была бы услышана, и по¬том составила бы постоянную тему, постоянный голос, сохраня¬ющийся подо всеми шероховатостями быта и житейщины, я хочу, чтобы чувство фиксировалось в решеньи, в словах, сказанных себе самой, чтобы было к чему возвращаться в минуты упадка и зверо-подобья, чтобы было чем грозить себе и чем управлять.

Я хочу очень хорошей жизни ей и себе, или же никакой. В те¬перешнем ее отсутствии и в совершенном своем одиночестве я не присутствия ее (какого бы то ни было) хочу, а присутствия ее чув¬ства, которое бы равнялось моей воле к жизни с ней и не было бы слабее этой воли. Продолженье письма, где я многое объясняю, намеренно устраняю. Я не хочу прельщать и склонять.

Больше я писать об этом не буду. Передай Жене, чтобы она на письмо не торопилась отвечать и позабыла об его остроте. Креп¬ко вас всех целую.

Целую дорогого Федю; Жене и Женечку напишу на днях. Опять начались выселенья, Фришманы получили ордер, как и весь дом.

Меня пока не трогают.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. Письмо было передано £. В. Пастернак и сохранилось с ее письмами.

1 Об экзаменах Лидии Пастернак см. также в письме к Ж. Л. Пастер¬нак № 321 и коммент. к нему.

2 Так Пастернак называет жену и сына. См. письмо № 330. Имеются в виду: жена и сын. Аналогичным образом в письме № 334.

3 Поездка в Париж не состоялась.

4 См. письмо №321.

5 Имеется в виду не просто ответ на письмо от 23 июля 1926 (№ 323), а ответ на прямой вопрос: «Женя, если ты меня любишь, скажи мне это так, чтобы я прочел, понял и ощутил».

325. Е. В. ПАСТЕРНАК

29 июля 1926, Москва

29/VII/26

Я получил твой ответ. Горячо благодарю тебя. Он тебе стоил больших волнений. Я не хочу подымать их снова. Я от своего воп¬роса не отступаю, твой ответ неудовлетворителен, ты сама это зна¬ешь, но покамест перестань думать обо мне, приди в себя. Не пиши мне, пока не запишется легко и хорошо. Я тебя тоже не буду тро¬гать. Меня страшно стесняет боязнь расстроить тебя. Но нельзя жертвовать и ясностью. Когда можно будет возобновить разговор, ты мне скажешь. Ты недооцениваешь его серьезности. Тебе мере¬щатся сходство с Петровским, проповеднические ноты1.

Возможно, что издали это и похоже. Я же не могу отойти на расстоянье и не знаю, какое впечатленье производят мои слова. Я думал, что до тебя дойдет смысл целиком, мимо всяких впечат¬лений.

Знаешь ли ты, о чем речь. О том, что опасно для тебя и меня сходиться вновь при таких данных. Ты же, может быть, думаешь, что я у тебя прошу ласкового письма.

Я не испытываю твоего чувства ревностью. Я сейчас совер¬шенно одинок. Марина попросила перестать ей писать после того, как оказалось, что я ей пишу о тебе и о своем чувстве к тебе. Воз¬мутит это и тебя. Это правда дико. Будто бы я ей написал, что люб¬лю тебя больше всего на свете2. Я не знаю, как это вышло.

Но ты этому не придавай значенья ни дурного, ни хорошего. Нас с нею ставят рядом раньше, чем мы узнаем сами, где стоим. Нас обоих любят одною любовью раньше, чем однородность воз¬духа становится нам известной. Этого ни отнять, ни переделать. Мы друг другу говорим ты и будем говорить.

В твоем отсутствии я не мог не заговорить так, что она про¬сила меня перестать. Я не предал тебя и основанья ревновать не создал.

Вообще, создал ли я что-нибудь нарочно, ради чего-нибудь или в отместку тебе?

Я не могу изолировать тебя от сил, составляющих мою судьбу. Двух жизней и двух судеб у меня нет. Я не могу этими силами по¬жертвовать, я не могу ради тебя разрядить судьбу. Я хотел бы, чтобы ты была такою силой, одной из них. В этом случае не было бы ни¬какой путаницы, единственность твоя бы восторжествовала, все стало бы на место. Но бесчеловечно и думать — допустить тебя, невооруженной большой мыслью или большим чувством, не в форме силы, слагающей мою судьбу, в этот круг, на это поле. Совершенно помимо меня ты обречена на нем на постоянное страданье. Я не хочу неравной борьбы для тебя, человека смелого и с широкой во¬лей. Ты поражений не заслуживаешь. Как мне это сказать, чтобы тебе в этом не чудилась реторика? Весной, когда мы говорили как люди расставшиеся, мы говорили о том же. Тогда все это до тебя доходило, мы разговаривали как друзья. Ты скажешь, чего это тебе стоило? Ну вот, о том я и говорю постоянно. Если только сильное нравственное страданье дает тебе силу дослушивать меня до конца, а не перебивать нестерпимою вспышкой при первом же слове, то и не надо так страшно тратиться. Твоя неприязнь ко мне может быть неистребима, и для нас должно быть счастьем, что я переменился в чем-то к тебе: я не остаться тебя упрашиваю, а к осторожности тебя зову и к чувству ответственности за свое решенье.

Ты начинаешь так свое письмо: «Перечла все твои письма. Плачу. Гнусность — вот ответ»3. За этим, если это так, должно было следовать: «Расстанемся». Но дальше следуют обвиненья. Неуже¬ли ты думаешь опять строить жизнь на моей вине и раскаянии? Потому что сейчас важно только то, расстаемся ли мы или нет, и почему нет и в надежде на что. И опять ты прочтешь письмо и только вспомнишь, что ты несчастна, и только расстроится, и только ощутишь гнусность. Сейчас получена телеграмма о Лиди-ном успехе4. Забудь обо мне. Будь среди них. Они тебя любят все и стоят за тебя против меня. Для меня большая радость в мысли, что ты дорога Ломоносовой, Жоничке, Оле Фрейденберг, Асе Цве¬таевой, которая чудесно о тебе говорила. Обо мне не думай.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 Из письма Е. В. Пастернак: «Боря, ведь не Петровский же ты, что¬бы говорить героические фразы. <...> как из тюрьмы должна была я зуба¬ми вырывать свою потребность работы еще недавно, еще года не прошло. И на словах дружелюбно, на деле всегда враждебно и уж во всяком случае без малейшего желания чем-либо поступиться относился ты к внешне уве¬ренному, а в душе мнительному и неуверенному в своих силах моему же¬ланию» (26 июля 1926; там же. С. 163—164).

2 См. письмо № 319. В ответ Цветаева написала Пастернаку резкое письмо и прекратила переписку (см. коммент. 3).

3 Из письма Е. В. Пастернак 26 июля 1926 (там же. С. 162).

4 Л. Л. Пастернак получила степень доктора философии (см. письмо № 321 и коммент. к нему).

326. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

30 июля 1926у Москва

30/VII/26

Если я примусь отвечать тебе, все будет продолжаться дея¬тельно и документально. Или ты веришь в перемены? Нет, глав¬ное было сказано навсегда. Исходные положенья нерушимы. Нас поставило рядом. В том, чем мы проживем, в чем умрем и в чем останемся. Это фатально, это провода судьбы, это вне воли.

Теперь о воле. В планы моей воли входит не писать тебе и ухватиться за твою невозможность писать мне, как за обещанье не писать. При этом я не считаюсь ни с тобой ни с собой. Оба сильные и мне их не жаль. Дай Бог и другим так. Я не знаю, сколько это будет продолжаться. Либо это приведет ко благу, либо этому не бывать. И ты мне не задашь вопроса: к чьему? Благом может быть лишь благо абсолютной деятельной правды.

Не старайся понять.

Я не могу писать тебе и ты мне не пиши. Когда твой адрес переменится, пришли мне новый. Это обяза¬тельно!

Позволь мне не рассказывать себя и не перечислять отдель¬ных шагов, которые я делаю чистосердечно и добровольно.

До полного свиданья. Прости мне все промахи и оплошнос¬ти, допущенные в отношеньи тебя. Твоей клятвы в дружбе и обе¬щанья, подчеркнутого карандашом (обещанья выехать ко мне), никогда тебе не возвращу назад. Расстаюсь на этом. Про себя не говорю, ты все знаешь.

Не забудь про адрес, умоляю тебя.

Еще до того, как тебе напишет Асеев, расскажу это тебе сам. Зимой я у Бриков пробовал читать «Поэму Конца». У нас были шероховатые отношенья, читать я принялся в ответ на просьбу прочесть что-нибудь свое, верно вообще вид у меня был вызыва¬ющий. Мне и не преминули отомстить самым чувствительным образом. Я не мог вынести этого пренебреженья и бросил на вто¬рой странице. Я возмутился, стал шуметь, вечер был безобразный. На прошлой неделе я дал Асееву, который тогда тоже присутство¬вал, прочесть Поэму Конца и Крысолова в печатных оттисках. Я дал ему месяц на прочтение и для спокойного, ничем не связан¬ного отзыва. Он позвонил мне рано утром по телефону, под силь¬нейшим впечатленьем этой ни с чем не сравнимой, гениальной вещи. Потом я ее слышал в его изумительном чтении на квартире Бриков. Лиля и Маяковский в Крыму. Асеевский ученик и люби¬мец, Кирсанов, пальцы изъязвил чернилами, переписывая ее. Ка¬жется, он это сделал в одну ночь. Асеев читал и Крысолова, тоже чудесно, на разные голоса. Мы проразбирали тебя до 4-х часов ночи. Они мечтают о перепечатке Поэмы в Лефе. Я не спраши¬ваю твоего согласия, потому что считаю мечту неосуществимой. Главлит не допустит твоего имени, а до главлита, верно, и Мая¬ковский, относительно которого все уверены, что вещь ему по¬нравится безумно.

По-видимому аналогия к чтенью Шмидта со Святополком-Мирским?1 Да, даже в тот же день. (Мы полунощничали с 28-го на 29-е.) О нет, нет и трижды нет, моя мука, моя прелесть, моя судь¬ба, мой несравненный поэт, нет, не унижай меня и себя, тут нет параллели.

И зачем это чтенье со Св.-М<ирским>? То есть не с ним, я хочу сказать, а чтенье чего Ты меня так обижаешь, серьезно обсуждая 1905 г.! Я иногда поддавался тебе и вот так только могла возникнуть нелепость посвященья! Но уверяю тебя, по силам, сложившим 1905, это находится на средине между службой и писательством. Коор-динаты же по отношенью к поэзии не берусь даже определить.

Ты меня оскорбляешь своей скрытой и подавленной жалос¬тью. Но это пустяки. Я жалованья еще не получил и 1905 докончу. Я тебе ничего там не посвящу, потому что хочу книжку выпустить с посвященьем «Среднему читателю и его опекунам». Или «…и его деревянной лошадке».

Не пиши мне, прошу тебя, и не жди от меня писем. Пойми также и то, что ни слова не говорю о стихах «о нас»2. Ведь у тебя редкостное воображенье! Ну, а тут и рядового было бы довольно, чтобы все прочесть и постигнуть. Справлюсь