в сознании правоты, за¬работанного права. Я в восторге от твоего решения (вопроса)» (28 апр. 1926; Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. С. 189-191).

7 Пастернак испугался, что выше сделанное признание: «…Ты мое единственное законное небо, и жена до того, до того законная…» — Цве¬таева могла воспринять как противоречие с ее словами: «Я бы сейчас, Бо¬рис, ни за кого не вышла замуж. Знаешь мою детскую мечту —<...>— Ре¬бенок — и одна. Жизнь с ним, в нем, без того» (там же. С. 190).

8 Заключ. строфа 7-й главы I части поэмы «Лейтенант Шмидт». Стро¬ки 5-7 в оконч. редакции были изменены.

9 «В сем христианнейшем из миров / Поэты — жиды…» («Поэма Кон¬ца»). Образ отверженности таланта в поэме Цветаевой перерастает у Пас¬тернака в исторический закон смены государственных формаций и пере¬хода низших слоев общества в высшие.

10 Из главы «Морской мятеж» («Потемкин») поэмы «Девятьсот пя¬тый год», посланной Цветаевой и вместе с авт. примеч. опубликованной в журн. «Версты», 1926, № 1.

11 Имеется в виду эпизод из главы «Морской мятеж», в которой при¬чиной восстания становится борщ с испорченным мясом (см. письмо № 273) …и опять о червях… — имеется в виду сцена из главы «Морской мятеж» с отказом команды броненосца есть борщ с порченым мясом, по поводу которой Пастернак советовался с Цветаевой (см. письмо № 273 и примеч. 4).

304. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ

10 мая 1926, Москва

10/V/26

Дорогая, дорогая Оля!

Ты попала в точку. Спасибо за пифическое письмо1. Судьба, обнаруживавшая в последнее время случаи обостренного яснови¬денья, в твоем, — дала его пароксизм в кругу семьи. Не возмущай¬ся, — тетя Ася его однажды очертила. Она сказала как-то: «Что с тобой будет, меня не занимает, хоть совсем не работай, мне важно, что будет с ней». Так как это касалось Жени и целого ее периода, то завороженный тетиной теплотой к близкой мне девочке, я проник¬ся ее словами, как внушеньем. Я не говорю, что ее слова что бы то ни было определили сами по себе, но они дали формулу тому само¬ограничению, которым я жил два года, предшествующие разговору, и два, за ним последовавшие. Нет человека на свете, который, зная меня, и многое еще другое, и зная по-настоящему значенье тех зву¬ков, которые произнесла тетя, повторил бы их. — И вот, последний год, и главным образом к весне, пошли и скопились, главным об¬разом из-за границы, слова не меньшей теплоты, чем тетины, но значенья совершенно обратного. Мне кажется, они и человечнее и мудрее тех, которые слышишь в семье. Это — отзывы и переводы иностранцев, статьи в лучшей, т. е. не черносотенной эмигрантской печати2, и множество проявлений большой, высокой, облагоражи¬вающей любви, рассеянной во времени и пространстве, и этою се¬ялкой очищенной до греческой, до вечной чистоты.

Я не только этого никому не показываю, но я и живу-то на¬счет этих волн с большим трудом и неумело, по вине семьи, где на этом веществе иногда лежал налет хвастовства. Крепость этих ус¬тоев сказалась и в тете. Той весной, что стала сбываться моя судь¬ба, точь-в-точь, как она выясняется периодами и в жизни всякого человека, и я только об этом вам рассказывал, тете привиделось, что я приезжал к вам побахвалиться и, в этом смысле, тряхнуть родовою стариной.

Ах, Оля, есть Бог на свете, нет, лучше скажем, есть, в проти¬вовес земному тяготенью, в противовес падучей — тяга ввысь, тяга своепоследовательной, самооглушенной формы к форме форм. Ты, того не ведая, написала мне, что если я полагаю, что семилет¬ний мой период нравственной спячки миновал, то это не снови-денье. Ах, Оля, остаток моей жизни будет похож на давно прожи¬тую половину, отделенную от меня этим пустым перерывом. Тут молчу, нечего говорить, рано говорить. Какое у тебя чутье, Оля! Я показал твое письмо Жене, безмолвно, без комментария. Она заплакала, увидав: срок придет, все случится.

Не ищи растолковать мои слова. Не надо и нельзя. Я сам все скажу через год или позже. Цель сегодняшнего письма: обнять тебя и горячо поблагодарить за породу, сказавшуюся в этом прорица¬нии втемную, таком безошибочном.

1лавное же, мы опять брат с сестрой, и ты на меня не дуешь¬ся. Обнимаю тебя и тетю. Не ходи на такие доклады3. Ведь это позор. Все это делалось и было закончено тогда, когда и тротуары были поэтами. А с тех пор ведь (семь лет!) ничего своего и нового!

Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.

1 О. М. Фрейденберг вспоминала, что она «предсказала ему возврат вдохновенья» (там же. С. 96).

2 В первую очередь это рецензии Д. П. Святополка-Мирского в «Со¬временных записках» на книгу Пастернака «Рассказы» (1925, кн. 25) и о «Мблодце» Цветаевой, где дается развернутое сопоставление поэзии Пас¬тернака и Цветаевой (1926, кн. 27).

3 Возможно, это доклад о поэзии Пастернака друга О. Фрейденберг Б. Я. Бухштаба, научного сотрудника Института истории искусств, недавно получившего место помощника библиотекаря в Публичной библиотеке.

305. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

19 мая 1926, Москва

19/V/26

До этого было три неотправленных. Это болезнь. Это надо подавлять.

Вчера пришла твоя передача его слов: твое отсутствие, осяза¬тельное молчанье твоей руки1. Я не знал, что такую похоронную музыку может поднять, отмалчиваясь, любимый почерк. Я в жиз¬ни не запомню тоски, подобной вчерашней. Все я увидел в чер¬ном свете. Болен Асеев ангиной, четвертый день 40 градусов. Я бо¬юсь, боюсь произнесть чего боюсь. И все в таком роде.

Так я не могу, не хочу и не буду тебе писать. Я страшно доро¬жу временем, ставшим твоим живым раствором, только разжига¬ющим жажду. Я дорожу годом, жизнью, и боюсь нервничать, бо¬юсь играть этим нечеловеческим добром.

По той же причине не отзываюсь на письмо о Парнок2. Ей мне сделать нечего, потому что никакой никогда мы каши с ней не вари¬ли, да еще вдобавок письмо застало меня в новой ссоре с ней: нака¬нуне я вышел из «Узла», отчасти из-за нее3. Писать же о двадцатилет¬ней Марине в этом обрамленьи и с данными, которые ты на меня обрушила, мог бы только св. Себастьян. Я боюсь и коситься на эту банку, заряженную болью, ревностью, ревом и страданьем за тебя, хотя бы краем одного плеча полуобнажающуюся хоть в прошлом сто¬летии. Попало ни в чем неповинным. Я письмо получил на лестни¬це, отправляясь в Известия, где не был четыре года. Я вез им стихо¬творенье, написанное слишком быстро для меня, об Английской за-бастовке, уверенный, что его не примут. В трамвае прочел письмо и стихи (если это — банка, то анод и катод, и вся музыка и весь ад и весь секрет конечно в них: Зачем тебе, зачем/моя душа спартанского ребенка4). И вот таким, от тебя и за тебя влетел я в редакцию, хотя и своего достаточно было. Они не знали, куда от меня деваться. Един¬ственное, похожее на человеческую мысль, что они сказали, было: поэт в редакции это как слон в посудной лавке. Между прочим я слишком высказался там в тот день, и может быть мои общие страхи возвращаются и к тому вечеру5. Среди всего прочего я сказал, что, начав играть в нищих, все они стали нищими, каких не бывает, ка¬ких бы только выставляли в зверинцах, если бы природа и пр. и пр.

Соображенья житейские заставляют меня признать все уже написанное о Шмидте «1-ою частью» целого, уверовать в написа-нье второй и сдать написанное в журнал6. Я над вещью работы не брошу. Она будет. Но мне хотелось посвященье тебе написать по окончании всего и хорошо написать. Помещать же его надо в на¬чале. Вчера, перед сдачей, написал как мог.

ПОСВЯЩЕНЬЕ

Мельканье рук и ног и вслед ему «Ату его сквозь тьму времен! Резвей Реви рога! Ату! А то возьму И брошу гон и ринусь в сон ветвей».

Но рог крушит сырую красоту Естественных, как листья леса, лет. Царит покой, и что ни пень — Сатурн: Вращающийся возраст, круглый след.

Ему б уплыть стихом во тьму времен. Такие клады в дуплах и во рту. А тут носи из лога в лог ату, Естественный, как листья леса, стон.

Век, отчего травить охоты нет? Ответь листвою, пнями, сном ветвей И ветром и травою мне и ей.

Тут — понятье (беглый дух): героя, обреченности истории, прохожденья через природу, — моей посвященности тебе. Главное же, как увидишь, это акростих с твоим именем, с чего и начал: слева столбец твоих букв, справа белый лист бумаги и беглый очерк чувства7. Писал в странном состоянии, доля которого впрочем была и в значительно худшем, т. е. просто плохом, для газеты сти¬хе об Англии. Так как оно кончается тем же колечкоподобным, узким и втягивающим словом, что и посвященье, то вот:

Событье на Темзе, столбом отрубей

Из гомозни претензий по вытяжной трубе!

О будущность! О бьющийся об устье вьюшки дух!

Волнуйся сам, но не волнуй, будь сух!

Ревущая отдушина! О тяга из тяг! Ты комкаешь кусок газетного листа, Вбираешь и выносишь и выплевываешь вон На улицу, на произвол времен.

Сегодня воскресенье и отдыхает штамп И не с кого списать мне дифирамб. Кольцов помог бы втиснуть тебя в тиски анкет, Но в праздник нет торговли в «Огоньке».

И вот, прибой бушующий, не по моей вине Сегодня мы с тобой наедине.

Асфальтов блеск и дробь подков и гонка облаков. В потоке дышл и лошадей поток и бег веков. Все мчит дыша, как кашалот, и где-то блещет цель И дни ложатся днями на панель.

По палке вверх взбегает плеск нетерпеливых рук. Конаясь, дни пластают век, кому начать игру. Лицо времен, вот образ твой, ты не живой ручей, Но столб вручную взмывших обручей.

Событье на Темзе, ты вензель в коре Влюбленных гор, ты — ледником прорытое тире. Ты зиждешь столб, история, и в передвижке дней Я свижусь с днем, в который свижусь с ней8.

Хотя я сегодня немножко успокоился и снова помню и знаю, отчего остался на год, а отсюда и: зачем; но до полученья письма от тебя темы Рильке затрагивать не в состоянии*. Это именно то

* А также и думать о нем, а писать ему и подавно. (Прим. Б. Пастернака.) письмо, которое мне грезилось и которого я и в сотой доле не за¬служиваю9. Он ответил немедленно. Но когда, помнишь, я запра¬шивал у тебя посторонних и действительных опор для решенья, лично для себя я избрал, как указанье, именно это письмо, вернее срок его прихода.

Я не рассчитал, что совершить ему предстояло не два, а больше четырех концов (везли с оказией к родным в Германию, оттуда по¬слали ему, может быть не прямо, от него на Rue