Rouvet, потом на оке¬ан10, потом лишь от тебя ко мне). У меня было загадано, если ответ его будет вложен в письмо с твоим решеньем, послушаюсь только своего нетерпенья, а не тебя и не «другого» своего голоса. И верно хорошо, что тогда вы с ним разошлись. Но что ты разошлась с ним вторично, что вместе с ним пришла не ты, а только твоя рука, потрясло меня и напугало. Успокой же меня скорее, Марина, надежда моя. Не обра¬щай вниманья на скверные стихи в письмах. Вот увидишь Шмидта в целом. Если же посвященье плохо, успей остановить.
Я твоей просьбы относительно Над<ежды> Ал<ександров-ны> еще не исполнил11. Ты должна меня простить. Это тоже из самосохраненья. Боюсь избытка тебя в делах и в дне. С исполне-ньем просьбы запоздаю.
Впервые: «Дружба народов», 1987, № 7. — Автограф.
1 Пастернак получил письмо от Рильке, посланное 3 мая 1926 на ад¬рес Цветаевой. Его пересылку Цветаева сопроводила выпиской из письма Рильке к ней: «Я так потрясен силой и глубиной его слов, обращенных ко мне, что сегодня не могу больше ничего сказать: прилагаемое письмо от¬правьте Вашему другу в Москву. Как приветствие» (перевод с нем.), не прибавив ни слова от себя. Письмо Рильке вместе с этой выпиской было включено в собр. писем: R.M.Rilke. «Briefe aus Muzot 1921 bis 1926». Leipzig, 1935. S. 394. Приводим его текст в русском переводе: «Дорогой мой Борис Пастернак, Ваше желание было исполнено тотчас, как только непосред-ственность Вашего письма коснулась меня, словно веянье крыльев: «Эле¬гии» и «Сонеты к Орфею» уже в руках поэтессы. Те же книги, в других экземплярах, будут посланы Вам. Как мне благодарить Вас: Вы дали мне увидеть и почувствовать то, что так чудесно приумножили в себе самом. Вы смогли уделить мне так много места в своей душе, — это служит к сла¬ве Вашего щедрого сердца. Да снизойдет на Вас всяческое благословение! Обнимаю Вас. Ваш Райнер Мария Рильке».
2 Просьба принять участие в судьбе поэтессы Софии Парнок, с кото¬рой Цветаева была близка в 1914-1915 гг.
3 Пастернак вместе с С. Я. Парнок входил в редколлегию издатель¬ства «Узел». Ссора произошла из-за желания Д. Петровского поместить в его книге, издаваемой в «Узле», рисунок Н. Альтмана, против чего восста¬ли С. Я. Парнок и др. (письмо JSfe 284).
4 Из стих. Цветаевой «Есть имена, как душные цветы…», обращенно¬го к Парнок: «Есть женщины — их волосы, как шлем, / Их веер пахнет гибельно и тонко, / Им тридцать лет. — Зачем тебе, зачем / Моя душа спар¬танского ребенка?» (1915; цикл «Подруга»).
5 Имеется в виду политическая опасность откровенных разговоров, об этом в акростихе Марине Цветаевой: «Ежеминутно можно глупость ляпнуть, / Тогда прощай охулка и хвала!..» («Мгновенный снег, когда бу¬лыжник зазрен…», 1929). См. также письмо к Цветаевой 24 окт. 1927 г. о «постоянной возможности оказаться за одним столом с осведомителем».
6 «Новый мир», 1926, № 8.
7 Пастернак в образах охоты под звуки рога и погони за беглым духом героя передает особенности жанра исторической поэмы, не позволяюще¬го отвлекаться на подробности, не допускающего ни лирики, ни фанта¬зии. Цветаева прочла посвящение иначе: «ТЪой чудесный олень с лейтмо¬тивом «естественный». Я слышу это слово курсивом, живой укоризной всем кто не. Когда олень рвет листья рогами — это естественно (ветвь — рог — сочтутся). А когда вы с электрическими пилами — нет. Лес — мой. Лист — мой. (Так я читала?) И зеленый лиственный костер над всем» (25 мая 1926. Письма 1926 года. С. 119).
8 Интерес Пастернака к забастовке в Лондоне был вызван недавней поездкой Цветаевой в Лондон и тем значением, которое приобретал Лон¬дон в их переписке. Стихотворение не было опубликовано (Впервые: «Воп¬росы литературы», 1978, № 4).
9 «Получение этой записки было одним из немногих потрясений моей жизни, я ни о чем таком не мог мечтать», — писал Пастернак 3. Ф. Руофф 12 мая 1956.
10 То есть из Парижа (дан адрес Черновых, где жила Цветаева) — в Сен-Жиль.
11 Речь идет о Н. А. Нолле-Коган. В чем состояла просьба к ней, не¬известно.
306. Р. Н. ЛОМОНОСОВОЙ
19 мая 1926f Москва
19/V/26
Глубокоуважаемая Раиса Николаевна!
Боюсь поддаваться чувству, которое вызывает Ваша память и вниманье, потому что этот путь заводит далеко и редко приводит к добру. Но Вы изумительный и непостижимый человек. Эти ка¬чества в Вас так сильны, что побеждают естественное чувство не¬ловкости, которое я испытываю перед Вами и от которого в бли¬жайшее время не вижу возможности избавиться. Вы мне представ¬ляетесь высокого роста и вдобавок еще спускающейся по лестни¬це, потому что неожиданности валятся от Вас откуда-то сверху, как с неба. Ваш привет так, например, растрогал жену, что со сле-зами на глазах она принялась было в тот же вечер, когда необъяс¬нимое сочетанье «Правдины. Посылка1» оказалось Вами, благо¬дарить Вас за то одно, что разгадкою явились именно Вы, и пись¬ма не дописала и разорвала его: я ей помешал своими перебоя¬ми, — подходил и заговаривал о ее чувстве и о Вас; и кроме того было бы удивительно если бы она письмо дописала. Переживала она Вас патетически, а выраженья пафоса она не любит.
Приехали ли Вы уже из Италии?2 Правдина, т. е. это кажется мать передатчика, ничего мне о Вас не рассказала. Вы… земнее и осязательнее не стали от этих расспросов: эта земля для воплоще-нья Вас не годилась.
Вы пишете, что в Reding’e3 были очень больны. Запрашивая Вас сейчас о Вашем здоровье я вкладываю в вопрос все мыслимое содержанье, которое так редко в нем присутствует.
Какао оказался чудесный и если бы Вы больше пили такого, Вы бы никогда не болели. Вместо же этого Вы отсылаете его в Москву, по совсем неподходящему адресу. Если бы Вы этого не делали, Вы бы никогда не болели.
Болел и я, в Reding’cKHe времена, болел нравственно, до со¬вершеннейшего отчаянья. Я стал выздоравливать за работою о 1905-м годе. Теперь я совершенно отошел от долголетнего обмо¬рока, чем обязан людям, изумительным, как Св.-Мирский и Вы, ряд, которых открыли собою Вы, и которых развели за границей, ряд, который наконец замкнулся недавним письмом от R. М. Rilke, который обнимает, благословляет и — взволновал до последней сте¬пени4. — Тут же, на месте, стараются сделать вид, что я себе, писа¬телям и поэтам приснился, и что если бы не это, и еще несколько других, таких же сновидений, всем бы остальным спалось гораздо мертвее и, следовательно, лучше. Спал собственно и я, и если бы мне тогда сказали, что я способен на глухую, медленно созреваю¬щую ненависть, я бы не понял сказанного. Так я покладист, забыв¬чив и уступчив. Сильным ударом будильника было для меня творче¬ство Марины Цветаевой, первого поэта, работающего в той же ли¬нии, что и я, от меня независимо и самостоятельно, что я особенно остро почувствовал, потому что у меня много подражателей и мало стихов. Ей в строе сил, о котором была речь выше, принадлежит особое и единственное место. И затем, этот человек мучился веро¬ятно в жизни больше, чем мог бы я вынести в одном воображеньи.
По-настоящему, т. е. как очень давно, я стал работать только в самое последнее время. К «1905-му» я приступил еще в затяжном полусне, весь в пуху и перьях от глубокой послеобеденной совет¬ской перины. А ведь это открытье не из последних: до настоящего порядка никто, пожалуй, не воображал, что назначенье эпохи — слу-жить нарами, и что подушки и тюфяки хорошо набивать для мягко¬сти бахвальством. Особенно это чувствуется сейчас, когда режим экономии делает и сено продуктом дорогим и малодоступным.
Сейчас я пишу вещь в стихах о лейтенанте Шмидте. Мне хо¬чется ее написать лучше, чем требуется низостью потолка. То есть, — волоса в штукатурке, голова в синяках — я надеюсь ее, пробившись головой на чердак, написать на три с плюсом. Вот как низко у нас строят.
Меня очень тянет за границу (на время, разумеется). Теперь это мне не удастся. Но я себе поклялся, что съезжу через год, бу¬дущей весною. Предел дерзости и бессовестности, — я надеюсь еще воспользоваться тогда Вашим предложеньем относительно американских журналов5.
Разность территорий не изменит никогда моих убеждений. Но сидя тут, в духоте, я стараюсь забыть об углах и тупиках, где вдоба¬вок еще скапливается кругом разлитая затхлость. Я легко подда¬юсь ипохондрии и на ее родине бегаю поводов к ней. Нет, позвольте мне о духовых печах писать не из кочегарки.
Ваша ссуда растет, оборачивается, сокращается и бьет как мышца. С сознаньем этого долга хожу в редакцию, возмущаюсь за двоих, переживаю надобность в деньгах, двойную, обострен¬ную мыслью о долге, но пока преуспеваю только в ординаре, а это уже много, и этим я обязан Вашим 20-ти фунтам6. И разумеется, я бы об этом не заикался и не писал Вам в таком свободном дружес¬ком тоне, а бежал бы от Вас на край земли, если бы не крепла во мне надежда на переизданье в свое время разошедшихся книжек, когда я и добела перед Вами очищусь. Горячо Вас благодарю за все.
Ваш Б. Пастернак
Меня зовут Борис Леонидович. Львовичем Вы меня зовете со слов К<орнея> И<вановича>, не знавшего моего отчества.
Впервые: «Минувшее», № 15. — Автограф (Russian Archive, Leeds University). Отправлено в Берлин.
1 А. Г. Правдин познакомился с Ю. В. Ломоносовым в 1908 г., когда тот взял его осмотрщиком вагонов в Луганске, Раиса Николаевна дружи¬ла с его женой, Еленой Алексеевной, еще Одессе в начале 1900-х.
2 Ломоносовы провели в Италии три месяца весной и вернулись в Бер¬лин 16 июня 1926 г.
3 В Рединге с 1921 по 1926 г. в квакерском интернате учился сын Ло¬моносовых Юрий, мать ездила к нему.
4 Пастернак получил письмо Рильке 18 мая 1926 (см. письмо к Цве¬таевой № 305).
5 Ломоносова предлагала Пастернаку составлять обзоры советских ли¬тературных публикаций для нью-йоркских журналов либерально-крити¬ческого направления «Nation» и «New Republic*. Пастернак писал ей об этом в письме № 266.
6 «О 20-ти ф<унтах> стер<лингов>, чудесным образом пришедших на мое имя», — Пастернак писал в письме № 425.
307. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
23 мая 1926, Москва
23/V/26
У меня к тебе просьба. Не разочаровывайся во мне раньше времени. Эта просьба не бессмысленна, потому что поверив сей¬час про себя, на слух, слова: «разочаруйся во мне», я понял, что я их, когда заслужу, произнести способен. До этого же, не отвора¬чивайся, чтб бы тебе ни показалось.
И еще вот что. Отдельными движеньями в числах месяца, вразбивку, я тебя не домогаюсь. Дай мне только верить, что я дышу одним воздухом с
