стала ее стилем. Тебя стало быть не должно смущать, что мои сло¬ва о Брюсове в примененьи к Ходасевичу встречаются по почто¬вой дороге с твоим желаньем послать мне «Героя труда»7. Ни этот, ни подобные случаи впредь. У нас даже и всякая недомолвка зна¬чительна, и, чтобы сказать трезвее, не может быть во всяком слу¬чае ни одной, которая бы обречена была недомолвкою остаться. 14 апреля 1926г.

Я уже начинал письмо с этой невозможной зубной болью. Это у меня в третий раз за последний год. В разгаре работы, при повы¬шении нервной деятельности, разболевается правая половина нижней челюсти. Когда недавно флюс был — это другое, это сле¬ва. А тут все симптомы до точности повторяются. Боль благород¬нее зубной и невыносимей. Стоит с неудачной строфы перейти на оживающую, чтобы случился приступ. По-видимому, это воспа-ленье лицевого нерва. Когда, по прошествии двух недель, это му¬ченье проходит, оно неизменно кончается странностью с левым глазом; трепетанье века, побаливанье виска, — но без дерганья, со стороны не заметное. Что за наказанье! Что мне делать? Завтра пойду сделать рентгеновскую съемку. Теперь я в апогее этой пыт¬ки. Главное, периодичность этих болей на что-то указывает, к чему-то взывает. Может быть это возмущенье нервной системы, бес¬сильной вечно давать и давать, давно ничего не получавши. От¬дыха тут мало. Я конечно не умею отдыхать. Т. е. те годы, что я ничего не делал, я докатывался до другой крайности: я утрачивал видимость душевной жизни, и такой отдых нравственно утомлял больше всякой другой работы. Но надо бы проездиться, попуте-шествовать, побывать одному в пути, в переменах. Это все вещи, о которых не приходится и мечтать. 15 апреля 1926г.

Это не зубная боль. Эта боль такова, что под карандашом отца она дала бы всего меня в двух линиях: правого бока челюстных салазок и левого виска. Ото всего меня остается одно это мучаще¬еся очертанье лица. И вот, в это опустошенное