Женя. А без этого я не могу. Только исчерпав все средства до крайности, я бы решился рисковать ее временным непониманьем. Я люблю или хочу любить ее больше всех отдельных людей на свете, и когда она понимает меня не так хорошо, как Марина, — это серьезная болезнь. Ее надо излечить, и она излечима. У Жени все задатки большого независимого че¬ловека, человека растущего экспансивно и сплавляющего сегод¬ня качества, не поддававшиеся сплаву вчера. Невольные, в харак-тере быта и эпохи лежавшие тягости затемнили и частью атрофи¬ровали эти задатки. Так как с ложными и затруднительными сто¬ронами времени в первом счете сталкивался я (в заработке и пр.), то умаляющие влиянья шли к ней как бы от меня, через меня к ней поступая. Действительно так и было, то есть не по моей вине и воле, что большого человека или его зародыш, маленьким и ог¬раниченным делал я. Мне очень хочется, чтобы она попала в Па¬риж в полном сознаньи своей свободы и открытых перспектив. Это и будет подготовкой к моему путешествию в будущем году; к нашей дальнейшей и будущей жизни. Может быть, вас ужаснет глубокий эгоизм моего рассужденья. Может быть всех вас, и в осо¬бенности маму изумит свобода, с какой я обхожу вопрос о маль¬чике, как бы бросая его вам или Жоне на руки и отдаваясь комби¬нации вольных масштабов. Но стали ли бы вы рассуждать, если бы я ушел на войну? А повторяю, я человек не свободный, а при¬званный. Это во-первых. Во-вторых, я пока этого вам еще не объявлял. Я очень хорошо помню, какое страданье доставляло маме всегда мое хищничество, например посягательство на папи¬росные гильзы в голодные годы. Все мы помним эти сцены. Сце¬ны и гильзы и годы стерлись, стихи остались. Это было частно¬стью в жизни большого поэта, а не мелочью семейной хроники.

Безразлично, сложатся ли ближайшие год или два так, как грезится моему глубокому, далеко захватывающему эгоизму или же так, как это направит ваш святой альтруизм. От этого зависит не сладость моего существованья, не судьба моего, всем извест¬ного чревоутодья и тяги к спокойной обеспеченной жизни, а факт из божественной, нечеловеческой лотереи: напишу ли я свой ро¬ман или же его напишет, по уже рассеянным намекам, один из неизвестных мне учеников. И так как тут все равно рука нечело¬веческая, и только и знающая, что тасующая шансы, то от одного уже этого невозможно настаивать и умолять. Уже тень несогласия кажется ложным искаженьем судьбы. Мне представляется, в сис¬теме сил, которые меня понесут дальше, — семья за границей, т. е. вы или Федя или Жоня, теми близкими и предьизбранными, ко¬торые сделав трудное, но возможное, помогут наступить невоз-можному и воплотиться и остаться.

Но кто мне докажет, что мое представленье о крупных вещах и движеньях правильно? А может быть, тут обязательны вовсе не вы, а, скажем вдруг — трагедия и без нее мне не обойтись? Вот я пишу, пишу вам и думаю. Неужели нет среди вас никого, кто пой¬мет и услышит, что устами письма говорит любовь (значит и к вам), крайняя на какую способен я, человек в брюках и галстуке и с по¬стоянным адресом. Имеете ли вы об этом представленье? — Но пока, ведь, и речи нет ни о каких «пропозициях». Кусочек густо¬веснушчатой, мало похожей на фотографии, но и ни на что не по¬хожей жизни войдет не сегодня-завтра в поле вашего зренья. Вот и все. Больше не о чем пока разговаривать. Дальнейшее решит судьба и личные особенности всех действующих лиц — чуть не сказал: драмы; нет — фамилии. Нельзя не наговорить лишнего, когда в один вечер, в письме, касаешься пластов темных и глубо¬ких, руководящего характера. Но общее понятье о моих мерилах, притязаньях, заряде и пр. вы из него получите. Не отвечайте на него. В особенности в подробностях. Будьте голословны, легки и внезап¬ны. Ответьте: «ты мерзавец». Или «Левочка»3. Или что-нибудь в этом роде, если оно вам покажется неприемлемым. Но только не берите на себя кропотливых мук постатейной убедительности. Я уже ска-зал вам, что во всех ваших сказуемых для меня подлежащим будет слово судьбы: «Не они; ищи другого пути, жди другой силы». Вот почему достаточно будет ответить и неосновательно, лаконично. Ее голос уместится даже в мимике, если бы ее можно было переслать в письме. А какое-нибудь «ты дурак» будет целым бассейном, в ко-тором знаменью фатальности будет раздолье. Дорогие мои, пишу и не перечитываю, тороплюсь. Обязательно перешлите Жоне. Она отделит суть от шелухи, формулы от недомолвок и повторений. Все дорогие глаза, скользящие по недостойным строчкам, горячо и дли¬тельно целую. Впрочем, телесно-обязательное порученье этого рода будет дано моим путешественникам, и ими исполнено. Надо ли говорить, что они дороже всего мне на свете; но только должны перестать на время быть всем (малого мира), с тем чтобы стать снова всем (большего).

Впрочем, довольно метафизики. Пепа где надо, письменно поручился в том, что Женя не повезет денег. Только благодаря это¬му получен паспорт. Что это в точности значит, узнаем у него: ус¬лавливаемся встретиться с вечера на вечер, и все у него не выхо¬дит. Но таким образом его слово и его пониманье этого слова свя¬зывает нас (к законам в придачу). Женя хочет повезти немногое, отобранное Шурой. Если Пепа и затем Главмузей разрешат, пове¬зет. Завтра пойду испрашивать разрешенье4.

Мучительно и дико, что до сих пор не ответил Рильке. Но это не оттого, что недостаточно люблю и преклоняюсь, а бесконечно («слишком» сказать нельзя, слишком любить его невозможно да и бесконечно = только достаточно). Кроме того виной недоразу¬менье, затянувшееся на месяц. Марина из естественной тактич¬ности, пересылая мне его письмо, ничего от себя не прибавила, так сказать, оставила нас в комнате вдвоем. И я не знал, как у них вышло. Только теперь, недели две назад, переписала мне два пер¬вые его письма к ней. Второго я цитировать не вправе (это ответ на ее письмо в ответ на исполненье им моей просьбы). Цитиро¬вать я его не могу, по силе и полноте этого его письма к ней, пись¬ма поэта к поэту где он ей говорит ты и дает новую, ненаписан¬ную часть Мальте Бритте, редкую по чувству. Тут только и воспря¬нул я духом, увидав, что не ошибся в чутье и предчувствиях. Нас связало то, что должно было связать. Переписываю, что можно, оправдываясь повторной и неизменной его теплотой к папе, о ко¬тором он говорит в первом письме к Марине Ивановне. Итак.

am ЗМау 1926

Liebe Dichterin,

ich erhalte in dieser Stunde einen mich unendlich ergreifenden, von Freude, vom stromenden Gefiihl ubergehenden Brief von Boris Pasternak. Alles, was sein Schreiben an Bewegtheit und Dankbarkeit in mir aufregt, soli, so verstehe ich aus seinen Zeilen, zunachst zu Ihnen gehen und uber Sie, durch Hire Vermittlung, weiter zu ihm! Die beide Biicher (meine zuletzt erschienen), die diesem Briefe folgen, sind fur Sie, sind Ihr Eigenthum.

Zwei weitere Exemplare folgen, sowie ich welche habe: diese spateren sollen dann an Boris Pasternak weitergehen, wenn die Censur das zulasst. Ich bin so erschuttert durch die Fiille und Starke seiner Zuwendung, dass ich mehr heute nicht sagen kann: aber das beiliegende Blatt schicken Sie dem Freunde von mir nach Moskau zu! Als einen Gruss. Muss ich erzalen? Sie wissen, dass ich Boris’ Vater, Leonid O.P., von Moskau her (uber 26 Jahre!) zu meinen getreuen Freunden rechnen darf. Nach langer, langer Unterbrechung, hat mich diesem Winter (zu Anfang des Winters) ein seiniger Brief, von Berlin her, gefunden, — und ich habe mit der ganzen Freude, die dieses Einander-wiederfinden mir bereitet hat, geantwortet. Aber es hatte nicht der Nachricht von Leonid Ossipovitsch bedurft, um mir mitzutheilen, dass sein Sohn ein namhafter und starker Dichter geworden war: davon hatten mir Freunde schon (voriges Jahr in Paris) Proben vorgelegt gehabt, die ich mit Ruhrung und Ergriffenheit gelesen habe.*

* Змая 1926. Дорогая поэтесса, я только что получил бес¬конечно взволновавшее меня письмо от Бориса Пастер¬нака, полное радости и бурных чувств. Все волнение и благодарность, которые возбудило во мне написанное им, должны, как я понял из его строк, сначала идти к

—Дальше сожаленье, что в свое пребыванье в Париже не встре¬тился и не познакомился. Он вообще ее очевидно не знал. Потом она ему написала (в ответ на это письмо), и между ними завязалась переписка, о которой я уже говорил. Вот письмо ко мне, его рукой (тот листок, о котором он говорит в приведенном письме).

Val-Mont, Glion (Vaud)

Mein lieber Boris Pasternak,

Ihr Wunsch ist in der selben Stunde, da Ihr unmittelbarer Brief mich wie ein Wehen von Flugelschlegen umgeben hatte, erffillt worden: die «Elegien» und die «Sonnette an Orpheus» sind schon in den Handen der Dichterin. Die selben Bucher kommen dann nachstens, in anderen Exemplaren, auch zu Ihnen. Wie soli ich Ihnen danken, dass Sie mich haben sehen und fiihlen lassen, was Sie in sich so wunderbar vermehrt haben. Dass Sie mir so grossen Ertrag Ihres Gemuts zuwenden konnen, ist ein Ruhm Ihres fruchtbaren Herzens. Moge aller Segen uber Ihren Wegen sein. Ich umarme Sie.

Ihr Rainer Maria Rilke

Вам, а через Вас и Ваше посредничество — затем к нему! Обе книги (последние, выпущенные мной), которые пос¬ледуют за этим письмом, — для Вас, Ваша собственность. Два следующих экземпляра, если они у меня есть, долж¬ны будут вскоре пойти к Борису Пастернаку, если их про¬пустит цензура. Я так взволнован силой и глубиной ска¬занного им, что не могу сегодня ничего больше приба¬вить: но пошлите своему другу в Москву прилагаемую записку от меня! В качестве привета. Надо ли объяснять Вам? Вы знаете, что отца Бориса Леонида О. П. со вре¬мени поездки в Москву (около 26 лет!) я считаю своим верным и настоящим другом. После долгого, долгого пе¬рерыва этой зимой (в начале зимы) я получил от него письмо из Берлина и ответил ему с радостью, что мы на¬шли друг друга. Но еще до получения известия от Леони¬да Осиповича я знал, что его сын стал известным и зна¬чительным поэтом: друзья показали мне (во время моего пребывания в Париже) некоторые его вещи, которые я прочел с волнением и увлечением (нем.). * Валь-Мон, Глион. Дорогой Борис Пастернак, Ваше же¬лание было выполнено в тот же час, как непосредствен¬ность Вашего письма коснулась меня своими крылья¬ми. «Элегии» и «Сонеты к Орфею» уже