за ней.

Люби ее горячо, прошу тебя. Она несчастный человек. Но ты понимаешь меня? Ведь возможностями жизни не шутят. Я хочу хо¬рошей настоящей жизни с ней. Но этого не будет. Я далек и чужд ей.

Прости за такое письмо. Его трудно читать, но еще труднее было писать. Я еще не раз буду тебе писать о ней, и о многом рас¬скажу. Эта утрата незаменима. Хотя уверенность в разрыве поко¬леблена ее весенней просьбой, но на что мне надеяться! Неприяз¬ни же и равнодушья я больше выносить не в силах.

Ничего не могу сказать маленькому, так сейчас горько и не¬хорошо.

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).

1 Эпитет составлен из имен ученика и последователя Шеллинга натурфилософа Лоренца Окена и поэта Новалиса.

2 Пастернак вспоминает первое время знакомства со своей будущей женой в 1921-1922 гг.

321. Ж. Л. ПАСТЕРНАК

Середина июля 1926, Москва

Дорогая Жонюра.

Горячо тебя благодарю за карточки. Разумеется, меня продол¬жает огорчать, что от Жени ни слова. В тех редких случаях, когда я успокаиваюсь, я и это успокоенье не могу назвать удовлетвори¬тельным: тогда выступает и сковывает меня полнейшая неизвест¬ность, в которой она меня держит, — неизвестность того, кто мы с ней и как она себя понимает и каковы ее намеренья. Слово же только за ней, я писал уже тебе и объяснял, почему.

Это письмо придет после 21-го. Таким образом тебя, верно, можно поздравить с успехом и попросить подробнее как-нибудь написать о докладе, Лидочкины же экзамены, вероятно, либо в разгаре, либо же у вас громкое и многодневное торжество по слу-

чаю ее доктората1. Я в ней совершенно уверен, и даже думаю, что из испытаний она выйдет maxima cum laude*.

И однако вне зависимости от всего вышесказанного, у меня сердце сжимается от Жениной худобы. Ты не можешь себе пред¬ставить, как это меня терзает. Ей не то, что надо поправиться. Она — не она, пока она худа! Это трудно сказать так, чтобы это не казалось шуткой или не вызывало возмущенья, но есть формы, в которых человек равен себе, как осуществленье, и эти формы раз¬личны для каждого. Мне, например, или Шуре, или папе можно без нравственного ущерба быть худыми. Не стану нагораживать примеров, — Женя нравственно искажена, пока она не прибавит пуда. Я не смеюсь, и в крайнем случае, ошибся фунтов на десять.

Жонечка! Поправляются же в санаториях! Неужели этого нельзя достигнуть. На своих детских и гимназических карточках и в моих воспоминаньях она круглее, душевнее, гармоничнее и туманней. В ее теперешней щуплости виноват я. Я вынужден го¬ворить о внешности, потому что она прозрачна, и дает мне видеть корень ее горького, угловато подобранного, не-счастливого душев¬ного облика, которого не было в замысле Создателя, которым ни¬когда она не была. Меня мучит мысль, что я ее иссушил, съел или выпил. Но, ведь, я совсем не вампир.

Умоляю тебя, когда ты немного освободишься, займись этим немного. Есть множество способов обойти ее возмутительное не¬желанье добра себе самой. Я знаю, эта упорно цепляющаяся за себя анемия, не желающая ни за что здоровья и отставляющая стакан с молоком или тарелку с яичницей, ужасно озлобляет, как всякое сопротивленье, мешающее тебе в чуде и в добре. Тогда ты перебарывай это чувство. И вообще, учреди, организуй это че¬рез прислугу. Кроме того, вероятно ее утомляет Женичка, с ко¬торым она, вероятно проводит целые дни. Не взять ли ему чело¬века? Нельзя ли в этом отношеньи что-нибудь придумать? На¬помню, что при всем самопожертвованьи, составляющем глав¬ную мамину черту, у нас, как и во всех тогда домах, были детские (комнаты) и няни. Так что по отношенью к Жене общие и по¬спешные выводы из положенья: «могут, мол, другие матери…» были бы неосновательно жестоки и несправедливы. Собствен¬но, ведь, вся затея с поездкой началась с вопроса об отдыхе и по¬правке. Напомни ей, что, ведь ей Вхутемасовская зима предсто¬ит и потребует сил.

* с наибольшим успехом (лат.). 739

И не сердись на меня, что я тебе советы даю и порученья. Это правда, нескромно и бестактно, и мне следовало бы знать, что чем инструкции читать, мне лучше надо бы поблагодарить тебя за то, что ты давно даешь и делаешь больше, чем я тут прошу у тебя. Если можно, не показывай писем этого сорта Феде. На мужской глаз они смешны. В жизни же я не только тряпка.

Крепко тебя целую. Обними мальчика.

Если знаешь, сообщи адрес Бебе Высоцкой.

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford)

1 Лидия Пастернак заканчивала докторантуру в Мюнхенском психи¬атрическом институте по кафедре биохимии.

322. Е. В. ПАСТЕРНАК

16 июля 1926, Москва

16/VII/26

Вышла вся бумага, взял у Стеллы. Ты по-прежнему молчишь. Знаешь ли ты, что я слежу не отрываясь за этим твоим молчаньем, что я стараюсь к нему привыкнуть, чтобы перестать его слышать. Пока же слушаю, и оно обладает страшным красноречивым значе¬ньем. Итак, того не зная, мы тогда на вокзале расстались навсегда. Меня для тебя не существует так, как мне бы того хотелось после весенних разговоров. Меня для тебя не существует, а с этого года это начинает значить: следовательно, не должно стать и тебя для меня.

А я ждал неожиданностей от тебя. Мне показалось, что даже твой зарок не писать мне — бессознательное для тебя самой дви¬женье судьбы, очищающей поле от всего старого для того, чтобы появиться чему-то новому. И вот, оно не является. Но не насилуй себя. Если бы что было, само бы прорвалось. Очевидно любить меня, по крайней мере тебе, трудно, невозможно, нельзя. И не надо, как ни велика эта мечта.

Я живу как совершенно одинокий человек, который узнал и понял раз навсегда и твердо нечто очень горькое, сразу бросившее ясный свет на большой клубок прошлого, болезненный, но все еще оставлявший надежду на какое-то оздоравливающее переистолко-ванье в каком-то будущем, в будущем вдвоем с тобой (все еще вдвоем или вновь вдвоем, безразлично). Но переистолковывать нечего, от тебя никогда не придет повода для такого переистолкованья.

Я убежден в совершенной пустоте места, занятого мною в тво¬ей душе настолько же, насколько в моей непригодности для такой цели и моей прискорбности в такой роли. Я это узнал случайно. После твоей весенней просьбы мне надо было это узнать вновь. И теперь я это знаю окончательно. Я не вижу жизни кругом и не хочу ее видеть, я совершенно другой человек, чем три месяца на¬зад, во сто раз слабее и угрюмее и суше, чем когда я собирался (еще смутно во что-то веря) расстаться с тобою на время. Зачем ты удержала меня? Но не жалей меня. Я с этим справлюсь, это когда-нибудь пройдет.

Ты хороша, и я любил тебя, и прошлое должно подняться до уровня двух этих фактов. Пока я испытываю естественные и легко вообразимые чувства от сознанья решительной непоправимости нашего дела, постепенно уже преображаются и воспоминанья. Я ча¬сто и помногу вижу тебя в зимние предсвадебные дни. Я не знаю, любишь ли ты меня тогда. Но ты удивительна, ты бесподобна, ты терпишь героические муки униженного инстинкта, ты неповтори¬мо высока в горечи своего стыда и в соседстве с моею мерзостью, ты приходишь и уходишь, и мне не приходится глядеть внутрь себя, чтобы знать, люблю ли я тебя или нет: ты сама живое, движущееся изображенье моего чувства, я его считываю с каждой твоей улыб-ки, с каждого поворота головы или плеча. Это ты, ты и сейчас та¬кая, именно ты должна была стать моей женой, я был счастлив, я счастлив и сейчас тобой, то есть это счастье осталось, но его уже нет для нас, мы от него оторвались и летим неизвестно куда. Нет его и для меня, я не устаю повторять это вслед за тобой.

Я говорю, что совершенно помимо моей воли дурные воспо¬минанья вытесняются хорошими. Облагораживается вся история и оба человека. Мне не стыдно ни за одного из них. Ты согласишь¬ся, мое недавнее прошлое, со мною в том, что если бы я остался в этой дали только уродом, это оскорбляло бы все целое? И вот, за-мечательно, большой поддержкой в этой катастрофе послужило мне открытье, что когда вдруг приходят на память случаи твоей резкости, несправедливости и жестокости (сколько жестокости в тебе!), то тут же рядом в воспоминаньи и я, ошеломленный болью по этому поводу: и тут я лучше тебя, чище и выше, как в другой раз лучше ты. Так чередуются в памяти случаи твоего холодного удивительного обаянья и цельности со случаями моей неумелой, сразу отскакивающей от твоей злопамятности и настороженнос¬ти теплоты к тебе. Так мы помогаем в памяти друг другу и друг друга исправляем. Происходит то, что должно было бы составлять нашу действительную, настоящую и будущую жизнь, и чего в ней никогда не будет, потому что и мои попытки бывали редко удач¬ны, ты же вовсе в этом не видишь интереса, делается же это в жиз¬ни вдвоем, а никогда не силами одного.

Я это открыл недавно. Я с болью ухватился за это чудесное пре-ображенье нас обоих в прошлом. Представь, хотя это спазмами под¬катывает к горлу, но оно мне облегчает утрату тебя, а я в этом нуж¬даюсь, как легкие в воздухе. Потому что весной я рассчитывал на какой-то дружественный неопределенный мир, который бы мне помог не помнить тебя новизной и главное — добротою, мягкостью человеческих встреч и отношений. Теперь его со мною нет, и я не знаю, что стал бы делать, если бы вдруг память не обернулась ка¬ким-то огромным, добрым другом. Я отдамся ее действию и после¬дую за ее ростом. Мне кажется, что к концу я присвою ей полнос-тью твое собственное лицо. Так ты станешь другом мне, — мое дав¬нишнее и сильнейшее желанье. Убедясь, что в жизни мне этого не видать, я перенес его в область душевной алхимии. В призраках ты будешь доброю и любящей, это случится само собой. —

У твоих все по-прежнему, дачи еще не нашли. Наступившее было у мамы ухудшенье (вернулась боль в спине) всех встревожи¬ло. Профессор Кожевников успокоил ее, и операция по-прежне¬му остается перенесенной на конец августа. Я случайно зашел к ним вчера. У них было письмо от тебя. Какой Женечка хорошень-кий и грустный. Я без непонятной и верно беспричинной боли не могу глядеть на него. Что-то сходное во взгляде. И тогда налива¬ешь его собственным содержаньем. А каково оно, ты представишь без труда. Но еще больнее было мне увидать, что ты не полнеешь.

Не времени ли «гостей»