понравился Крысолов. Потом я ему дал Поэму Конца. Он в восторге. Он сказал, что после Ахматовой это первый серьезный большой голос в поэзии. Если тебе этого мало (т. е. если ты формулировку считаешь неудачной), то прими в расчет, что Тихонов вообще человек иного и не близкого круга. Но прекрасный человек.

Впервые: «Дружба народов», 1997, № 7. — Автограф.

1 В письме 1 июля 1926 Цветаева отозвалась на присылку первой ча¬сти поэмы «Лейтенант Шмидт»: «В этой вещи меньше тебя, чем в других, ты, огромный, в тени этой маленькой фигуры, заслонен ею. Убеждена, что письма почти дословны, — до того не твои. Ты дал человеческого Шмид¬та, в слабости естества, трогательного, но такого безнадежного!» (Цветае¬ва. Пастернак. Письма 1922-1936. С. 239).

2 Имеется в виду недописанный роман о Жене Люверс.

3 Сохранился отрывок письма Цветаевой, написанного в ответ на эти слова: «Теперь я еду в Чехию, а ты больше всего на свете любишь свою жену, и всё в порядке вещей. Б<орис>, одна здесь, другая там — можно, обе там, два там — невозможно и не бывает. <...> Тоскуй, люби, угрызай¬ся, живи с ней на расстоянии, как какой-то час жил со мной, но не втяги¬вай меня. Человеческого сердца хватает только на одно отсутствие, оттого оно (отсутствие) так полно. …Не бойся, что я чем-н<и>б<удь> преумень¬шаю твою любовь к жене, но «я люблю ее больше всего на свете» — зачем ты мне это твердишь, это ей надо знать, не мне» (ок. 20 июля 1926; там же. С. 259—260). Свой ответ Цветаева пересказывала в письме к Рильке 14 авг. 1926: «Когда я узнала об этой его второй загранице, я написала: два пись¬ма из-за границы — хватит! Двух заграниц не бывает. Есть то, что в грани¬цах, и то, что за границей. #за границей! Есмь и не делюсь» (перевод с нем. Письма 1926 года. С. 194).

4 Е. В. Пастернак не попала в Париж, с Цветаевой они познакоми¬лись только в 1939 г.

5 Имеется в виду «Посвященье» — акростих Марине Цветаевой, предпосланный поэме «Лейтенант Шмидт». В записях О. Н. Сетницкой есть указание, что в письме 22 июля 1926, написанном в ответ на эту просьбу, Цветаева просила не снимать посвящения (РГАЛИ, ф. 1334). После публикации «Посвященья» в «Новом мире» (1926, № 8-9) Пас¬тернак вынужден был объясняться с Полонским по поводу появления имени Цветаевой в журнале (см. письмо № 344 и Цветаевой 3 февр.

1927). В книжном издании «Девятьсот пятого года» (1927) «Посвяще-нье» снято.

6 Чешскую стипендию удалось продлить еще на некоторое время. «Сестра моя жизнь» и «Темы и варьяции» вышли под названием «Две кни¬ги» в 1927 г.

7 Из письма в письмо Цветаева обещает выслать недавно окончен¬ную «вещь о тебе и мне», под которой она имеет в виду поэму «С моря».

320. Ж. Л. ПАСТЕРНАК

12 июля 1926у Москва

12/VII/26 Дорогая Жоничка!

Вчера Стелла получила письмо от тебя со множеством драго¬ценных для меня сведений. Только о Жене там мало. Здоровеет ли она? Спасибо тебе за эти вести. Но ради Бога не пиши мне в ответ: я знаю, как вы все заняты и как этот недостаток досуга еще ос¬ложнен их пребываньем у вас. Ответа не жду и не надо, вопросов не задаю. Все о себе.

Мое постоянное чувство к тебе хорошо тебе известное, усили¬вается и видоизменяется оттого, что ты каждый день видишь Женю, а я — никогда. Я чувствую тебя за себя, если можно так сказать, и пишу тебе с тою тонкой, не поддающейся определенью болью, ка¬кая бьюает, когда благодаря вынужденной аналогии, в силу необ¬ходимости чувствовать по подобью, нам становятся известны скры¬тые стороны нашего строя, вывернутые этим усильем наружу, ког¬да заговаривает голая душевная форма. Такое чувство охватывает меня, когда, зная Женину нежность к тебе, я представляю себе су¬ществующую или же навязчиво-возможную, неотразимо-мысли¬мую дружбу между ней и тобою. Я вам завидую обеим или, в осо¬бенности, тебе. Это зависть низкого к высокому, черного к белому. Дружить легче, чем любить друг друга и жить вдвоем, т. е. в потреб¬ности постоянного преображенья быть окруженными роднями и родными, обстоятельствами (всегда мизерными) и людьми. Людь¬ми, людьми, людьми, ничего так сильно не желающими, как одно¬го: остановить вас обоих на чем-нибудь одном, и предпочтительнее всего на штампе или на бытовом анекдоте, чтобы знать вас за что-нибудь одно, в контурах устойчивой характеристики.

Я страшно люблю Женю, больше всего на свете. Я теперь ей этого не говорю, не напишу (и вообще не знаю, как писать буду), потому что слыша это, она поддается вечной в таких случаях ошиб¬ке. Кто ей не подвержен?

Она не знает, что чувством одного человека двоим не прожить. Отчего это заблужденье так распространено? Оно вызвано сосед¬ством другой, такой же простой истины, обратного значенья. Вто¬рая эта истина, сверкающая и затмевающая первую, гласит: лю¬бовь зарождается в исключительности одинокого чувства, в по¬бедоносном перевесе того, как любит один, над любовью другого. Эти истины, говорящие одним голосом и одними словами о раз¬ных вещах, всегда смешивают. Речь первой, — о жизни вдвоем, т. е. прежде всего о переплавленьи и сварке неорганического сумбура, ежеминутно попадающегося по пути через безразлично сколь дол¬гие времена. Речь второй, — о встрече двух органических сил или миров, о сердце и сердечности вчистую. Это разные вещи, или разные стадии одного. Электрический «противо-полюс» симпа¬тически объявляется одним вступленьем первого полюса. Но по¬лезная работа требует цельного тока, и косное сырье, втянутое в процесс, его отсутствия заменить не может.

Прости мне эти невежественные аналогии, которые рассме¬шат тебя и насмешили бы Лиду, и найди в этой Окено-Новали-совской1 ереси нужный смысл. Я трудно это выразил. Мне бы хо¬телось это выразить хорошо и понятно. Я пишу о важных для меня вещах. Иногда, когда я это рассказываю Жене, она отвечает мне, что письмо до нее не дошло. Не дойдет и до тебя.

Но если бы ты знала, как она была хороша, как целиком, внешне и нравственно чудесна в ту зиму, когда я ее позвал, и она пришла2. Как смела, и как готова отдать больше, чем это знают понятья, люди, воспоминанья и слова. Мне нельзя рассказать тебе всего: но сколько предельно-обидных мук приняла она тогда и взяла на себя! Когда я расстаюсь с ней, я вижу это вновь и вновь и не могу без страшной, свежей боли за ее достоинство об этом вспомнить. Я был мерзок. Сколько наделано каждым из нас не¬названных, безымянных, не уловленных законами нравственнос¬ти преступлений против красоты и достоинства мгновенья! Это одно из них. Заглажено ли оно? Объективно, во времени и про¬странстве в жизни — заглажено и с лихвой покрыто жизнью маль¬чика, если он взаправду хоть вполовину таков, как говорят. Но и субъективно это без следа было бы искуплено, если бы Женя мог¬ла любить меня, если бы этим летом она вдруг стала большим, большим другом мне, верящим и взволнованным не мной, но соб¬ственною верой. Этого же никогда не будет. Что этого не может быть, постоянно вслух говорилось ею. Америки я этим безнадеж¬ным признаньем не открыл. И я бы не говорил всех этих жалких слов и не цеплялся за слабую тень надежды (вот до каких выраже¬ний докатился), если бы этой весной, когда я было собрался уехать от нее с мальчиком, она не остановила, не удержала меня.

Об этом несостоявшемся отъезде я жалею не как об упущен¬ном счастье. О, нет. Но как о редком случае, когда я безболез¬неннее, чем в другое время, мог сделать то, что все равно неиз¬бежно. Неизбежность этого ползет на меня из ее совершенного молчанья или из характера письма, когда она пишет его мне. Неизбежность этого встает из недавнего прошлого, когда, слу¬чайно попав на нашу прошлогоднюю дачу, я вдруг разом, в один прекрасный вечер вспоминаю все свои поездки в город и воз-вращенья и встречи на крыльце. Сколько унизительной, неслы¬ханной жестокости в прошлом! И она не знает этой черты за со¬бой!! Неизбежность эта укрепляется, когда по приезде с этой про¬гулки в город в смутной надежде, что я что-то найду дома, что отведет тяжесть увиденного в сторону, я узнаю, что и сегодня не было письма, как и во все предшествующие дни, как не будет его и завтра. — Зачем удержала она меня весной? Что непоправи¬мое — поправимо, думал всегда я. Она глядела чище, холоднее и разумнее на вещи. И вдруг, она удержала меня. Это было ее дви¬женье. Следовательно, в ней изменилось что-то. Она должна была знать, что нового чего-то теперь нам обоим ждать от нее, а не от меня, — ведь не я останавливал. Вот тощий корень моей новой надежды и моего ожиданья. Но он разрушается на моих глазах. Ничем новым она меня в этой разлуке не подарила. Она в своих действиях, в своем непостижимом пустосердечьи по отношенью ко мне абсолютно та же, что и летом 24-го года. Но я не тот, мне нельзя быть тем же. Она ничего уже больше не услышит и не уви¬дит из того, что я привык сейчас же, под влияньем первого по¬рыва нести ей о ней же. Я могу думать о ней сколько угодно, но либо зарою это в себе, либо ты это узнаешь, либо когда-нибудь другая женщина, но уже не она, не она. Я устал говорить и чув¬ствовать в одиночку, я знаю, что все это впустую, пока она не захочет большего от себя самой. Я ей не буду писать. Если тебе что-нибудь известно, что сразу, хирургически, обрывает эту дол¬гую муку, сообщи мне это тотчас. Ты знаешь, о чем я говорю? Может быть, тебе ясна она как характер и ясно ее сердце. Ее спо¬собность или неспособность чувствовать по-человечески и увле¬каться собственным чувством важнее для меня (т. е. тревожнее, острее или больнее воспринимаются, чем… возможности измен). Весной ее судили тут люди, слепые стеченья случайностей, со-владенья пророчествующих фактов. Все они гнали от нее, все говорили нет, тут никаким надеждам нет места, все осуждали ее. Я не знал, что твердо решенное расставанье ее огорчит. Она ска¬зала, останься. Звук ее голоса подействовал на меня сильнее, чем весь этот дружественный хор. Я в нее больше поверил, чем в судь¬бу. Если ты что видишь, скажи. Я страшно хотел бы, чтобы она была великодушной, доброю и большою. Я не могу не любить ее, я никого не могу любить так, как ее. Но это ее уже больше не касается. Дело только