Тре¬тьякова как «единственного последовательного и честного» человека, «доводившего свое отрицание до естественного вывода. Вместе с Плато¬ном Третьяков полагал, что искусству нет места в молодом социалисти¬ческом государстве, или во всяком случае в момент его зарождения»

(«Люди и положения», 1956). Пастернак называет Платона социалистом в плане разработки идей идеального государства в трактате «Государство», от которого исходил Герман Коген в своей теории «нравственного соци¬ализма».

4 Речь идет о статьях В. О. Перцова «Вымышленная фигура» («На по¬сту», 1924, Mq 1) и «Новый Пастернак» («На литературном посту», 1927, № 2).

5 Разговор о выборе из двух вариантов, от невозможности сделать ко¬торый должен умереть с голоду осел, не зная, из какого стога взять сена. Этот парадокс получил название Буриданова осла в честь средневекового французского философа-схоласта Иоанна Буридана, доказывавшего пер¬востепенную роль разума в психологии человека. «Пахнет сеном над луга¬ми…» — первая строка хрестоматийного стихотворения А. Майкова «Се¬нокос» (1856).

6 Прозаик Андрей Соболь (наст, имя: Юлий Михайлович).

7 Имеется в виду отрицательное отношение советской критики к «ев¬разийцам».

311. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

10 июня 1926, Москва

10/VI/26

Тех писем не нагнать и не задержать в дороге. Впрочем, зав¬тра попробую послать воздушной. — Ничего в них нет страшно¬го или дурного. Но ими говорит то угнетенье, в котором я нахо¬дился, пока не увидал второго письма Рильке к тебе1. Теперь я люблю всё (тебя, его и свою любовь) так же бесконечно, как, в последний раз, 18-го мая (день твоей молчаливой пересылки2). Знаешь, что меня тяготило последнее время? В твоих словах о нем мне стали мерещиться границы (тезисы об одиночестве и творчестве, вещи известные мне, как и тебе, не меньше); но, как это бывает со всем краеугольным, когда я его признаю и с ним соприкасаюсь, известные мне небрежнее, мимоходнее, обяза¬тельно в какой-нибудь частности, известные мне легче и живее, чем в твоей бесспорной формулировке. Ты же выражала их по¬чти как ложь3. Я боялся, что ты любишь его недостаточно4. Мне трудно все это рассказать тебе с начала, с того предвосхищенья, которым была внушена вся весна, и поездка к тебе, и письмо к нему, и чутье всего, что должно было последовать: потянуть, по-лететь на нас из будущего. Я прекрасно понял (и это есть у меня в неотосланном письме) породистость и душевный такт твоей сдержанности при пересылке. Но именно то, что этому прирож¬денному движенью было оказано предпочтенье перед случайно¬стью промаха (не промолчать, оказаться не золотой, а неизвест¬ного состава), меня и огорчило*. Уже этот конверт бесконечность затуманивал, если не упразднял. Моей, привидевшейся мне (бес¬конечности) на наш счет, я в красоте твоей сдержанности не уз¬нал. Марина, тебе не придется негодовать и удивляться: я сам дальше все это объясню, дай только договорить мне, это я не об¬виняю, а оправдываюсь. И всё, что ты потом ни писала, увели¬чивало несходство. Теперь всё ясно**. Я позволял своему чувству жить допущеньем, что мы светопрозрачны друг для друга, т. е. что мое письмо к нему прошло через тебя, и что мои домыслы о вашем знакомстве равносильны невиденным фактам. Твои же слова о нем, т. е. та сторона их, которая была производной и шла в ответ на мою путаницу и беспокойство, не только не успокаива¬ли, а их усугубляли. Я сказал уже. Двумя химерами отдавали эти ответы (моя вина). Мне представилось, что у тебя есть границы, которые я могу увидеть (представляешь точность горя!). Я при¬шел к мысли, что ты его не любишь, как надо и можно, как я (представляешь и это!!). А ты еще подливала масла в огонь: Гон¬чаров, Marine и пр.5

Теперь эти химеры рассеяны, не тобою, потому что даже в тво¬ем последнем письме (лавр оценен и съеден) — ты продолжаешь бить меня по тому же больному месту: тычешь границами (выду¬манными) его якобы и своего чувства к нему, а вместе с тем, в этой части и неизбежно при всей моей reconnaissance*** к тебе («Благона¬меренный», Цветаева6), — и призраком своих собственных.

Химеры рассеяны его изумительным вторым письмом к тебе. По этому ответу легко заключить о твоих к нему. Вот чего мне все время недоставало, и удивительно, как ты этого не поняла. Вмес¬то того, чтобы переписывать его строчку о силе моего письма7, ты должна была именно хоть строчку (т. е. знак только какой-нибудь) дать из его письма о твоей силе, из его письма о его силе с тобою. Тогда бы время не перекосилось так, как это случилось. Правда, однажды ты наконец догадалась сказать мне, как это велико у тебя, и как велика отдача, и этого было бы за глаза довольно с меня, когда бы в том же письме ты не рассердилась на что-то и не затем-

* Дальше вычеркнуто: «Тогда мне представилось, что предчувствие меня обмануло».

** Дальше вычеркнуто: «Если мое предвиденье и сказа¬лось в моем письме к нему, то ведь этого письма ты не видела».

*** признательность, благодарность (фр.).

нила сказанного первым приступом межевых страстей. Теперь всё однородно, уподоблено, поднято на исходную высоту, вольно по¬рознь и благодатно в целом. Больше сноситься об этом не надо*. Горячо верю, что если ты уже успела провиниться перед той сто¬роной (а как мне этого не бояться при твоих письмах со схемами), то задолго до этих рассуждений (воображаю, как они тебе отвра¬тительны) всё восстановлено тобою же. Ужасно страдаю, что не могу написать ему сейчас, что не пора. Я уже говорил тебе, что у меня сумбур, пыль и моль летает, и деньги доставать, и своих от¬правлять за границу. Крысолова перечел и хочу сегодня же напи¬сать тебе о нем. Если это примут воздушною, то придет через дня три-четыре вслед за этим. Нам надо любить друг друга по твоим правилам («Благодарность»). И я не ошибся в тебе. Но я так верю каждому твоему слову, что когда ты принялась умалять или оледе-нять его, я принял это за чистую монету и пришел в отчаянье, в котором бы и остался, если бы не его письмо к тебе (от 10/V). Оно тебя мне вернуло.

Эта радость пришла вчера. Перед этим ты мне снилась два раза подряд. Ночью (я лег в 5-м часу утра) и днем (досыпался в сумерки). Смутно помню только ночной сон. Ты сюда приехала. Я тебя водил к твоим младшим сестрам (которых нет) в несколько домов, каждый из которых ты признавала домом своего детства, они выбегали в том возрасте, в котором ты их покинула, и так, в этом повторно колеблющемся шуме сменяющихся варьянтов ка¬кой-то очень глубокой темы (обладал ею я, и ты была девочкой перед моей душевной сединой), колтыхаясь, с горки на горку, из-под полкам под полок, проволоклась перед нами летняя, сутолоч¬ная, неподвижно горящая Москва.

Крепко тебя обнимаю. Прощай мне всё.

Впервые: «Дружба народов», 1997, № 7. — Автограф.

1 Письмо Цветаевой к Рильке 10 мая 1926, которое она вместе с пер¬вым 3 мая 1926 переписала и послала Пастернаку (опубликованы в кн. Rilke. Marina Zwetajewa. Boris Pasternak. Briefwechsel. Insel Verlag, 1983). В письме родителям № 313 Пастернак восхищается силой и полнотой «это-

* Т. е. не надо пересылать, «принимать во вниманье», «дер¬жать в известности» и пр. Но один раз из неизвестности надо было вывесть. (Прим. Б. Пастернака.) го его письма к ней, письма поэта к поэту», получив которое, он «воспря¬нул духом, увидав, что не ошибся в чутье и предчувствиях».

2 В этот день Пастернак получил от Цветаевой письмо Рильке к нему.

3 Имеется в виду следующее место из письма Цветаевой 22 мая 1926: «А я тебе скажу, что Рильке перегружен, что ему ничего, никого не нужно <...> На меня от него веет последним холодом имущего, в имущество ко¬торого я заведомо и заранее включена. Мне ему нечего дать: всё взято. Да, да, несмотря на жар писем, на безукоризненность слуха и чистоту вслу¬шивания — я ему не нужна, и ты не нужен. Он старше друзей. Эта встреча для меня — большая растрава, удар в сердце, да» (Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. С. 207).

4 На эти слова Цветаева отвечала: «Можно ли, любя Рильке, не лю¬бить его больше всего на свете… Можно ли, осмеливаясь произнести или даже не осмеливаясь произнести люблю, не давать всего себя целиком, назад, вперед, навсегда, во веки веков, аминь. Борис, я люблю его больше всего на свете, больше тебя. Этого ты хотел?» (там же. С. 237-238).

5 См. слова Цветаевой о «ревности» по поводу того, что Рильке ее «сти¬хи читает с трудом, хотя еще десять лет назад читал без словаря ГОНЧА¬РОВА. <...> Какая растрата! В этом я на секунду увидела его иностранцем, т. е. себя русской, а его немцем. Унизительное…> Гончаров (против кото¬рого, житейски, в смысле истории русской литер<атуры> такой-то чет¬верти века ничего не имею) на устах Рильке слишком теряет. Нужно быть милосерднее» (26 мая 1926; там же. С. 219).

6 Ссылка на подборку дневниковых записей Цветаевой 1918-1919 гг., опубликованную в «Благонамеренном» (1926, № 1) под назв. «О благодар¬ности». Этот номер журнала Пастернак брал у В. П. Полонского (ЛН. Т. 93. С. 694).

7 Пересылая Пастернаку письмо Рильке, Цветаева вложила в конверт выписку из письма Рильке к ней, взволнованного «силой и глубиной» об¬ращенных к нему слов Пастернака.

312. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

14—18 июня 1926, Москва

14. VI. 26. Того письма о Крысолове, которое начал на днях, не дописать1. Начинаю наново, а то уничтожу. Оно начато с дур¬ною широтой, слишком с разных сторон сразу, слишком лично, слишком изобилует воспоминаньями и личными сожаленьями. Т. е. оно чересчур эгоистично, и эгоизм его — страдательный: это барахтанье всего существа, получившего толчок от твоей сложной, разноударной поэмы. Крысолов кажется мне менее совершенным и более богатым, более волнующим в своей неровности, более чре¬ватым неожиданностями, чем Поэма Конца. Менее совершенен он тем, что о нем хочется больше говорить. Восхищенность По¬эмой Конца была чистейшая. Центростремительный заряд поэмы даже возможную ревность читателя втягивал в текст, приобщая своей энергии. Поэма Конца — свой, лирически замкнутый, до последней степени утвержденный мир. Может быть это и оттого, что вещь лирическая и что тема проведена в первом лице. Во вся¬ком случае тут где-то — последнее единство вещи. Потому что даже и силовое, творческое основанье ее единства (драматический ре¬ализм) — подчинено лирическому факту первого лица: герой = ав¬тор. И художественные достоинства вещи, и даже больше, род ли¬рики, к которому можно отнести произведенье, в Поэме Конца воспринимаются в виде психологической характеристики герои¬ни. Они присваиваются ей. В положении, что большой человек написал