должен был находить все это милым. Словом — он выпустил когти, когда я заикнулся о его жене.
Теперь ты верно понял психологию моего письма? Будь спра¬ведлив ко мне. Я не то написал тебе, что нужно было. Я хотел на¬помнить тебе один вечер в Спасском, когда ты тянул кефир и уго¬щал меня персиком. Я почему-то запомнил, что ты со мной гово¬рил тогда о сходстве «крайне» серьезного с тем, что вызывает хо¬хот. Меня часто смущало, что стоит лишь переместить точку зре¬ния и все, что я писал или лучше хотел писать, хотел хотеть писать и т. д., становится непростительно забавным набором слов и что оно бросает на виновника их появления отблеск самой безотчет-ной глупости. Теперь, когда мои опасения сбылись и с такой не¬ожиданной стороны, они исчезли, и их место заняла ясная уве¬ренность в какой-то неприкосновенности принципов. Принципы?
С разных сторон я убеждаюсь, Шура, что в своем теоретизи¬ровании дилетанта я стоял на верном пути и что этот путь ведет далеко. Видишь, я теперь получаю заверения от исторических дан¬ных и систем современности.
Это громко, ты думаешь? Значит я неумело выражаюсь. Я хо¬тел сказать тебе, что мне немного грустно: все или, кажется все, за¬мерло во мне, сошло на нет. Я всегда анализировал себя и находил вину в себе самом. Несмотря на то, что это страшно скучно, я хочу указать тебе то, что окончательно стерло меня. Ты знаешь, есть сло¬во, которое в его теперешнем значении появилось сначала в отече¬ственной литературе, затем в публицистике, далее в переводных драмах, в фойе символического театра, в рампе и жизни3, на secretaire’4HKax ее подписчиц… и вернулось вновь в отечественную литературу. Любишь ли ты слово «Жизнь» и его значение?
Я ненавижу жизнь.
Милый мой! Мне не удалось кончить письма. Особенно смеш¬но это осекшееся рассуждение о жизни. Я когда-нибудь, и скоро вернусь к нему. Вероятно, я буду писать тебе летом, и, если ты мне напомнишь об этой неаргументированной ненависти, я обосную ее. Лето уже наступило, но уши у меня заложены. Завтра я выни¬маю эту вату окончательно: дело будет об истории древней фило¬софии, надеюсь на весьма удовлетворительно4.
Так что на днях наступают каникулы, которые протекут в Одессе. Когда-то я имел глупость начать: «Неужели есть сейчас, сегодня город тот, где ребенок, июль и месяц путали друг друга, где мазанок глинистая ночь встает etc, etc. Я хочу сказать, что ког-да-то меня туда тянуло. Месяц тому назад я вернулся из Одессы, куда препроводил маму с девочками. Я пробыл там с неделю5. Странно, это почти голодный город; но ты верно поймешь меня, если я скажу, что там царит настроение, которое наступает после третьего блюда. Ну, вроде Спасских послеобеденных залежей на¬верху. Я теперь знаю свою природу: я страшно несамостоятелен, мне нужен вдохновитель. Поэтому не удивись, если я после этих стоячих вод вернусь совсем лягушкой. И сейчас я нечто хладно¬кровное. Мне неловко просить тебя писать. Только. А то бы пись¬мо состояло из просьб.
Вот тебе темы, меня интересующие: твое здоровье, твой жиз¬ненный тон сейчас, твои перспективы, восторги и сетования и т. д. Иногда мне Нюта6 говорила о том, что ты пишешь много. Ты пони¬маешь, я кончил первостепенным. Ну, садись и пиши, пожалста.
Чего тебе пожелать?
Безнаказанности в уклонениях от личного? Верно это необ¬ходимое пожелание. Никто не желал мне безнаказанности. Вот я и поплатился.
Впервые: «Россия». Venezia, 1993, № 8. — Автограф (РГАЛИ, ф. 3123, on. 1, ед. хр. 35). Датируется по времени последнего экзамена.
1 Речь идет о письме №31. Кроме того, сохранился черновой набро¬сок обещанного в нем продолжения, написанный на обороте страницы конспекта «Платон и христианство»: «Я не люблю неудачных совпадений. А как-то на прошлой неделе, или недели 2 тому назад у меня совпало по¬шлейшее желание сплетничать с некоторым серьезным огорчением. Я был страшно несправедлив к человеку, о котором писал тебе. Объясняется это очень просто и психология этого «эксцесса» очень некрасива: дело в том, что я читал Саше стихи мои, после долгих его просьб; они ему не только не понравились, но на следующий день появилась на меня пародия, и очень злая. Инстинкт озлобленности (и такой неуместный здесь) завел меня даль¬ше, по отношению к нему, чем это следовало: я написал тебе, совсем не-причастному, о его интимных делах; хорошо, что был праздник и наши почтовые запасы вышли, иначе акт гнуснейшей мстительности зашел бы еще дальше. Это все я считал нужным сказать тебе. Но я не могу здесь остановиться. И так как мне уж суждено устранять недоразумения, то…».
2 Вероятно, имеется в виду герой романа Достоевского.
3 «Рампа и Жизнь» — название театрального журнала.
4 Экзамен по истории древней философии был перенесен с 17 на 24 мая.
5 Пастернак пробыл в Одессе со 2 по 14 апреля.
6 Анна Львовна — старшая сестра А. Л. Штиха.
33. Р. И. ПАСТЕРНАК
17 мая 1911, Москва
Дорогая мама! Не знаю, придется ли мне попасть к вам рань¬ше, чем остальным Пастернакам: второй зачет я перенес со втор¬ника 17-го на вторник — 24, так как не успел подготовиться. Таким образом университетские дела затянутся еще на неделю. И кроме того, с этой недели я берусь за выяснение своей будущей военной карьеры, ибо до 15 августа должно быть подано прошение об от¬срочке. Кроме того мне, вероятно, придется отнять верхнюю че¬люсть, такое у меня делается с зубами; но я еще не был у Анны Лазаревны. Папа ей все еще должен, и оттого просто неудобно являться, а затем и страшно: особенной нежности она к отпрыску такого непростительного должника не проявит; и я бы первый назвал это естественным, если бы она изводила меня так же рас¬сеянно и небрежно, как это допустил папа по отношению к ним в уплате. Но, понятно, все это не так, она человек благородный; между тем все же — страшно.
Возьми-ка ты, мамаша, лист бумаги да напиши мне правду» кто у вас и чем болен и вообще что у вас делается; а я переписку оставлю в тайне. То есть я расскажу-то папе, да ты этого не бу¬дешь знать: вот и выйдет, что ты боишься обеспокоить папу, бе¬режна к нему и т. д., и тебе же будет легче, поделишься настоящей причиной того, что так долго не выезжаете. Если эти дожди сим¬волические, то кого они олицетворяют: тебя, Жоню, Лиду? Кто нездоров? Бабушка? Если же они не символические, то тогда со¬всем плохо, и вы наверное простужены поголовно от реальных дождей.
Кстати — у нас палит и пылит отчаянно. Ида лето проводит в Сокольниках у Над. Григ. — На днях был экзамен консервато¬рии1. Лучше всех Зайка и Фейнберг. Вероятно лучше — Зайка. Тебе бы он больше понравился, он законченный артист и играет очень естественно, вселяя спокойную уверенность в то, что зав¬тра будет играть еще лучше; то есть он не ограничивается дан¬ным вечером, Фейнберга вы бы с папой отвергли: он гораздо сложнее; артисты редко бывают так сложны, дилетанты гораздо чаще. Оттого такие артисты, как Фейнберг, могут показаться с долей дилетантского произношения, от которого так трудно оту¬читься. Фейнберг играл убийственно много; он прямо блеснул широтой своей музыкальной памяти. Он предложил жребий по всему Баху, громадный концерт Генделя, 3-й концерт Рахмани¬нова, фантазию Моцарта, этюды и ноктюрны Шопена, четвер¬тую сонату Скрябина (ее только сам Александр Николаевич иг¬рал, адски трудная).
Наверное, Зайка получит медаль. Игра Фейнберга называет¬ся манерничанием (& 1а Гольденвейзер). Знаете ли вы, что Шура сдал устную математику на 5?
Вчера я углубился в те Сокольники, где ни ты, ни папа вооб¬ще никогда не бывали, этих Сокольников почему-то не знают.
Мы летом в Одессе? Ты знаешь, как греки называли море? Бесплодным. При этом они ставили это слово всегда в таком па¬деже, который оканчивается на 6io и выходит похоже на вопль: atriigetoio. Мне это море кажется дурным вкусом, чем-то прими-тивным, как страсти в драме или пиеса в октавах и аккордах, без контрапункта. Я не знаю, можно ли испытывать перед морем ту задолженность художника, которую вызывает фантастическое нагромождение нежности весны в лесу. У моря нет такой бездны снесенных отрывков, неразработанных эпизодов. Море само раз¬рабатывает себя. Я не знаю, может ли оно вдохновить художника. Мне кажется, море можно писать только реалистически. Подхо¬ды к морю почти всегда бездарны. Или нужно быть гением, чтобы и побережьем пройтись, как по полям, нагнуться к морю, сорвать, унести, вырастить у себя. Можно ли это?
Но это — мимоходом; я буду жить с вами летом. Мне хоте¬лось бы свести наши отношения до minimum’a с тобой и с па¬пой, не говоря уже о бабушке и детях. И знаешь, это не наглость, что я говорю. Ведь, положа руку на сердце, я могу сказать, что все то, что мне приходится здесь или там, сегодня или завтра пе¬реживать, все это, говорю я, нисколько не отличается от того, что переживали ты или папа. Или даже вернее, что мое поле го¬раздо з^же вашего; ведь это-то я знаю. Но я так же хорошо знаю, что каждое вдохновение толкало как тебя, так и папу дальше в этой же жизни; то есть вы оставались естественными, непосред¬ственными. В то время как меня все значительное в жизни вы¬талкивает из нее; для меня осознание выше всего, я не люблю жить, я люблю истолковывать. В этом отношении мы различны. Когда я забываю эти различия, вы мне кажетесь неглубокими, плоскими. Я должен вам всегда казаться скучно рассудочным, неестественно нарочитым и т. д.
Словом — это источник взаимных оскорблений. А между тем я таков именно на основании вас, я от вас и наследственно и вся¬чески завишу, да и просто я как никто страшно ценю многое такое в вас, чего вы в себе не знаете.
Впервые: «Знамя», 1998, № 4. — Автограф. Датируется по содер¬жанию.
1 Этот экзамен должен был бы сдавать Пастернак, если бы он не от¬казался в 1909 г. продолжать свои занятия музыкой.
34. А. Л. ШТИХУ
28 мая 1911, Москва
Дорогой Шура!
Смотри, какое невзрачное насекомое in modo epistolary до¬жидалось отправки к тебе, когда вдруг пришло твое драгоценное письмо. Я получил его часа 2 назад. На него нельзя отвечать в той обстановке, которая сейчас меня окружает. И хуже всего, что я сам ее инициатор или даже «регент»: здание училища вивисецируется наполовину и на отхваченной площади воздвигается в будущем году 12-этажный дом! А посему мы на лето переводим все свои вещи (хаос книг и утвари в космосе шкафов и буфетов) в одну
