эти карточки? Правда, ты целые дни с ним. Но разве обязательно при этом томиться и худеть? Умоляю тебя, будь мягче, сердечнее и благодетельней по отношенью к са¬мой себе!! Я ведь знаю, что и тут ты — злыдня.
А с человеком для Жени ничего не пробовали? И еще. Если тебе захочется о чем-нибудь спросить или попросить меня, знай, что есть воздушная почта, по которой письма идут 2 дня. Обык¬новенного же почтой около недели.
Горячо желаю тебе радости, душевной ясности, удачи и здо¬ровья.
Твой Боря
Ни о каких фактах не пишу. Не вижу надобности, не знаю тво¬ей потребности. Но если бы веровал, молился за тебя. Думаю о тебе хорошо из страшной созданной тобою дали.
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.
323. Е. В. и Е. Б. ПАСТЕРНАКАМ
23 июля 1926, Москва
23/VII/26
Женя, если ты меня любишь, скажи мне это так, чтобы я про¬чел, понял и ощутил. Не говори мне, что это трудно: избавь меня от страха, что это невозможно.
Твои счеты жертвы с мучителем смягчают главную тревогу и опасность и не дают видеть первопричины за цепью вторичных при¬чин. Вот пример, чтобы ты поняла. Должна страдать любящая жен¬щина, которую поработили. Но должна страдать и нелюбящая, ко¬торую сделали госпожой! Пока ты думаешь только о страданьи, ни тебе, ни мне не ясно, какой случай наш. И он не должен быть обязательно одним из них. Я о том, что ты должна очистить свое сердце от счетов со мной, чтобы его понять.
Я получил твое письмо о ненависти. У меня на него готов от¬вет. Ты его получишь, если оно останется единственным письмом от тебя в теченье времени, которое покажется достаточным моему чутью, или если в тот же срок ты не найдешь в себе силы сделать то, о чем я тебя прошу.
Отсутствие чувства страшнее его объяснимое™. Обнаружи¬вая его, я перестаю слышать объясненья.
Если ты любишь, и твое чувство велико, доверься мне пол¬ностью и безоговорочно. Если его нет, или оно мало и покоится на условьях, мы расстанемся для твоего и моего блага. Но те¬перь в последний раз, да или нет, и ты знаешь, какое должно быть да.
Я люблю тебя во всех случаях, жизнь же с тобой мыслима толь¬ко в одном.
Если ты вполне моя, и нам суждена большая жизнь (а ни тебя, ни меня Бог не обидел), то впоследствии, оглянувшись назад на нашу путаницу, ты когда-нибудь ее оценишь по-другому.
Ты увидишь, что и ты вполовину была виновата в ней. Но я об этом сейчас и не заикаюсь. Я не обвиняю тебя не из потребно¬сти показаться великодушным или расположить тебя к себе, а по простой логике чувства. Мне некогда осуждать тебя за смыслом, заключающимся в словах: я люблю тебя и нуждаюсь в тебе — силь¬ной, любящей и верящей в свою любовь.
Прости мне твердость, с которой я ставлю тебе этот вопрос. Я спрашиваю за двоих, за себя и за тебя. Все что требуется от меня для возможности ответа, сказано тут навсегда и без колебанья.
Непрямой ответ от тебя никакой внутренней цены иметь не будет, сколько бы психологической правды он ни заключал. Я обраща¬юсь от своей мужской воли к твоей женской, а не к твоим хоро¬шим и дурным возможностям от своих. Не щади усилий, чтобы со¬средоточиться на ней, но, сосредоточившись, потом уже себя не насилуй. Чутье не обманет тебя.
Я сдерживаюсь и не допускаю нежности к тебе. Я ничуть не меньше любил тебя в Таицкие времена. Я только не был тверд. Не бойся ответить прямо. Не бойся новых обязанностей неиспробован-ной задушевности и большого уваженья, которые на тебя лягут, если ты любишь меня. Я не рабовладелец, и твоим перерождень¬ем не злоупотреблю. Не бойся признаться в малости или отсут¬ствии чувства. Тебе некоторое время будет больно и жалко меня и себя, но я помогу тебе, и вскоре ты отделаешься от вечной неудов¬летворенности ложностью своего положенья и от мучительной подверженности закону рефлекса: необходимости переживать не-довольство собою в виде недовольства другим.
Я убежден, что это тяготит тебя. Отвечай же, дорогая. Люблю тебя.
Твой Б.
Не принимай растроганности за настоящее чувство. Настоя¬щее, если оно в тебе проснется, сопровождается мгновенным оздоровленьем, радостью, верой в себя и в другого, жаждой здо¬ровья и силы, жаждой деятельного благодеянья.
Золотой мой Женичка!
Помнишь, как я тебя звал: кудлашка, кудла, кудла, кудла, и ты ко мне бежал через всю комнату? Говорят, ты стал совсем боль¬шой. Зачем же это ты в постель написал? Медведь тебе приснил¬ся, ты его во сне и окатил, чтобы мокрый он ушел и больше не приходил? А? Напоминай почаще мамочке, чтобы кушала она много и ни о чем не думала, что надо ей поздороветь, как ты мне в Москве обещал. Крепко, крепко тебя люблю и обнимаю. По¬целуй мамочку сейчас же вот. А вечерком перецелуй ее, тетю Жоню и дядю Федю и скажи им, что люблю их всех. Дядя Федя съел медведя.
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. Приписка сыну на отдельном листе.
324. Ж. Л. ПАСТЕРНАК
26-27 июля 1926, Москва
27/VII/26
Жоничка, как мне благодарить тебя! Письмо твое читал и пе¬речитывал в автобусе и в длинной очереди Мосфинотдела, где, как всегда в летнее время, с запозданьем, с пенями и в духоте вносил подоходный налог. — Борис Леонидович! — окликнул меня ста¬рый наш почтальон, вы его еще помните, и сунул мне письмо у самой остановки, перед носом автобуса. Оно меня порадовало тем, во-первых, что ты так любишь ее и что держишь ее сторону. Будь так и впредь. Знай одно: она человек необыкновенный, но страш¬но изломанный. Я хочу сказать, что твоей любви она заслуживает и многим таким, чего ты не знаешь. Другая радость: ты тех же взглядов, что и я на первостепенную важность поправки и отдыха для нее. И чудно ты сделала, что вскользь, для поясненья, там и сям поразбросала живых подробностей, успокаивающих глаз: на¬пример, таким образом я ее увидел на солнце, смеющейся; увидел в кухне; уверился, что она утром ест яйца; понял, что маленький Женичка реален Мюнхенской реальностью; и что мать и сын дру¬зья и части вашей немецкой квартиры, как ты и Федя, а не изоли¬ровались в сплошную коническую тень, посылаемую мною на них, как виновником постоянных затмений.
Еще радость. Что ты говоришь о ее работе; что, следователь¬но, она разговаривала с тобой так, как мечтала с тобой разговари¬вать, что вы с ней сестры и сообщницы и подруги. Не могу тебе сказать, каким бы счастьем было для меня узнать, что она полне¬ет, успокаивается и имеет возможность писать часа по три в день. Когда в Мюнхене будет папа, неплохо было бы, если бы она заня¬лась рисунком.
Я говорю, разумеется, не о данном моменте, когда у вас на¬плыв плотно оползших неотложностей, а о завтрашнем дне.
Сегодня 26-е, и у Лидка экзамены верно в самом разгаре, если не отсрочены1. Хотя я верю в нее совершенно непоколебимо, но и воображаю ее лихорадку и заражаюсь волненьем. Известите меня воздушною о радости. Итак, она будет ученою. Я присутствовал при этих актах и горжусь ею. Подумай, сколько было борений, внешних неудач, сколько гонки, надежд и отчаяния, и вот он, на¬конец, этот долгожданный час. Когда придет мое письмо, Лида верно будет уже в состоянии упадка и сдачи, как паровоз на ко¬нечной станции или опоенная лошадь. Ей уже все будет казаться смертельно далеким и посеревшим, и для пирога, который она себе обещала за последние недели зубрежки и воздержанья, не оста¬нется уже сил. Но это время скоро пройдет. Постепенно горизонт очистится, и его займет главная мысль: что она человек с драго¬ценными знаньями, что будущее ей обеспечено и ей открыты ши¬рокие дороги. Поздравляю, поздравляю, поздравляю ее. Обоих моих ребят, дочку и сына2, втяните обязательно в ее чествованье и в общую кадриль. Смех, радость всего полезнее для обоих. Это и твоя мысль.
Еще было бы замечательно, если бы папа собрался в Париж и они поехали с Женей вместе. Об этом мы часто мечтали с ней. Я уверен, это была бы замечательная поездка для нее, и ему было бы весело. Но и не смею грезить о таком счастье. К сентябрю я ей переведу денег на поездку3.
Так вот, я вполне согласен с тобой, что вопрос о приведеньи ее здоровья в порядок — на первом плане, и ему должно быть по¬жертвовано всем. В этом отношеньи я без оговорок подчиняюсь всем твоим указаньям. Говорю, без оговорок, потому что то, что я скажу дальше, нисколько не оговорка, а вещь первостепенной важ¬ности. Она должна быть выражена и достигнута, и она уже нашла себе выраженье. Я написал Жене письмо, оно пошло заказным, и она его верно получила4. Так вот, я ни одного слова из него не беру назад, несмотря на все мое согласье с тобою, и радуюсь, что успел его написать до твоего письма: я бы и после него все это написал, но мне еще труднее было бы сжато и отчетливо, как заповедь для самого себя, все это перед нею выложить. Там речь именно о том, о чем ты мне советуешь не думать, ни тем менее ей об этом писать. Вот моя просьба: пусть она на это письмо сейчас мне не отвечает, пусть вообще не пишет мне и целиком доверится солнцу, своим счастливым задаткам, твоему сердцу и уходу. С некоторого време¬ни, и особенно с твоего письма, я стал светлее смотреть на воз¬можность всяких улучшений для нее. Пускай письмо мое стоит особняком, про запас. Пускай она о нем забудет и потом, когда угодно, о нем вдруг вспомнит. Но вот чего я ни для ее, ни для сво¬ей пользы не в силах отменить: смысла письма и его обязательно¬сти. Я говорил про сколь угодно долгий срок ее забвенья и молча¬нья. Этот срок не безграничен. У нее должен быть ясный, гото¬вый, абсолютный как религия, ответ на него к тому времени, когда она захочет вернуться5. Нет, прости, я взял слишком много на себя: я тоже человек. Я жду ее к октябрю. Так вот, к октябрю она долж¬на в себе разобраться, с совершенно самостоятельными отсюда выводами. Я ничего не говорю о себе и ничего не обещаю. Я от¬даю себе отчет в видимой жестокости тона. Это оттого, что в этом шаге я перестаю пассивно мечтать и рассказывать себя. Я только скажу, что речь идет о надежде, облюбованной и поддержанной волей, и хочет встречной воли, которая
