вы увидите знакомую уже вам сноху, кажется так называется родство, в котором состоит к вам Женя, — сильно изменившуюся и может быть неузнаваемую. И со-вершенно неизвестного внука. Не говоря о том, что вразрез с мо¬ими представленьями о нем он не в меру и без правдоподобья за¬хвален, что было бы во вред первому впечатленью и в том случае, если бы он их заслуживал, он их и не заслуживал никогда и всего меньше в последнее время, когда он достиг возраста, в котором детский характер становится доступен действию баловства. Это маленький тиран, крикун, эгоист и узурпатор. Может быть, в этих качествах он не виноват. Для того, чтобы вас не огорчило первое, вероятно, невыгодное впечатленье, т. е. для того, чтобы по нему вы не сочли себя за черствецов, признаюсь вам в ощущеньи, не-изменно охватывавшем меня во всякую новую встречу с ним пос¬ле хотя бы двухдневной разлуки. Это я проверил совсем недавно, на прошлой неделе, когда он с Женею гостил у знакомых на даче и я его не видал пять дней. Чувство это настолько сильное, что не может быть случайностью или моей особенностью. Убежден, что высказывая его, я пробужу в папе воспоминанья, если не точно таких же ощущений, то аналогичных. После краткой отвычки, при первым взгляде на него у меня сжимается сердце от чувства: «не мой, не мое»! Это сопровождается дикой, нестерпимой жалостью к нему (точно быть «моим» значит быть сыном Божьим), и гораз¬до меньшею жалостью к Жене и к себе. Объяснюсь. «Не мой, не мое» отнюдь не означает непризнанья факта, то есть оно сопро-

вождает чувство страшного физического сходства мальчика со мной. Но тут другое. Добрая половина этого глубоко ранящего чувства — субъективна и связана со всей структурой воображенья у человека, в жизни которого воображенью отдано первое место. Однако часть его именно в силу такой, видящей безошибочные сны и почти ясновидящей мнительности — и объективна. Т. е. в Женичкином случае, между прочим, это и хаос влияний, речевых, пластических и прочих, в большинстве и сплошь дурных, дурных тем, что они ниже и хуже его наличных слагаемых, его происхож-денья. Тут опять, не Абарбанелы1. Тут нет спеси.

Удивительно трудно мне говорить, и особенно на расстояньи о перворазрядных вещах, о физике, о бесспорностях, строящих человеческий мир. Что ни слово, то необходимость оговорки. Тер¬минология общая с обиходом, но обиход прямого смысла не знает. В моем словаре лавка — скамья; в обиходном — магазин. Вот как далеко разошлось словоупотребленье. Die Bank* —. Так вот, не Абар¬банелы, а посвященность родителей подобью авиации. Ремеслу, несущему вверх. Слишком редко на дню он видит человеческие ноги, волочащиеся по воздуху. Слишком много терся среди ног, топчущихся на месте, где их поставило предшествующее поколе¬нье. А скрещеньем первых он и вызван к существованью.

В такие минуты рассекающего, раскалывающего душу до ос¬нованья недовольства — мнимо своим или мнимым собою, по¬рыв к истинно своему или к истинному себе сопровождается по¬спешным осознаньем важнейшего в человеке, — божественного, краеугольного. Не случайно первые юношеские убежденья под¬тверждаются все резче и резче заключеньями развивающейся зре¬лости или, может быть даже и первой старости. Не случайно по¬тому, что юношеская пена, откипая, и составляет арсенал забве¬нья, помнится же и вспоминаются исключительные прозренья дет¬ства, те проблески, те идеалистические теоремы о жизни, долголетнее доказательство которых (и самых, на взгляд, вздор¬ных) и составляет вся дальнейшая жизнь. Я бы сказал, что когда умирает живой человек, не кончившийся ранее, то за чем застига¬ет его смерть? За недоведенным до конца сложным и многослов¬ным доказательством детства, изложенного когда-то сжато, беза¬пелляционно и категорически. —

Так вот, пусть не удивит вас сходство с прошлым, то, на чем я стою. Нет правды и нет добра, поскольку речь идет о живом суще-

* Скамья (нем). 704 стве или о связи многих, нет человечности вне эстетики, до конца понятой. Нет, не может и не должно быть случая, когда что-то мор¬щится в душе, инстинктивно и безотчетно, а «долг», а «справедли¬вость», а «жалость» якобы подсказывают что-то другое. Во всех та¬ких случаях совесть, сдаваясь на доводы слов в кавычках просто-напросто лицемерит, увиливая от более трудных и героических по¬ступков, вытекающих из морщащегося чувства (попробовать его раскрыть, в нем колонны предписаний, попробовать предписанъ-ям подчиниться, тут справедливость и жалость удесятеренные!).

Надо только сказать одно, припомнив судьбу этой не новой истины. Надо прибавить, что речь может идти только об эстетике деятельной, об эстетике человека, любящего впервые и в образец другим, об эстетике пророка, а не лжепророка, об эстетике поэта, чувствующего и говорящего сплошь, всю жизнь сосвежу и по-но-вому. Важный корректив, существо мысли! Ибо только потому, что эстетика в роспуске, в наплыве есть квинтессенция сверхчелове¬чества, т. е. между прочим и правды и добра и тысячи других доб¬родетелей, для которых нет имен, потому что они даны по памя¬ти, а большинство этих доброт забывается в упадке, именно пото¬му эстетика пассивная, т. е. даже эстетика Уайльда, т. е. даже эсте¬тика Ницше*, не говоря уже об эстетике сословной, или наследственной или ретроспективной, — опасна и низка и мень¬ше слов, заключенных в кавычки. Эстетика пассивная это эстети¬ка обращенная, т. е. это жизнь, поставленная головой вниз; жизнь, с выпавшим содержаньем. Распространился я об этом вот зачем. В отношеньи мальчика (внука!) доверяйтесь непосредственному чувству. Оно вас не обманет. Не снисходите. Давайте выраженье эстетическому Saijxov’y** в вас: мальчик это в вас поймет быстрее и благодарнее, чем конфетку. Сказка, папин юмор, мамина ласка, то есть папин артистизм (актерство), мамин лиризм — вот ваш шоколад и ваш Grosseleiternthum*** для него. Как бессознательно реагировал он с малых лет на то, в волненьи ли, то есть от хоро-

* Ницше и Уайльд подлинные авторы приведенной мыс¬ли. Их истины — истинны. Но вынужденные парадок-сализировать, они тезис деятельной эстетики отдали во власть эстетов и эстетизма, т. е. впервые в истории под¬держали пассивную эстетику, до них бессильную. (Прим. Б. Пастернака.)

** гению (греч.).

*** Главное руководство (нем.).

ших ли стихов или просто, в штанной животности отцовства, под¬ходил я к его кроватке! Сознаюсь тотчас же. Я мечтал о встрече его с вами всегда корыстно. Апогей этой корысти переживаю сей¬час. Близость его с вами должна ликвидировать и погасить неэс¬тетическое влиянье его здешней жизни. Как мне его тут изолиро¬вать? И во всем ли я виноват? Мое и Женино влиянье составляет не больше одной десятой всего общего, противоречивого, на уров¬не моллюска. Да что я! Не больше сотой. Честное слово иначе было невозможно. Ни в чем не виновата и Женя. Несколько слов о ней. Слава Богу, это — ницшеанка в лучшем смысле слова. Т. е. под истинами письма, если бы не я их высказывал, она бы подписа¬лась. Не знаю, настолько ли же глубокая, т. е. обеспеченная не¬тронутым душевным запасом, как я или же нет. Но во всяком слу¬чае более упорная, более ровная, более постоянная в убежденьях, близких высказанным. Для нее жизнь со мной была каторгой именно вследствие моей долговременной, затянувшейся измене эстетике. Так как и слово и понятье полужизни — абсурдны, то это существованье не было жизнью вовсе. Иначе быть не могло.

Я человек несвободный, нештатский. Я — частица государ¬ства, солдат немногочисленной армии, состоящей из трех или че¬тырех, во всяком случае не больше десяти действительных невы¬мышленных лиц и тысячи призраков, туманностей и притязаний. Я нехотя и без своего ведома должен был повторить диверсию всего этого войска в сторону букваря, всеобщей грамотности и покло¬ненья святым общим местам. Может быть я заблуждаюсь, считая что это паломничество совершено и каждый опять предоставлен своей звезде, судьбе и своим предназначеньям. Если это чувство и преждевременно (объективно оно ничем не поддержано), то с его появленьем у меня совпало несколько обстоятельств, громко взы¬вающих к жизни. Это полугодье меня воскресило и начинает воз¬рождать. Странное дело, в моменты сильнейшей нежности к Жене (матери), редчайшие и резчайшие по силе и чистоте моменты, я неизменно чувствую себя абсолютно свободным человеком, т. е. совершенно случайным себя и случайною — ее. Опять чувство (как с мальчиком: не мое) — настолько удивительное по силе, полно-смысленности и повторяемости, что не может быть только моим, и что-то должно папе напомнить.

Круг тем и планов и собственных эмоций, пройдя от револю¬ции через чутье истории или себя в истории, сердечно отожествил¬ся для меня с судьбою всего русского поколенья. Это случилось раньше, чем стали доходить до меня учащавшиеся сведенья о во¬зобновившейся симпатии ко мне его крайних флангов. Шахов¬ской, Святоп.-Мирский, Извольская и — комсомол2. Вы бы пре¬увеличили и исказили положенье вещей, представив меня широ¬ко известным или популярным. Этого нет и, надеюсь, не будет. Для меня именно радостью было, что эта очередная волна тепла прокатилась в абсолютном подобии мне самому, моему характеру и моим стремленьям. Я выражу не все, но очень много о себе, если скажу, что отличительная моя черта состоит во втягивании широт и множеств и отвлеченностей в свой личный, глухой круг; в инти-мизации, — когда-то: мира и теперь: истории; в ассимиляции со¬бирательной, сыпучей бесконечности — себе. Это происходит уве-ренно и молодо, почти суеверно, без аффектации, без утраты про¬порций, не известное никому. Я не знаю, что такое скромность в ее горячем, живом виде, если не общий сплав этих чувств. Я люб¬лю ту же особенность в Марине. Я вообще люблю ее, и никак не мог бы доказать на словах, что это моей преданности Жене никак не перечит и ничем не грозит, пока не докажу на деле, пока не докажет этого, одарив меня и ее, восхитительное, чреватое откры-тьями и вдохновеньями время, прекрасное всегда, когда не гово¬рят ему под руку и не встревают в его движенья. Как нельзя ды-шать все время только вдыхая воздух или только его выдыхая, так и я отказываюсь признать приметы моей теперешней жизни от Волхонки до моей любви к Маяковскому признаками биографии, мизансценой полного существованья на земле, если я не оторвусь от всего этого на год в круг других судеб и других трудностей.

Если бы я отвалил от родного берега этой весной, как неко¬торое время хотел и думал, это был бы поступок порывисто-исте¬рический. Элементов разрушенья в нем было бы больше, чем прав¬ды. Весь же мой круг мыслей, решений и тенденций подчинен воле к созиданью и долтолетью. Мне нельзя было сделать это в эту вес¬ну. Не готовы ресурсы, между прочим и матерьяльные. Не готова к этому, что всего важнее, и