бы о его существованьи. Но такая буря ежедневных примет! Все торжествует, забегает вперед, одаряет, присягает. Пе¬речислить нет возможности. Вдруг я стал тут для всех хорош. Вспомнили — и посыпалось, со всех концов.
Как ты по-особенному хороша, когда исключительно случай¬но проносишься в этом вихре участия. Например то-то и то-то обо мне. И затем, вдруг (надо прибавить, что это говорит человек, даже не знающий, знакомы мы с тобой или нет) восхищенное сообще-нье, что Версты (твои) ходят в списках по Москве.
Или иногда непрямо, письмо о том, что со мной что-то, вер¬но, происходит в последнее время, потому что корреспондент или корреспондентка часто видят меня во сне и пр. и пр.
Точно ты завела или ко мне приставили тут специальных пи¬фий. Я до бессмыслицы стал путать два слова: я и ты.
8/V /26. Благодарю и верю. Как трудно писать! Сколько его накатывало и расходовалось эту неделю. Ты указала берега. О нас¬колько я твой, Марина! Везде, везде.
Вот он твой ответ6. Странно, что он не фосфоресцирует но¬чью. Такой чудесности я не допускал. Я бродил вокруг да около того же. Я двадцать раз уезжал и двадцать раз меня останавливал голос, который я ненавидел, пока он был моим. Ты и тут предуп¬редила. И как! Знаешь ли ты, что, заговоря, ты всегда превосхо¬дишь представленье, даже внушенное обожаньем.
Одному человеку я на днях это выразил так. Мне пишет чело¬век, которого я люблю до самозабвенья. Но это такой большой чело¬век и это так широко свидетельствуется в письмах, что иногда стано¬вится больно скрывать их от других. Эта боль и называется счастьем.
Ты всего не знаешь. Ты усадила меня за работу. Но как благо¬дарить тебя за то, что, облегчая мне этим разлуку, ты третий месяц уподобляешь часть людей и обстоятельств себе.
Я говорю о тебе, как о начале. Как это объяснить? Обращаются как с драгоценностью. Как с вещью, заряженной золотом, любовно и осторожно. И так как я заряжен тобой, я люблю их всех за это об¬ращенье. За чутье, за подчиненье тому, чем я дымлюсь, очевидно.
Я напишу тебе, как только будет готов Шмидт. Только так я могу заставить себя взяться за работу. Это будет недели через три. Я много чего расскажу тебе тогда. Ты ведь все-таки живешь тут и во всей осязательности отдельных происшествий со мной. — Но об этом сегодня ни слова. Когда я буду писать тебе, буду один.
Твой ответ чудный, редкостный. Если мои слова о грохоте (невозможно далеком, божественно-благородном) законности кажутся тебе расходящимися с твоими последними словами о замужестве7, ты их вымарай, чтобы их больше не видать. На са¬мом деле я в них выражаю то самое, что составляет суть и дыханье твоего письма.
Летом, осенью и зимой будут случаи и полосы, когда нам бу¬дет казаться, что мы пошли наперекор весне, поперек нее. Я тебе желаю счастья в эти дни, тебе и себе.
Прилагаю к этому письму недоконченное, начатое в ожида¬нье твоего ответа. Ни на него, ни на это последнее, в котором я выражаю песку St. Gilles-ского пляжа свою робость и покорность и все то, что требуется, чтобы задобрить воздух — не отвечай. Да¬вай молчать и жить и расти. Не обгоняй меня, я так отстал. Семь лет я был нравственно трупом. Но я нагоню тебя, ты увидишь.
Про страшный твой дар не могу думать. Догадаюсь когда-ни¬будь, случится инстинктивно. Открытый же и ясный твой дар за¬хватывает тем, что, становясь долгом, возвышает человека. Он на¬вязывает свободу, как призванье, как край, где тебя можно встре¬тить. Лето 1917 г. было летом свободы. Я говорю о поэзии време¬ни и о своей. В «Шмидте» одна очень взволнованная, очень моя часть просветляется и утомленно падает такими строчками:
О государства истукан,
Свободы вечное преддверье!
Из клеток крадутся века,
По Колизею бродят звери,
В столетий изморось сырую,
Гиену верой дрессируя,
И вечно делается шаг
От римских цирков к римской церкви,
И мы живем по той же мерке,
Мы, люди катакомб и шахт8.
До этого стихи с движеньем и даже может быть неплохие. Эти же привожу ради мысли. Тут в теме твое влиянье (жид, выкрест и пр. из Поэмы Конца9). Но ты это взяла как символ и вековечно, трагически, я же в точности как постоянный переход, почти ор¬наментальный канон истории: арена переходит в первые ряды ам¬фитеатра, каторга — в правительство, или еще лучше: можно по¬думать, при взгляде на историю, что идеализм существует больше всего для того, чтобы его отрицали.
Прости за щепетильную и мелочную просьбу и не удивляйся неожиданной деловитости. Не все понимают, что в «Потемкине» слова «За обедом к котлу не садились и кушали молча хлеб да воду…»10 — не случайная описка, а сказано так умышленно. Имен¬но это кушать — солдатское, т. е. вернее казарменное выраженье, а не всякие там хлебать, или шамать и прочие глаголы, употреби¬тельные на воле и дома. Кроме того это выраженье почерпнуто из матерьялов. Вот я и хочу тебя спросить. Не сопроводить ли неко¬торых выражений вроде: скатывать палубу, буксирный кнехт и пр. объяснительными сносками, и не дать ли в их ряду и сноску к слову «кушали» ? Если ты с этим согласна, то под звездочкой я бы тогда дал просто документальную выдержку: «Борщ кушать было невоз¬можно, вследствие чего команда осталась без приварочного обеда и кушала только хлеб с водою». Из дела № 3769 — 1905 г. Департа¬мента Полиции 7-го делопроизводства «О бунте матросов на бро¬неносце «Князь Потемкин Таврический»». Показанье матроса Кузьмы Перелыгина. — Разумеется, в оригинале по старому пра-вописанью.
В документе, который называется: «Правда о «Потемкине»». Написал минно-машинный квартирмейстер первой статьи бро¬неносца «Князь Потемкин Таврический» Афанасий Матюшенко. «Ребята, почему не кушаете борща?» — «Кушай сам, а мы будем кушать воду с хлебом». И вообще вся страница этого замечатель¬ного воспоминанья (Матюшенко повешен в 1907 г., его предал Азеф) пестрит этим кушаньем воды. Между прочим, меня удив¬ляет, что некоторые слышат в этом какую-то странность. По-мое¬му это в стихии языка и может быть даже без наводящих подроб¬ностей матерьяла я сказал бы так и сам. Для сноски, разумеется, достаточно одного Перелыгина. Остальные сноски под соответ¬ствующими словами. Шканцы — средняя часть корабля. Счита¬ется самой почетной и даже священной его частью. Кнехт — же¬лезный столбик для зацепки каната. Скатить палубу значит вы-мыть ее, закрыв люками входы во все находящиеся помещенья. Батарейная палуба с башней — бронированная надстройка на сре¬дине броненосца со входами в машинные и минные части и в ар¬сенал. Щит — железное приспособленье, служащее прицелом для орудийной стрельбы на маневрах. Камбуз — судовая кухня. Спар¬дек — площадка, которая образуется потолком надстройки, име¬ющейся в средней части корабля. Ют — часть кормы до бизань-мачты.
А может быть ничего этого не нужно? Какой-то глупый по¬лучается вид. Как ты думаешь?
Как я ненавижу свои письма! Но так как я отвечу на твои про¬должением и окончаньем Люверс, и так как, что бы я ни написал взамен этой ерунды, завершающейся тремя перепутанными стра¬ницами о сносках и опять о червях11, получится то же самое, то я и посылаю тебе эти вспышки разыгрывающегося тупоумья. Мари¬на, я говорю это искренне, бесстрашье же мне внушает фатализм, т. е. вера в целое, растянутое по времени, и пренебреженье к част¬ностям. — Была неделя, когда я полностью вышел из семьи. Ис¬текшею зимой меня часто донимали разные предвестья возраста и нездоровья. Удивительно, как поправляет и омолаживает стра-данье. Я вдруг узнал в глаза свою давно не виденную жизнь.
Прости за письмо, за глупые стихи, за невозможное много-словье о сносках, ни к чему не нужных. Я хорошо напишу летом, я все пройду снизу доверху. Я тебе напишу о тебе, о предельном, о самом дорогом: о тебе безотносительной, «объективной». И о том, как представлял я себе мое прикосновенье к тебе. Говорю и громоз¬дятся словесные извращенья. Это оттого, что все стало жизнью. — Чего-то жду от Англии. Либо просто-напросто тебя, либо в упо-добленьи. Может быть легче будет жить, легче встретиться. — На вопрос о последней фразе анкеты ты ответила. Слава Богу. Отрыв¬ками твоих стихов в письмах пользуюсь как сжатыми образцами лирической силы и высоты. Как хорошо, что мы поем эту хвалу друг другу не первыми, а со стольких-стольких голосов.
И все-таки, что я не поехал к тебе — промах и ошибка. Жизнь опять страшно затруднена. Но на этот раз — жизнь, а не что-ни¬будь другое.
Впервые: «Дружба народов», 1987, JSfe 6. — Автограф.
1 Ответ на заданный в письме JSfe 302 вопрос: «Ехать ли мне к тебе сей¬час или через год?».
2 На слова Пастернака из письма № 297 о Ходасевичевых «стрелах», направленных в него, Цветаева отвечала: «Он (Ходасевич) тебя не любил и не любит и — главное — любить не может, любил бы — не тебя или — не он. <...> Не огорчайся, что тебе делать с любовью Ходасевича? Зачем она тебе? Ты большой и можешь любить (включ<ительно>) и Ходасевича. <...> Его нелюбовь к тебе — самозащита. Цену тебе (как мне) он знает. И не утешай меня, пожалуйста, я против всякого равно-без-тще-душия забронирована» (ок. 18 апр. 1926; Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. С. 183).
3 Рыбачий поселок, где Цветаева собиралась провести лето.
4 В анкете ГАХН Цветаева достаточно свободно отвечала на заданные вопросы, и вместо хронологического перечня работ и библиографии о ней самой, писала о любимых вещах в мире, своем равнодушии к собственно¬сти, заканчивая анкету девизом, который поместила бы на своем щите, и афоризмом, испугавшим Пастернака.
5 В ответ на слова Пастернака в письме к сестре 12 апр. 1926: «Меня стал посещать страх, что я умру в этом году, не успевши закончить Спек¬торского и вообще написать все то, что хочется», — Жозефина писала: «Родной мой, зачем ты пишешь, что умрешь в этом году, то есть что тебя посещает эта мысль. Клянусь тебе, что нет… нет, я не «утешаю» тебя, а просто сообщаю тебе, как сообщают друг другу новости: нет, твоя смерть еще не близка. Я это знаю» (21 апр. 1926; Письма 1926 года. С. 280-281).
6 Цветаева писала: «Через год. Ты громадное счастье, которое надви¬гается медленно. <...> Живи. Работай. 1905 год — твой подвиг. Доверши. Строка за строкой, — не строки, а кирпичи — кирпич за кирпичом — воз¬води здание. Я тебя люблю. Я не умру. Ты не умрешь. Всё будет. <...> Живи свой день, пиши, не считай дней, считай написанные строки. <...> Итак, через год, сама помогу выехать — трезво, весело,
