как нечто естественное принимаешь цветаевское ты и по близкому про¬изнесенное твое имя»» (26 июля 1926; там же. С. 162).

3 Лето 1924 г., когда Е. В. Пастернак с сыном проводила лето в Тай-цах под Ленинградом.

318. Е. В. ПАСТЕРНАК

9 июля 1926у Москва

9/VII/26

Горячо благодарю тебя за письмо. Вчера я писал тебе в совер¬шенном горе по поводу твоего молчанья, хотя и смутно верил, что письма встретятся. Кажется, я успел эту веру высказать.

Спасибо за сообщенье о Р<аисе> Н<иколаевне>!. Отчего ты не прислала мне назад ее письма. Я его не помню, а ей, может быть, нужно ответить. Ты говоришь, что мое письмо не дошло до тебя2. Меня огорчают эти слова. Они невольно ранят тем, что сказан¬ные тобою по отдельному поводу, помимо твоей воли обнимают вообще, целиком, все твое отношенье ко мне. Можешь ли ты на¬звать случай, когда что либо мое доходило до тебя?

Я очень изменился за последний год. Я стал серьезнее и сосре¬доточеннее. Я часто говорю и пишу глупости под влияньем мину¬ты, т. е. от этого недостатка я еще не избавился, но может быть, ког¬да-нибудь справлюсь и с ним. Я стал цельнее и проще. С ужасной ясностью оформилась во мне потребность в настоящем большом чувстве ко мне, не производном, а самостоятельном, не ответном на мое собственное, а живущем рядом с моим и ведущем свою соб¬ственную историю, широкую и великодушную, не считанную из моих любующихся глаз, а побеждающую, идущую наперекор мне.

Главная тема года, с особой горечью вставшая сейчас среди тишины и одиночества, вновь подтвержденная в разлуке с тобой твоим молчаньем, и потом твоим письмом, это тяжесть сознанья, что надо стараться разлюбить тебя, что рано или поздно этому при¬дется научиться. Так как причины этой роковой, похоронной, не¬поправимой надобности — в тебе самой, как в человеке, то объяс¬нять это тебе совсем излишне. Ты знаешь, о чем я говорю. Я горя¬чо люблю твой женский облик, который иногда на моменты по¬ворачивался ко мне за обожаньем, за принятием ласки. Я страшно привязан к тебе. Я высоко ставлю твой нравственный облик (ум, волю, характер), все время повернутый ко мне спиной. Он стоит ко мне спиной оттого, что дух требует самопожертвованья по сво¬ей природе, для того чтобы быть кому-нибудь сообщенным. А это твой слабый пункт, по крайней мере в отношеньи меня: тебе ка¬жется, что самопожертвованье тебя бы уронило, было бы твоей ли прелести, гордости ли, или свободе в ущерб. Эту постоянную ошибку в вину тебе ставить нельзя. Ты душевно здоровый чело¬век, и эта ошибка случайна и самой тебе в тягость: этой ошибки не было бы, не могло бы существовать, если бы ты меня любила. Когда ты по-настоящему кого-нибудь полюбишь, ты поставишь себе за счастье обгонять его в чувстве, изумлять, превосходить и опережать. Тебе тогда не только не придет в голову мелочно ме¬ряться с ним теплом и преданностью, а ты даже восстанешь на такой образ жизни, если бы он был тебе предложен, как на огра-ниченье твоего счастья. Что я не этот человек, я увидал очень ско¬ро. Я больше писать не могу. Как ты чудесно кончаешь свое пись¬мо: «Всего хорошего. Женя». Я так не умею. Не пиши мне, что это письмо до тебя не дошло. Наперед знаю. То-то и больно.

Поцелуй крепко Женичку. В тот день, когда я увижу в тебе боль¬шого, уверенного в своих собственных силах друга, я напишу мальчи¬ку, чтобы ты ему прочла вслух. Замешивать же его в эту нестерпимо бессердечную муть, — отказываюсь. Что я плох, я знаю и слышал. Займись собою! Пока ты этого не поймешь, добра ждать неоткуда. Все только в твоих руках. Я, если бы и хотел, не в силах сделать того, что природа поручила женщине, женской душе, женскому сердцу.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 В письме 29 июня 1926 Е. В. Пастернак писала о встрече с Р. Н. Ло¬моносовой: «Вчера простились с Раисой Николаевной. Так прощаешься только с любимым человеком, когда кажется тебе, что ты, быть может, его в жизни никогда больше не увидишь» (там же. С. 145).

2 Е. В. Пастернак писала: «Письмо твое я получила в Берлине. До меня оно не дошло. У меня нет ничего предвзятого в нежелании тебе писать…» (там же. С. 146).

319. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

11 июля 1926, Москва

11.VII. 26 Дорогая Марина!

Последнее время я очень боялся, что получу от тебя письмо, в котором, без своего ведома себя насилуя, ты примешься хвалить Шмидта. Я именно боялся этого. Я не стыжусь признаться в этом страхе, но не взялся бы сказать, за что я именно опасался: за цель¬ность ли и высоту твоего образа, за твердокаменность ли своей веры в тебя, или просто за чистоту твоей совести. И как всегда ты из этой заминки вышла верная себе, и без пятнышка. Дурацкие состоянья сопутствуют творчеству, тут А не равно А, логика бес¬сильна или вечно неприлична и пьяна.

Нисколько несмотря на страх, в котором я только что тебе признался, я твоим письмом был очень огорчен1. Ничего удиви¬тельного тут нет, и настроенье, в котором ты меня оставила, впол¬не заслуженное. Написать дурную вещь — горе неподдельное для нашего брата. Но как сдержать это чувство в разумных границах. И как их определить. Неудачен тем же и весь 905 год. Еще боль¬шее горе, написать дурную книгу. Большее еще сознавать, что ты давно упал и никогда тебе не подняться. И вот, наконец, разрас¬тающаяся горечь и стыд за себя, требуя абсолютной краткости ито¬га, чего-то вроде «круглого числа», скашивает все дроби и прихо¬дит к пределу: всего больнее (и так оно и есть) быть вообще паро¬дией на человека и пародиею на лирика.

Что все эти прискорбные стадии я быстро пробегаю в душе, задерживаясь на последней, в том виновато, конечно, не мненье твое, до мелочей совпадающее с моим собственным. Для этих от¬чаянных настроений имеется сейчас благодарная почва. Ты спра¬шиваешь, легче ли или труднее мне одному? Страшно трудно.

У меня есть какие-то болезненные особенности, парализован¬ные только безвольем. Они целиком подведомственны Фрейду, говорю для краткости, для указанья их разряда.

Все слабые стороны чувствительности, одновременно и хрис¬тианской, и просто-напросто животной, изъязвлены и подняты во мне до бреда, до сердечного потрясенья. Жизнь, как она у меня сло¬жилась, противоречит моим внутренним пружинам. Я это помню и знаю всегда и в нормальных условьях всегда этому противоречью радуюсь. В одиночестве я остаюсь с одними этими пружинами. Если бы я уступил их действию, меня разнесло бы на первом же поворо¬те. Но нет человека, которого, при таком заряде, останавливало бы благоразумье. И я — не исключенье. Но поддайся я действию этих сил, как тотчас же и навеки мне пришлось бы расстаться со всем дорогим, с чем я разделил свою жизнь, со всеми людьми моей судь¬бы. Чтобы далеко не ходить, скажу просто: после такой раскатки я бы уже не считал возможным взглянуть в лицо своему сыну. Вот это-то и останавливает меня, ужас этой навсегда нависающей ночи.

Ты меня представляешь проще и лучше, чем я на самом деле. Во мне пропасть женских черт. Я чересчур много сторон знаю в том, что называют страдательностью. Для меня это не одно слово, означающее один недостаток: для меня это больше, чем целый мир. Целый действительный мир, т. е. действительность сведена мною (во вкусе, в болевом отзыве и в опыте) именно к этой страдатель¬ности, и в романе у меня героиня, а не герой — не случайно2.

У меня гостит сейчас Ник. Тихонов. Он 7 лет провел на вой¬не. Он нарушил мое одиночество, и я прямо ему назвал, в чем он мне мешает и чем удобен. Он мешает моим настроеньям. Мне свет¬лей и легче за его рассказами, чем в полной беспрепятственности с самим собой.

Вот мущина. В соседстве с ним мои особенности достигают силы девичества, превосходя даже степень того, что можно назвать женскостью.

Ich habe Heimweh unbeschreiblich Von Trunen ist der Blick verhangt Ich fflhle feme mich und weiblich…

/. R. Becher

Но ты может быть не знаешь, о чем я говорю? Об убийствен¬ной власти, которую надо мной имеют видимости, химеры, воз¬можности, настроенья и вымыслы. Я с первых детских дней и до настоящего времени влекся через годы и положенья в постоян¬ной завесе каких-нибудь навязчивых идей, всегда болезненных, всегда истачивающих сердце, всегда противоречивших действи¬тельному положенью вещей. Менялись только эти завесы. Жиз¬ни, как ее, верно, постоянно видят другие, хоть тот же Ник. Тихо¬нов, я никогда не видал и не увижу. —

Мне что-то нужно сказать тебе о Жене. Я страшно по ней скучаю. В основе я её люблю больше всего на свете3. В разлуке я её постоянно вижу такой, какою она была, пока нас не оформи¬ло браком, т. е. пока я не узнал её родни, и она — моей. Тогда то, чем был полон до того воздух, и для чего мне не приходилось слушать себя и запрашивать, потому что это признанье двига¬лось и жило рядом со мной в ней, как в изображеньи, ушло в дурную глубину способности, способности любить или не лю¬бить.

Душевное значенье рассталось со своими вседневными игра¬ющими формами. Стало нужно его воплощать и осуществлять. Тут я удач не видел. Темная тень невоплотимости легла на эти годы и испортила нам обоим существованье. Вот отчего я часто, вероят¬но, хуже, чем должен бы, писал тебе о ней. Ты с ней обязательно должна познакомиться. Если она будет в Париже, вас все равно столкнет случай, я это вижу, или я не я4.

У меня к тебе большая просьба. Позволь мне (но только по-хорошему) снять посвященье тебе с этой посредственной вещи5. Если ты это поймешь и дашь согласье, мне станет многим легче. Меня мучит мысль, что я связал твое имя и значит мысль о тебе с таким бледным пятном, и, что по моей вине, ты как-то будешь с ним ходить в паре. Ведь ты же это должна понять. Будь в этом от¬ношении такою же прямой, как во всем до сих пор. Уладились ли

* «Я неописуемо тоскую по родине./ Мой взор застлан слезами. / Я чувствую себя далеким и женственным». И. Р. Бехер (нем.).

твои дела с Чехией? У меня с матерьяльной стороны предвидятся улучшенья. Госиздат, верно, переиздаст Сестру и Темы6.

С нетерпеньем жду стихов, как ты говоришь, о нас обоих7. Т. е. просто вероятно замечательных новых твоих стихов.

Твой Б.

Когда будешь писать, не забудь упомянуть о посвященьи, прошу тебя. Тихонову очень