же противоречьем подражанья мне и пр. Неприятной стала она мне после твоего письма, и ты, конечно, мне поверишь, что не из-за слов о Гапоне (она его слышала только один раз, и я не ей его читал)12, которые не новы для меня, а потому, что явилась из ночи в твое письмо, в первое твое письмо, сделавшее мне невы¬носимым дальнейшее существованье без тебя.

Марина, позволь мне прервать это самомучительство, от ко¬торого никому не будет никакого проку. Я задам тебе сейчас воп¬рос, без всяких пояснений со своей стороны, потому что я верю в твои основанья, которые у тебя должны быть, должны быть неиз¬вестны мне и составляют часть моей жизни. Ты на него ответь, как никому никогда не отвечала, — как себе самой. Ехать ли мне к тебе сейчас или через год?Эта, нерешительность у меня не абсурд¬на, у меня есть настоящие причины колебаться в сроке, но нет сил остановиться на втором решеньи (т. е. через год). Если ты меня поддержишь во втором решеньи, то из этого проистечет следую¬щее 1) Я со всем возможным напряженьем проработаю этот год. Я передвинусь и продвинусь не только к тебе, но и к какой-то воз¬можности быть для тебя (пойми широчайшим образом) чем-то более полезным в жизни и судьбе (объяснять — это томы исписать), чем это было бы сейчас.

Тогда я попрошу твоей помощи. Ты должна будешь предста¬вить себе, как я читаю твои письма, и что со мной при этом дела¬ется. Я перестану совершенно отвечать тебе, т. е. никогда не дам воли чувству. Т. е. я буду видеть тебя во сне и ты об этом ничего не будешь знать. Год это мера, я буду соблюдать ее. Речь идет только о работе и вооруженьи, о продолженьи усилий, направленных на то, чтобы вернуть истории поколенье, видимо отпавшее от нее и в котором находимся я и ты. Ни о чем больше нет речи. У меня есть цель в жизни, и эта цель — ты. Ты именно становишься меньше целью, а частью моего труда, моей беды, моей теперешней беспо¬лезности, когда счастье увидать тебя этим же летом заслоняет для меня все, и я не вижу долей этого целого, которые, может быть, увидишь ты. Распространяться тут — значит затуманивать. Мари¬на, сделай, как я тебя прошу. Оглядись, вдумайся в свое, только в то, что кругом тебя, хотя бы это были твои представленья обо мне, или хотя бы слова, сказанные при тебе утром французскими тво¬ими рыбаками, — осмотрись и в этом огляде почерпни толчок для ответа, но не в твоем желаньи видеть меня, потому что ты знаешь, как я тебя люблю, и увидать это тебе должно хотеться.

И отвечай тотчас же.

Если ты меня не остановишь, то тогда я еду с пустыми рука¬ми только к тебе и даже не представляю себе, куда еще и зачем еще. Не поддавайся живущей в тебе романтике13. Это плохо, а не хорошо. Ты сама шире этого только, а я как ты. Между тем если еще есть судьба на свете, а я это увидал нынешней весной, то еще не тот кругом у нас русских воздух (а может быть, и во всем мире), когда можно доверяться человечности случая или лучше — при¬равненное™ неизвестности к поэту. Тут заряжать надо собствен¬ной рукой. А это — год. Но я почти уверен, что еду к тебе сейчас, побросав всякие работы. Все равно, пока ты меня не приведешь в порядок, я ни за что взяться не могу.

Посылаю тебе фотографию14. Я ужасно безобразен. Я имен¬но таков, как на фотографии, — она удачна. Я только щурюсь, потому что смотрю на солнце, что и делает ее особенно неприят¬ной. Глаз надо закрыть.

Не слушай меня. Отвечай свободно. Умоляю тебя.

Впервые: «Дружба народов», 1987, № 6. — Автограф. Одновременно с письмом Пастернак послал книгу «Избранные стихи» («Узел», 1926) с над¬писью: «Марине в день, с которого все принадлежит ей. Вместо открытки. В день наводнения в Москве. 1926 г.» (Копия А Крученых. РГАЛИ, альбом, ф. 1334, on. 1, ед. хр. 108). Датируется 22 апр. 1926 по почтовому штемпелю на конверте от бандероли (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 160).

1 Вместе с письмом № 294 Пастернак послал Цветаевой анкету Ака¬демии художественных наук (ГАХН). Получив назад заполненную анкету, Пастернак прочел: «Мать — польской княжеской крови, ученица Рубин¬штейна, редкостно одаренная в музыке» (Письма 1926 года. С. 70).

2 А. Г. Рубинштейн был инициатором поездки Р. И. Кауфман в 1881 г. в Петербург и присутствовал в зале; дирижировал оркестром директор Пе¬тербургской консерватории виолончелист и композитор К. Ю. Давыдов.

3 Р. И. Пастернак после 1895 г. прервала концертную деятельность до 1907-1908 гг., но вынуждена была снова оставить регулярные выступле¬ния из-за болезни сердца.

4 См. письма № 300 и 301. Через год Пастернак раскаивался в этих словах и писал Цветаевой, что подпал под «крайность самосознанья», когда «поставил в пару» Ахматову с Волошиным, — «по отношенью к ней это было низостью» (18 сент. 1927).

5 И. Г. Эренбург и его жена Л. М. Козинцева.

6 Имеется в виду дом 10 по Пречистенке, где Пастернак жил гуверне¬ром в семье Филиппов. Ср. варьирующийся лейтмотив поэмы Цветаевой «Попытка комнаты»: «Корридоры — домашнесть дали…Корридоры — до¬мов туннели…».

7 Пастернак получил от Цветаевой ее фотографию, сделанную П. И. Шумовым в Париже (см. письмо № 309).

8 См. в поэме «Попытка комнаты» развитие метафор «стен», «пола» и «потолка», как составных частей комнаты, созданной сном в гостинице «Свиданье душ»: «Три стены, потолок и пол. / Все как будто? Теперь —-являйся!..».

9 Е. Л. Ланн и его жена А. В. Кривцова. Е. Л. Ланн познакомился с М. Цветаевой в 1920 г.; адресат ее писем 1920-1921 гг. «В одном ты прав —

С. Я. единственное, что числится. С первой встречи (1905 г., Кокте¬бель)», — отвечала Цветаева 28 апр. 1926 (Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. С. 190). Встреча Цветаевой с Эфроном состоялась в 1911 г.

10 Э. Ю. Триоле — писательница, сестра Л. Ю. Брик. Судя по записям в тетради О. Сетницкой, Цветаева в письме 15 апр. 1926 писала о своей встрече с Эльзой Триоле. На слова Пастернака она отвечала 28 апр. 1926: «А Е.Ю. — улыбаюсь. Ты просто не так прочел. Я написала: ты может быть ее любишь (т. е. допускаешь, принимаешь, переносишь, расположен) — ты прочел: ты может быть ее любил. <...> Милый Борис, ты не мог любить такую…» (там же. С. 192).

11 То есть намерения Цветаевой написать поэму о Есенине.

12 Главу из «Девятьсот пятого года» «Гапон» («Детство») Триоле могла слышать в чтении Асеева у Бриков.

13 Цветаева оспаривает этот упрек: «Не Романтика! (Втайне: се n’est que 9а?! (и все тут. — фр.). Ведь Романтика это мой штамп, чтобы сразу знали, с кем водятся, с кем не водиться*.) Точное видение двух глаз» (28 апр. 1926; там же. С. 190).

14 Цветаева, получив фотографию, писала: «Борис, на карточке ты чуд¬ный. Поскольку Маяковский воля, постольку ты — душа. Лицо души. Я те¬бя прекрасно помню — у нас в темноте с письмом Эренбурга. Когда я го¬ворила с тобой, я подымала голову, а ты опускал. Этот встречный жест помню» (там же. С. 192). Цветаева вспоминает о встрече в 1921 г. в Бори¬соглебском.

303. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

5 мая 1926, Москва

5/V/26

На днях придет твой ответ1. Может он потребует телеграф¬ного отклика. Тогда этот огромный перерыв перебьется для тебя лающим лаконизмом депеши. Давно, давно, уже не помню ког¬да, пришло твое письмо, последнее из Парижа, с холодком и о Ходасевиче, т. е. виноват: с ответным холодом за мое, о Ходасе¬виче2. В тот день я узнал, что увижу тебя не в St.-Gilles3. Это слу¬чилось до письма, и холод письма облегчил мне тяжесть этого сознанья.

И все же, ты можешь обложить меня льдом, а оно невыноси¬мо. Прости, что я так невозможно разлетелся тогда. Этого не сле¬довало делать. Это должно было остаться моей возрождающей тай¬ной до самого свиданья с тобой. Я мог и должен был скрыть от тебя до встречи, что никогда теперь не смогу уже разлюбить тебя, что ты мое единственное законное небо, и жена до того, до того законная, что в этом слове, от силы, в него нахлынувшей, начи¬нает мне слышаться безумье, ранее никогда в нем не обитавшее.

Марина, у меня волосы становятся дыбом от боли и холода, когда я тебя называю.

И я тебя не спрашиваю, хочешь ли ты или нет, т. е. допуска¬ешь ли, потому что, порываясь по всему своему складу к свету и счастью, я бы и горе твоего отказа отожествил с тобой, т. е. с хва¬тающей за сердце единственностью, с которой мне никогда не разойтись.

Я ничего почти не говорил и все стало известно Жене, глав¬ное же объем и неотменимость. И она стала нравственно расти на этом резком и горячем сквозняке, день за днем, до совершенной неузнаваемости. Какая ужасная боль это видеть и понимать, и любить ее в этом росте и страданьи, не умея растолковать ей, что изнутри крутом именованный тобой, я ее охватываю с не мень¬шей нежностью, чем сына, хотя и не знаю, где и как это распреде¬ляется и сбывается во временах. — Если удастся, я ее с мальчиком снаряжу на лето к сестре в Мюнхен. Если за лето успею, осенью поеду сам. Если нет, предстоит страшная, душевно бездонная зима, и потом, наконец весна. Долыыих сроков на свете не имеется, они недопустимы и невообразимы.

Что значила твоя последняя фраза в анкете: «Жизнь — вок¬зал; скоро уеду; куда — не скажу»? (У меня анкеты нет, привожу на память.)4

Я не обеспокоился, понял как провозглашенье бессмертия, т. е. ударенье на нем, на секрете и на вере, а не на буквальной скоро¬сти, как поняла Ася, залив меня безысходною тревогой (потому что это пониманье твоей сестры). На этот вопрос не забудь отве¬тить. Ах как иногда глупо сболтнется! Ведь я не о том прошу. Но скажи, что я понял правильно, а если (чего вообразить не в силах) это не так, то умоляю тебя, переуверуй!

На днях приходит письмо от сестры из Мюнхена. Заклинает и уверяет меня, что в этом году не умру. Письмо, по мимолетном недоуменьи, восстановило в моей памяти две-три недавних бес¬сонницы, когда этот страх меня преследовал. Очевидно, я ей об этом проврался. Но письма припомнить не могу5, и — не ответ ее, так и не знал