до наших дней». Сост. И. С. Ежов и Е. И. Шамурин (М., «Новая Москва», 1925), в которой опубликовано 35 стихотворений Ахма¬товой.
4 Михаил Прокофьевич Герасимов и Владимир Тимофеевич Кирил¬лов — поэты из группы «Кузница».
5 Известия от отца о Рильке и чтение «Поэмы Конца» Цветаевой.
301. М. А. ВОЛОШИНУ
17—20 апреля 1926, Москва
Глубокоуважаемый Максимилиан Александрович!
До глубины души тронут Вашим незаслуженным подноше-ньем, усиливающим сверх обычной меры давнишнее желание уви¬деть все это своими глазами.
Боюсь, что и я злоупотреблю Вашим редким гостеприимством и, кажется, воспользуюсь Вашим любезным приглашеньем1. Впро¬чем, опасность пока еще не очень велика. Вероятнее всего, мне придется летом остаться в городе, к которому я буду привязан ра¬ботой. Жену с ребенком я хочу отправить на лето к родным за гра-ницу, что и потребует, вероятно, непрерывного, непривычного и вряд ли по его размерам, осуществимого, заработка. Но может быть, как раз в разгаре этой каторги предмет самой работы заста¬вит меня съездить на несколько дней в Крым, и мое предположе¬ние, таким образом, не целиком измышлено2.
Из всего того, что я о Вас знаю, слагается прекрасный и при¬тягательный образ. Из рассказов о Вас я всего более люблю слова Анастасии Цветаевой, т. е. воспоминания, характеристики, рас-сужденья о Вас. И вот, дорожа Вашей дружбой с обеими сестрами, я, думаю, порадую Вас, если сообщу, что Марина Ивановна пи¬шет замечательные вещи, из которых одна, попавшая ко мне слу¬чайно, в частично искаженном перепискою виде, «Поэма Кон¬ца», привела меня в крайнее волненье высотой и разрядом своих достоинств.
Эта вещь написана большим поэтом, написана не по-женски счастливо, с большим чувством и, что важнее, с большим знанием его природы. Но я бы никогда не решился подступить к кому бы то ни было с утвержденьями, основанными на личном впечатленьи, то есть убежденности не стал бы выдавать за истину, если бы меня в моем чувстве не поддерживали известия, идущие из-за границы3.
Она пользуется там большим и возрастающим успехом, глав¬ным образом, среди молодежи. Сколько могу судить по отрывоч¬ным сведеньям, ее общая позиция очень независима и, кажется, не облегчена никаким подспорьем стадности, как это ни трудно в наши времена, когда одно уже местонахожденье человека кажет¬ся что-то говорящим о нем4. Разумеется, она в эмиграции, но от этого до того, что зовется «ориентацией», очень далеко. Говорят, она всех чуждается и дружит только с Ремизовым.
Еще раз горячо Вас благодарю за подарок и приглашенье.
Крепко жму Вашу руку. Ваш Б. Пастернак
Впервые: Ежегодник ПД, 1979. — Автограф (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, № 935).
1 Имеется в виду акварель М. А. Волошина с надписью и приглаше¬нием в Коктебель, которым Пастернак так и не воспользовался.
2 Пастернак собирался в ходе работы над поэмой «Лейтенант Шмидт» съездить в Севастополь, где происходили описываемые им события, и в Коктебель к Волошину, о чем 26 авг. 1926 писал Е. В. Пастернак, но для поездки не было денег.
3 В первую очередь имеются в виду отзывы о Цветаевой Д. П. Свято-полка-Мирского, в частности в своей статье «О «Мблодце»» он называл Цветаеву первым поэтом современности» («Современные записки». Па¬риж, 1926, № 27).
4 Пастернак имеет в виду ставшее нормой резкое неприятие эмигра¬ции в советском обществе; возможно, что из этих соображений М. А. Во¬лошин прервал переписку с Цветаевой, когда она уехала за границу.
302. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
20 апреля 1926, Москва
20/IV/26
Завтра я встану другим, скреплюсь, возьмусь за работу. А эту ночь проведу с тобой. Наконец-то они разошлись по двум комна¬там. Я тебе начинал сегодня пять писем. Мальчик болен гриппом, Женя при нем, еще — брат и невестка. Входили, выходили. Поток слов, которые ты пила и выкачивала из меня, прерывался. Мы отскакивали друг от друга. Письма летели к черту, одно за другим. О как ты чудно работаешь! Но не разрушай меня, я хочу жить с тобой, долго, долго жить.
Вчера я прочел в твоей анкете о матери1. Все это удивительно! Моя в 12 лет играла концерт Шопена и кажется Рубинштейн ди¬рижировал. Или присутствовал на концерте в Петербургской кон¬серватории2. Но не в этом дело. Когда она кончила, он поднял де¬вочку над оркестром на руки и расцеловав, обратился к залу (была репетиция, слушали музыканты) со словами: «Вот как это надо играть». Ее звали Кауфман, она ученица Лешетицкого. Она жива. Я верно в нее. Она воплощенье скромности, в ней ни следа вун-деркиндства, все отдала мужу, детям, нам. Но это я пишу о тебе. Утром, проснувшись, думал об анкете, о твоем детстве и с совер¬шенно мокрым лицом напевал их, балладу за балладой, и ноктюр¬ны, все, в чем ты выварилась и я. И ревел. Мама при нас уже не выступала3. Всю жизнь я ее помню грустной и любящей.
Мне понадобилось написать Волошину и Ахматовой. Два за¬печатанных конверта скоро легли в сторону. Меня потянуло пого¬ворить с тобой и тут я измерил разницу4. Точно ветер пробежал по волосам. Мне именно стало невмоготу писать тебе, а захотелось выйти взглянуть, что сделалось с воздухом и небом, чуть только поэт назвал поэта. Вот колодка, вот мы друг для друга, вот голодный ра¬цион, которого мы должны держаться год, если ты проживешь и обещаешь мне, что я тоже выживу. Родной мой друг, я не шучу, я никогда не говорил так. Уверь меня, что ты на меня полагаешься, что ты доверилась моему чутью. Я расскажу тебе, откуда эта оттяж¬ка, отчего еще не я с тобой, а летняя ночь, И<лья> Г<ригорьевич>, Л<юбовь> М<ихайловна>5 и прочая. Я это объясню потом.
В противоположность твоим сновиденьям я видел тебя в сча¬стливом, сквозном, бесконечном сне. В противоположность моим обычным, сон был молодой, спокойный, безболезненно перешед¬ший в пробужденье. Это было на днях. Это был последний день, что я называл себе и тебе счастьем. Мне снилось начало лета в городе, светлая, безгрешная гостиница без клопов и быта, а может быть и подобье особняка, где я служил. Там внизу были как раз та¬кие коридоры6. Мне сказали, что меня спрашивают. С чувством, что это ты, я легко пробежал по взволнованным светом пролетам и ска¬тился по лестнице. Действительно, в чем-то дорожном, в дымке решительности, но не внезапной, а крылатой, планирующей, сто¬яла ты точь-в-точь так, как я к тебе бежал. Кем ты была? Беглым обликом всего, что в переломное мгновенье чувства доводит жен¬щину на твоей руке до размеров физической несовместимости с человеческим ростом, точно это не человек, а небо в прелести всех плывших когда-либо над тобой облаков. Но это было рудиментом твоего обаянья. Твоя красота, переданная на фотографии7, — кра¬сота в твоем особом случае — то есть явленность большого духа в женщине, ударяла в твое окруженье прежде, чем я попадал в эти волны божественного света и звучности. Это были состоянья мира, вызванные в нем тобою. Это трудно объяснить, но это-то и при¬давало сновиденью черту счастливое™ и бесконечности.
Это была гармония, впервые в жизни пережитая с силой, ка¬кая до тех пор бывала только у боли. Я находился в мире, полном страсти к тебе, и не слышал резкости и дымности собственной. Это было первее первой любви и проще всего на свете. Я любил тебя так, как в жизни только думал любить, давно, давно, до чис¬лового ряда. Ты была абсолютно прекрасна. Ты была и во сне, и в стенной, половой и потолочной аналогии существованья8, то есть в антропоморфной однородности воздуха и часа — Цветаевой, то есть языком, открывшимся у всего того, к чему всю жизнь обра¬щается поэт без надежды услышать ответ. Ты была громадным по¬этом в поле большого влюбленного обожанья, то есть предельной человечностью стихии, не среди людей или в человеческом слово-употребленьи («стихийность»), а у себя на месте. —
Отчего, когда два года назад я в той же волне пустился соби¬рать тебя и стал натыкаться на Панов, я Ланам не придал никако¬го значенья наперекор твоей документации, наперекор, быть мо¬жет, и нынешнему твоему возраженью, что у Ланов есть вес в тво¬ем сердце. Отчего для меня существует только С<ергей> Жков-левич> и моя жизнь9.
Ты же пишешь о женщине с мертвыми пальцами: ты, может быть любил ее? И это ты видишь меня и говоришь, что знаешь? Но ведь даже и если бы Э<льза> Ю<рьевна>10 была полною себе противоположностью, то и тогда требовалось бы нечто исключи¬тельное, возвращающее от отдельных лет и лиц к первооснове жизни, ко входу, к началу — иными словами, требовалась бы ты — чтобы вывести меня из линии и довести до чего-нибудь достой¬ного именованья. Я ведь не только женат, я еще и я, и я полуребе¬нок. То есть у меня нет в этом частоты, которая грозила бы опас-ностью жизнеискаженья. И опять, понимаешь ли ты?
Есть несколько случаев, когда Женя страдала по недостаточ¬ным поводам, т. е. когда я начинал любить и не долюбливал даже до первого шага. Есть тысячи женских лиц, которых мне бы при¬шлось любить, если бы я давал себе волю. Я готов нестись на вся¬кое проявленье женственности, и видимостью ее кишит мой оби¬ход. Может быть, в восполненье этой черты я рожден и сложился на сильном, почти абсолютном тормозе.
Так вот, в том, что Э. Ю. не было даже среди недостаточных поводов, причинявших страданье Жене, и вся замечательность ее вероятной антипатии ко мне. Я ее видел два-три раза тут в обще¬стве, чаще чужом, чем своем. При моем появлении она во все¬услышанье заявляла, что она так мол и так — а я на нее даже не обращаю вниманья. Я конфузился ее бестактности, ссылался на то, что я вообще тюфяк или бездушная кукла, и говорил все, что в таких случаях говорится. Мне пришлось у ней побывать не из-за ее напоминаний, а из-за твоего Есенина11, по тому естественному закону, который до фантастики преувеличивает цену всего, что из чужого мира помогает как-нибудь мне с тобой. Она мне читала свою прозу, и я ее хвалил, где она этого заслуживала. Она не без способностей, но я сказал ей, что писателя и текст создает третье измеренье — глубина, которая подымает сказанное и показанное вертикально над страницей, и что важнее — отделяет книгу от ав¬тора. Я сказал ей, что этого у нее нет и что это, верно, приходит с работой. Я не знаю, зачем ей вздумалось искать или стараться сим¬патизировать мне. Действительных причин думать дружить со мной у ней нет. Я хочу сказать, что по всему я должен был бы быть нулем для нее или безразличен, как большинству тут, тронутому тем
