тобою, и любить этот общий воздух. Отчего я об этом прошу и зачем заговариваю? Сперва о причине. Ты сама эту тревогу внушаешь. Это где-то около Рильке. Оттуда ею поддувает. У меня смутное чувство, точно ты меня слегка от него отстраня¬ешь. А так как я держал все вместе, в одной охапке, то это значит отдаляешься ты от меня, прямо своего движенья не называя1.

Я готов это нести. Наше остается нашим. Я назвал это счас¬тьем. Пускай оно будет горем. Существенности, которая бы раз¬вела нас врозь, я никогда в свой круг не втяну, не захочу. А поэти¬ческая воля предвосхищает жизнь. Собственно я никогда ника¬кой воли за собой не помню, а всегда лишь предвиденья, предвку-шенья и… осуществлены!, — нет лучше: проверки.

И вот недавно, с тобою, решительно впервые случилось это со мной по-человечески, как у людей воли.

Ты простоте открыла радость недостававшего разряда. Степень стала основаньем*.

* Об этом (о воле, предвосхищеньи и о простоте беспредель¬ного разряда) есть у меня рассказ 1916 года, не сделанный2. Сейчас решил, что отделаю летом. (Прим. Б. Пастернака.)

И вот ты сейчас возмутишься, точно это я завожу неожидан¬ный plusquamperfekt*.

Ничего не изменилось.

Все равно одно одиночество, одни выхода и рысканье то же и те же излюбленности в лабиринте литературы и истории, и одна роль. Чудесно о тебе написал Свят<ополк>-Мирский3. Тот же са¬мый Зелинский прислал, раскаявшись и устыдившись политичес¬кой клеветы, идущей от Кусикова, убогого ничтожества, ни на что лучшее не способного, которого и я достаточно хорошо знаю по столкновеньям в Берлине, где они, засев в «Накануне», травили Белого, и, когда требовалось, тйк нагло переписывали его заслуги в чужую графу, что так и ждалось номера, где просто будет снят Бор<ис> Ник<олаевич> и подпись под фотографией: Ал. Н. Тол¬стой. Таков-«сяков» сей-Ку-сиков, в корне, правду сказать, совсем безобидный малый4. Сказанное похорони, памяти не стоит. Дер¬жал он книжную лавку. В крайнем случае, когда он заведет мяс¬ную, забирать, из злопамятности, будешь не у него.

Статья переремингтонена на тонкой посольской бумаге. Не только пожалел, но значит нашел, отчеркнул, поручил на Rue de Grenelle5 машинистке. Задала им работу. Чудесная статья, глубокая, замечательная, и верно, очень верно. Люблю С<вятополка>-М<ир-ского>. Но я не уверен, справедливо ли определяет меня. Я не про оценку, а про определенье именно. Ведь это выходит вроде «Шума Времени», как ты его определяешь — натюрмортизм6. Не так ли? А мне казалось, что я вглухую, обходами, туго, из-под земли начи¬наю в реалистическом обличий спасать и отстаивать идеализм, ко¬торый тут только под полой и пронести, не иначе. И не в одном зап¬рете дело, а в перерождении всего строя: читательского, ландкарт-ного (во временах и пространствах) и своего собственного, неволь¬ного. Перед нелюбимое слово «первый поэт» заскакиваю, чтобы заслонить тебя от него7. Ты — большой поэт. Это загадочнее преврат¬нее, больше «первого». Большой поэт — сердце и субъект поколе¬нья. Первый поэт — объект дивованья журналов и даже… журнали-стов. Мне защищаться не приходится. Для меня, в моем случае — первый, но тоже и большой как ты, т. е. таимый и отогреваемый на

* давнопрошедшее время (лат.).

груди поколеньем, как Пушкин между Боратынским и Языковым — Маяковский. Но и первый. Что же касается этого слова в статье, то напирать на него было бы близорукой придиркой. Разность терми¬нологии. Св.-Мирский под «первым» разумеет подлинно большой, т. е. я бы так рассуждал: единство поколенья — единственность ли¬рической стихии — единственность, в своем бое сосредоточиваю-щаяся в данное время в данном лице. Постоянна только наша спо¬собность быть проводниками или преемниками единственности. Волны же эти все время в движеньи. Стихия именуемости ошело¬мительней имени. Устойчивое имя то же, в отношении духа, что атом в учении о материи: приближенное обобщенье.

Говорю о статье в «Современных Записках». Статьи под ру¬кой нет. Тотчас по прочтеньи послал Вильяму в Красноярск, на¬деясь на скорый привоз ее Эренбургом. Оттого коротко и отзыва¬юсь. Следовало бы перечесть.

Я еще хотел сказать о цели предостереженья. В случаях моего молчанья не приписывай ему ничего типического, напрашиваю¬щегося. Так, например, когда в журналах помещается что-нибудь мое, я эти номера получаю. В толстых всегда есть что-нибудь лю¬бопытное, интересное или даже достойное. В теперешний, труд¬ный для меня период преодоленья реализма через поэзию, там все¬гда есть вещи, лучше моих, нередки даже случаи, когда вообще весь номер, в своей праздничной легкости, этажом выше и опрят¬нее моих отяжеленных будней. Я этих журналов не читаю, т. е. не могу читать не из небрежности. Но у меня сердце не на месте. Будь ты тут, я бы верно, ими зачитывался. Так вот, пример из тысячи. Если бы тебе вручили бандероль новеньких журналов с двумя-тре-мя страницами разрезанными для правки, ты не думай, что это я рвусь осчастливить тебя своими неудачами, и только ими занят изо всего тома. Нет, это значит совсем другое. У меня является возможность послать тебе книжки в нетронутом виде, где много хорошего (в «Ковше», например, весь уровень выше моей доли). Я этой возможностью и пользуюсь8.

Спекторский определенно плох. Но я не жалею, что с ним и 1905-ым, за исключеньем двух-трех недавних глав из «Шмидта» за¬лез в такую скуку и аритмию. Я эту гору проем. А надо это: потому что в природе обстоятельств и неизбежно, и еще потому, что это в дальнейшем освободит ритм от сращенное™ с наследственным со¬держаньем. Но таких вещей в двух словах не говорят. Ты поймешь неправильно и решишь, что я мечтаю о холостом ритме, о ритмичес¬ком чехле? О никогда, напротив. О ритме, который девять месяцев носит слово. Перебирая старую дребедень, нашел в сборничке 22 года две странички, за которые, в противоположность вещам в посылае¬мых журналах, стою горой. Прилагаю, и ты прочти не спеша, не об-манываясь формой: это не афоризмы, а подлинные убежденья, мо¬жет быть, даже и мысли. Записал в 19-м году. Но так как это идеи скорей неотделимые от меня, чем тяготеющие к читателю (губка и фонтан), то поворот головы и отведенность локтя чувствуются в фор¬ме выраженья, чем может быть ее и затрудняют9. Святополк говорит, что мы разные. Прочти. Неужели разные? Разве это не ты?

У меня это единственный экземпляр. Если ты с чем-нибудь будешь настолько несогласна, что захочешь спорить, приведи за¬девшее место целиком, а то не буду знать, о чем говоришь. А из журнального много-много если в отрывке 1905 (в Звезде) найдет¬ся два-три настоящих слова10. —

Рильке сейчас не пишу. Я его люблю не меньше твоего, мне грустно, что ты этого не знаешь. Отчего не пришло тебе в голову написать, как он надписал тебе книги, вообще, как это случилось, и может быть что-нибудь из писем. Ведь ты стояла в центре пере¬житого взрыва и вдруг — в сторону. — Живу его благословеньем. Если будет что, посылай просто по почте. Дойдет, думаю, лишь бы не швейцарские марки.

Верно не удержусь и пошлю 1-ю часть Шмидта. Когда она была сдана, нашел матерьял, несоизмеримо существеннейший, чем тот, которым пользовался11. Переделывать — надо бы помес¬тьем владеть. Не придется. Вгоню главу в виде клина, от которой эта суть разольется в обе стороны. Допишу эту дополнительную главу и тогда вышлю.

Если письмо покажется чудным, тем скорее вспомни о просьбе, с которой оно начинается.

Кланяйся Але, поцелуй мальчика, кланяйся С. Я. Мы может быть будем обеими семьями друзьями. И это не ограниченье, а еще больше, чем было. Увидишь.

Этой весной я стал сильно седеть. Целую тебя.

Впервые: «Дружба народов», 1997, № 7. — Автограф.

1 Еще осенью 1925 г. Цветаева в ответ на слова Пастернака о его мечте вместе поехать к Рильке (письмо № 262) отвечала: «Ты думаешь — к Рильке можно вдвоем? И, вообще, можно — втроем? Нет, нет. <...> Борис, ты бы ра¬зорвался от ревности, я бы разорвалась от ревности, а может быть от непо¬мерности такого втроем» (Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. С. 127).

2 Текст рассказа под назв. «Чужая судьба» (1916) не сохранился, но в письме 13 июня 1926 Пастернак называл его «давним, подлинным, нигде не напечатанным» и обещал переписать его и выслать (там же. С. 229).

3 Статья Святополка-Мирского о «Мблодце» Цветаевой из «Совре¬менных записок», 1926, кн. 27.

4 А. Б. Кусиков — поэт-имажинист. Газ. «Накануне» издавалась в Бер¬лине в 1922—1924 гг. А. Н. Толстой сотрудничал в ней.

5 Адрес советского посольства в Париже.

6 Речь идет о рецензии Святополка-Мирского «Борис Пастернак. Рассказы. М.-Л., 1925» («Современные записки», 1925, № 25). Свое от¬ношение к прозе Мандельштама «Шум времени» (1925) Цветаева выра¬зила в статье «Мой ответ Осипу Мандельштаму» (1926), по поводу «эс¬тетского» описания Крыма времени гражданской войны и «безнравствен¬ных» характеристик людей. «Сижу и рву в клоки подлую книгу М<ан-делынтама> «Шум времени»» (письмо Д. А. Шаховскому 18 марта 1926; М. Ц. Собр. соч. Т. 7. С. 35). С. Я. Эфрон отговорил Цветаеву публико-вать статью в журн. «Воля России», для которого она предназначалась. Судя по выпискам О. Н. Сетницкой, Цветаева писала Пастернаку об этом 27 февр. 1926.

7 В статье о «Мблодце» Святополк-Мирский писал: «Среди поэтов послереволюционных ей принадлежит или первое, или одно из двух пер¬вых мест». См. на эту тему письмо № 260, в котором Пастернак проводил четкую грань между первым поэтом поколения и единственным: «Пер¬вым был Брюсов. <...> Анненский не был первым».

8 В альм. «Ковш» (1926, № 4) опубликована гл. 4 из «Спекторского», где намечалась встреча героев на вечере, подобном собранию у Цетлиных в январе 1918 г., где познакомились Пастернак и Цветаева.

9 В статье «Несколько положений» (1918) Пастернак писал: «Совре¬менные течения вообразили, что искусство, как фонтан, тогда как оно — губка. Они решили, что искусство должно бить, тогда как оно должно вса¬сывать и насыщаться».

10 «Звезда», 1926, № 2 — глава «Мужики и фабричные» из поэмы «Де¬вятьсот пятый год».

11 В работе над поэмой «Лейтенант Шмидт» Пастернак пользовался воспоминаниями 3. Н. Ризберг и письмами к ней Шмидта. Дополнитель¬ная 8-я глава «Письмо к сестре» была написана по письмам Шмидта к се¬стре А. П. Избаш.

308. К. Л. ЗЕЛИНСКОМУ

1 июня 1926, Москва

1.VI. 26

Милый Корнелий Зелинский! Сообщите мне, наконец, свое отчество. Большое спасибо за присылку статьи и за проявленную при этом заботливость (переписка на ремингтоне и пр.1). По получе-

нии первого Вашего письма я разогорчился было за Вас и за себя, но тут же утешился мыслью, подкрепленною давним опытом, что правда всегда выйдет наружу2, как бы это ни затруднялось подчас носителями чистых носовых платков, носителям чистых имен и более существенных человеческих атрибутов. Если это еще не