себя. Ес¬тественного чувства у тебя ко мне нет. Я не добиваюсь его. Прощай.

Может быть, я несправедлив, и в письме много скрытого чув¬ства, но зачем было их не открыть. Ребусы — тоже бесчеловечны.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. Датируется по содержанию (см. письмо № 329).

1 По просьбе Б. Пастернака Е. В. отправили в пансион в Поссенхо-фене на берегу Штарнбергерзее под Мюнхеном.

2 Е. В. Пастернак знала немецкий язык по гимназии достаточно, что¬бы читать и разговаривать, но это не шло в сравнение с блестящим знани¬ем языка Б. Пастернака.

3 В отношении предполагавшейся поездки в Париж не было предпри¬нято никаких шагов.

4 Эрнст Розенфельд — племянник старых друзей Л. О. Пастернака.

5 Речь идет об издании «Двух книг», вышедших в 1927 г.

6 С Эрнстом Розенфельдом отправлялись работы Л. О. Пастернака для планировавшейся выставки в Берлине.

7 Штемпель: Possenhoffen.

8 На следующий день после получения письма Пастернак писал: «До¬рогая Женя! Ужасно мне. Но неужели это оттого, что я человек ужасный? Нет, это неправда. Пойми, не я упрямлюсь. Но я никогда, никогда я не расправлюсь с большим и таким понятным порывом в себе в угоду твоей помраченной мнительности, когда есть путь правды, и такой открытый, и так вижу я себя и тебя на нем. Да, но это — идеал. И в этом идеале больше у тебя веры, больше души и чувства ко мне» (30 июля 1926; там же. С. 168).

9 Письмо 6 авг. 1926, в котором Е. В. Пастернак писала: «…тебе перед Мариной неудобно читать мне ее письма. А мне от ее писем часто больно. Значит, таких писем не должно быть. Я не хочу, чтоб существовали ключи «Синей Бороды», — этим можно… а этим маленьким золотым… и что за этой дверью» (там же. С. 171).

329. Е. В. ПАСТЕРНАК

11 августа 1926, Москва

11/VIII. 26

Сейчас послал тебе ответ воздушной почтой и вот еще что вдогонку. Если там я допустил резкость, то не обращай на нее вниманья. Все это сотрется и смоется. Вот что я бы хотел, чтобы ты знала. Что я тебе настоящий, настоящий друг, помимо слов и без громких фраз. Что я тебя в обиду не дам и не дам пропасть или заглохнуть ничему подлинному и благородному в тебе. Что я не препираюсь с тобой и ни в чем не виню, и ничего свыше тво¬их сил с тебя не требую. Что всеми силами я стараюсь не огор¬чить тебя.

Но какою бы Женюрой и до какой трогательности бы я тебя ни чувствовал, женою я тебя не в силах сознавать, так страшно в своих составных частях твое признанье1. Если бы даже я принял твое предложенье во всей его двойственности и обусловленности

(люблю-ненавижу; брак-развод), я бы своего слова не мог сдер¬жать: природа, моя природа и всякая другая против этого бы вос¬стала, так это опасно, так неестественно. Кроме того, ужасный признак сказался в твоем письме. Моя полная далекость тебе. Я бо¬юсь одного. Может быть, тебе не избежать одного, мимолетного огорченья, которое пройдет, если ты не будешь стоять на нем, т. е. если дашь ему пройти. Тебе ведь и вправду может казаться по раз¬мерам душевных усилий, затраченных на это письмо, что ты не¬сла мне навстречу, если и не то, о чем я спрашивал, то все-таки какой-то дар сердечности и доверчивости, и вот я отверг его. Но ты перечтешь когда-нибудь свое письмо и поймешь, как оно ужас¬но. За статьями контракта трудно что-нибудь расслышать, что подняло бы, понесло навстречу, окрылило надеждой. Тебе трудно было писать, тебе трудно это все потому, что тебе трудно сделать меня близким и дорогим себе. Я не могу стать целью для тебя, и ты, не ведая, что творишь, расписываешь, пункт за пунктом, что ты могла бы меня любить как средство в жизни. Ты договарива¬ешься до того, что и мое имя и, как ты говоришь, талантливость, это такие элементы неравенства, которые требуют соответствен¬ных товарищеских выводов в твою сторону.

То есть я уже кое-чего достиг, ты — нет, или не столько. Зна¬чит, я об этом должен помнить и должен быть готов к уступкам. Это совершенно убийственно по своей противоестественности.

Ты предлагаешь мне в жизни, несказанно тягостной матеръ-яльно, беспрерывно стеснительной, построенной на неизбежных самоограниченьях ради тебя и Жени большую связанность, чем налагает на детей отцовский дом, пока они этим домом живут и им воспитываются. Потому что и в бреду никогда не приходила мне такая нелепость по отношенью к папе или к маме, которые тоже были талантливы и успели достигнуть многого, когда я еще на ноги становился. И ты не думай, что меня баловали. Но это совершенно ни к чему. У меня нет никакого против тебя раздра-женья, ни даже против твоих слов. Вообще я очень дружески и с большим теплом к тебе говорю на эту тему. Но программа твоя просто опасна. Она игнорирует тот факт, что я все-таки поступал¬ся кое-чем в твою пользу, и налагает новые трудности. Значит, она свидетельствует либо о твоей слепоте насчет меня, моей жизни, моих усилий, моих жертв и пр. и пр., либо же о неважности всего этого для тебя. Мне несущественно, эгоистка ли ты или нет. Я не о тебе говорю, не о чувствах к тебе, а о тебе в отношении меня, о расчетах на твою помощь, о жизни с тобой. Ну вот ты и дала ответ.

Об этом и думать нельзя. Правда оказалась сильнее тебя и вытес¬нила тебя со всех гадательных позиций на одну старую, исходную: на позицию обусловленного примиренья после попытки разойтись. Вот все, чем ты можешь и хочешь меня осчастливить. Ты меня прощаешь, ты меня готова любить, если, если, если… Но ведь я тебя не всякую зову назад, и ты не поняла меня. Я тебя не удержи¬ваю. Я дорожу дружбой с тобой, я дорожу тобою и встречей с то¬бой, но я не зову тебя назад любой ценою и к разводу отношусь спокойно и светло. Он в тысячу раз чище и человечнее того, как ты понимаешь меня и наше сосуществованье. Он — счастие для меня в сравнении с тем несчастьем, которое ты мне и себе гото¬вишь своим последним предложеньем. Умоляю тебя поверить в серьезность моих слов: я разошелся с тобой, я живу без тебя, врозь от тебя, живу так же, как жил, т. е. нет, гораздо честнее и чище, с высоким чувством долга к тебе, а не к твоему искаженному, нена¬сытно самолюбивому двойнику, которого могу не помнить, не знать и не слышать. И я думал, не заговоришь ли и ты, подлин¬ная, в разлуке. Ты же поручила писать письмо ему, а я терпеть не могу этой фурии, и не от нее ждал письма. Я не знаю, откуда в тебе эта болезнь, но со мной беседует всегда именно этот демон, которым ты одержима.

Зачем ты так горячо пишешь о работе? Точно я Хиля2 или кто-нибудь из твоей семьи и оспариваю это твое право? Точно ты не проработала год во Вхутемасе? Точно не будешь работать эту зиму? Ты отвечаешь пощечиной, когда я тебе напоминаю о вещах, кото¬рые ты сама должна была бы сознавать и помнить. Ну хватит ли у тебя бессовестности сказать, что я деспот, что я тебя рабою сде¬лал, что я втиснул тебя в тиски мещанского брака и материнства. Ну чего ты бушуешь?! Обстоятельство, например, что за грани¬цею ты, а не я — для тебя не факт только оттого, что матерьяльно я не мог справиться со всем тем, что хотел для тебя сделать перед тем, как уехать с Женичкою к нашим; для тебя это не факт оттого, что это явилось неизбежностью. И ты забываешь, что это не фи¬зическая неизбежность, а нравственная, добровольно наложенная на себя. О как трудно писать и как все это ни к чему! Не хочу, не хочу и не могу жить с тобой.

Ничего личного в тебе, нуждающегося в моем росте, моем счастье, моей действительной жизни не вижу и не слышу. Узнал, что слишком даже мне хорошо, могу поступиться в твою пользу.

Так нельзя меня любить. Я не знаю, кого можно, и мне это неинтересно.

Но если вернуться к корню всей прискорбности, к отсутствию большого чувства у тебя ко мне, которое бы тебя несло и делало оптимисткой, то слава, слава Богу, что ты высказалась и все так разрешилось. Повторяю тебе: ты меня не знала до сих пор. Теперь я от тебя свободен, и вправе игнорировать беса в тебе.

Настоящая же ты не можешь не быть моим глубочайшим и благодарнейшим воспоминаньем и постоянным другом, судьба которого мне кровно дорога, и такою всегда останется. Я это тебе докажу наделе. Разумеется, мне это будет до неисполнимости труд¬но, если судьба свяжет тебя с каким-нибудь явным моим врагом и ненавистником. Но по себе сужу: ты верно перейдешь надолго к совершенному одиночеству, уравновешенному, освещенному це¬лью, осчастливленному успехом. Сейчас же, в Поссенгофене за¬будь, дорогая, все злые слова, которые мы друг другу говорили; запомни только факт нашего совершенного ухода друг от друга, который абсолютно никакого зла сам по себе не заключает, и дай я крепко обниму и поцелую тебя, — естественно, как это всегда останется естественным у меня по отношенью к тебе.

Я тебя люблю, но не живу и не буду жить с тобою.

Твой Боря

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 Речь идет о письме Е. В. Пастернак 6 авг. 1926 (там же. С. 169—171).

2 Абрам Бенедиктович Минц — муж старшей сестры Е. В. Пастернак Анны.

330. Е. В. ПАСТЕРНАК

12 августа 1926, Москва

12/VIII/26

Сегодня я с утра возился с Эрнстом. Много было волненья с папиными ящиками на таможне (у Николаевского вокзала). При¬ехав в 10 ч. утра, мы освободились только в 12. По тому, как их вскрывали и досматривали, я боюсь себе представить, в каком виде они придут1. Будут они, если верить словам агента, не позже чем через неделю в Берлине. Потом я сызнова проделал с Эрнстом весь твой отъезд. Банк, Дерутра, обед дома, извозчик, вокзал. Он уехал Ш-м классом и в очень скверном вагоне.

Но рядом был тот, желтый и сияющий, с широкими окнами, и я глядел в крайнее, где щебетал и подпрыгивал от паровозного вос¬торга мой мальчик, и потом ты, за будкой, уронила голову на руку2.

Я это видел. — Я ведь не человек без нервов, Женя. И с про¬водов Эрнста я вернулся домой совсем