дано дожить до них в одной комнате. Я ужасный дурак, что дал твоему письму обидеть или вернее удру¬чить себя. Мне сразу же следовало порадоваться тому, что оно эту ошибку, являющуюся лишь частью нашего обоюдного будущего, исправляет. Разумеется, мои мысли и ощущенья на этот счет не остаются в области снов и философствованья. В ближайшем пись¬ме предложу тебе подумать и о практическом разрешении наших трудностей. Т. е. напишу о своих планах. Ты легко себе предста¬вишь, зная меня даже так, как ты меня знаешь, что все это мне далось не легко. Заклинаю тебя, хоть раз в жизни поверь мне пол¬ностью: поверь, что тебе будет хорошо. Во всяком случае несоиз¬меримо лучше того, что ты себе в письме готовила, уродуя и себя и меня. Одновременно, или еще раньше, я прекратил переписку с Мариной. Но это совсем не то, чего ты хотела в письме и ничуть не тебе в угоду. Я просто должен наконец вырваться из кольца, которое в разные времена и разным глазам может хотя бы казать¬ся ложью, будучи на самом деле скопленьем живой, остро страда¬ющей, до безобразья искалеченной правды. Чистоту, красоту и ясность этой правды я и должен восстановить.

Женечка, я тебя только об одном попрошу. Чтобы ты ко мне относилась с уваженьем. Я ведь не фразер и не мошенник. Прошу об этом потому, что без этого ты не поймешь ничего из того, что мне еще надо тебе сказать. Разделаться же с голосом говорящего без пониманья очень легко: это как книжку изорвать, не читая.

Продолженья письма скоро не жди. Дай мне неделю срока. Крепко тебя целую. У меня много нового к тебе, к Жоне, к нашей семье. И мне хорошо и бедно.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 Речь идет об отправке картин Л. О. Пастернака в Берлин с Эрнстом Розенфельдом.

2 Воспоминания об отъезде Е. В. Пастернак с сыном.

3 Е. Ф. Кунина — поэтесса и переводчик, была по профессии зубным врачом.

4 Имеется в виду письмо Цветаевой 1 июля 1926 (Цветаева. Пастер¬нак. Письма 1922-1936. С. 239-240).

5 В Александровке Пастернаки проводили лето 1925 г., в Тайцах — 1924-го.

6 Пастернак послал Женечке несколько детских книжек, среди них «Мороженое» С. Я. Маршака с рисунками В. В. Лебедева и дарственной надписью автора и «Присказки» С. Федорченко.

7 Дмитрий Васильевич Петровский.

8 Имеется в виду книжка С. Маршака «Сказка о глупом мышонке».

9 Прислуга Фришманов, иногда помогавшая Пастернакам и занимав¬шаяся с Женечкой.

331. Е. В. ПАСТЕРНАК

16 августа 1926, Москва

16/VIII / 26

Дорогая Гулюшка Женя!

Я хочу, чтоб тебе было хорошо. Я думаю о тебе и никогда не перестану. Отбрось все и будь совершенно откровенна со мной. Не бойся меня обидеть. Я все пойму. Если тебе чего-нибудь жал¬ко, скажи мне об этом по-человечески. Ни во что не драпируйся, ничего не скрывай, я не злоупотреблю твоей прямотой. Мне труд¬но с тобой. Я никогда не уверен, что та, выпады которой в мою сторону так нестерпимы и неуместны — ты, а не судорога твоей самозащиты от призраков, не маска, не ложная гордость.

Я не мог принять твоего письма и жизни, в нем предложен¬ной, потому что по-прежнему ты переоцениваешь свой возраст, свои силы и свои знанья и требуешь от меня подчиненья себе, властной, вспыльчивой, ревниво-подозрительной и нетерпимой, в то время как это и есть единственная помеха нашему счастью, потому что в остальном мы — родные, и чем ты больше будешь развивать¬ся и расти, тем, — увидишь, — больше тебя будет приближать ко мне твоя собственная судьба (творческий опыт, постепенное осво¬божденье). Но я бы зарезал и твое и свое будущее, если бы согла¬сился вдыхать свое будущее не твоей любовью (что было бы воз¬можно) и даже не твоими легкими (что уже невозможно), а твоим требованьем дышать так, как это мне предпишут твои представле¬нья властного и безапелляционного человека, на опыт которого я и не мог бы положиться, если бы даже был так бестемпераментен, безволен и бездушен, что хотел. В своем письме ты все построила на случайной и несчастной стороне своего характера, которая из-гладится, когда ты сложишься как художница, — и ты мне это пред¬ложила как фундамент для нашей, т. е., значит, и моей судьбы!

Между тем у меня сейчас как раз такое время, что я ни шагу не смогу ступить дальше (а в этом шаге ведь и ты и золотой Жене-нок!), если моей мечте не дано будет сравнительной независимос¬ти. Я не чуждаюсь вмешательства твоего истинного существа, я им жив и многим ему обязан. Но уже и вмешательство тебя — минут¬ной, искаженной и пр. было бы тягостно. Ты же прямо на последнем хочешь построить наше благополучье. Но такие вещи, как родина, история, судьба, запад и пр. и пр., — это все вещи на¬сущные для меня, это вещи моего завтрашнего существованья. И вот я поставлю по контракту весь этот мир под угрозу твоей еже¬часной бытовой раздражимости!

Я думал, ты мне пообещаешь работу над собой, при которой мы уйдем далеко, далеко от того безобразного уровня, на котором вынужденно держит нас наш измельченный мелочною страстнос¬тью обиход.

Между тем все то, что ты мне говоришь, опять обращено ко мне: ты снова меня кругом обежала и знаешь мои концы и начала; ты снова говоришь только обо мне; снова мне указано место.

Когда я вижусь с твоими, когда я слушаю мамины рассказы, в особенности же, когда я сталкиваюсь с ее сужденьями о тебе, я внутренне содрогаюсь от восхищенья тобою. Какой гигантский скачок сделала ты, моя одухотворенная несомненно, несомненно одним уже этим талантливая, замечательная девочка.

Я понимаю всю твою мышечную судорогу, ставшую привыч¬ной в этой вечной борьбе. Но чем, чем как не обстоятельствами первых свиданий мог я вызвать твое чудовищное непонимание тво¬его положенья со мной! Ты борешься со мной, как с ними! Ты в минуты страшной душевной усталости и слабости говоришь язы¬ком тигрицы, готовой к прыжку, между тем как я мог бы тебе дать отдых. Нас спасла, нас всех втроем осчастливила бы только новая (глубоко заложенная, но умышленно подавленная тяжелым отста-иваньем себя) черта, которой бы ты отдала власть над собой, доб¬ровольно, т. е. усилием доброй воли: нас, т. е. нашу жизнь друг с другом, спасло бы только нарожденье большой, широкой добро¬ты в тебе. Вот о чем я мечтал и чего хотел. Я этой соседки жаждал рядом со своей деятельностью, которая сейчас страшно трудна.

Это не то письмо, которое я думал написать через неделю. Тех тем, которые главнее всего, я в переписке не коснусь. Это страш¬но трудно, это будет в разговоре с тобой, это в один голос, моно¬логом не делается. Если бы в объяснении этих тонких материй не было необходимости, т. е. ты знала бы их без объяснений, все было бы чудесно, ты бы любила меня, мы были бы счастливы. Цель этого письма напомнить тебе, что я тебя слышу и слушаю, что я душой с тобою, что если тебе печально, то в корне этой печали какая-ни¬будь недопонятость себя самой, чтобы ты не скрывалась, что я лучше, чем ты думаешь; и больше тебя люблю, чем ты это знаешь; и гораздо, гораздо сильнее и серьезнее, чем ты на основании моих колебаний и уступок и вечного лавированья вокруг катастрофи¬ческой крутизны твоего характера воображаешь. Но я предложил тебе самой побороть то в себе, на борьбу с чем уходили мои луч¬шие силы. Эта борьба для меня прекращена, ты от нее отказалась. Вот суть происшедшего.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

332. Е. В. ПАСТЕРНАК

17 августа 1926, Москва

17/VTII / 26

На прощанье ты должна будешь мне сделать один подарок. Подари мне, или если не хочешь, оставь мне на время свой днев¬ник. Я его перепишу. Но я буду просить у тебя подлинник, т. е. кожаную тетрадку, писанную разными твоими почерками, всех возрастов. Мы будем встречаться, я от тебя с ним не убегу.

Я страшно люблю тебя в нем, люблю твое прошлое, болею все¬ми болями, восхищенно болею, светло, не фатально, потому что разре¬шенье налицо — твоя судьба не пошла под гору, ты не смята, не стоптана жизнью, ты говоришь с ней, как равная, и даже заносишься.

Мне кажется, я этот подарок заслужил, хотя, конечно, доста¬точно тебе узнать, что мне дорого, чтобы меня этого лишить. Ни¬когда мне не объяснить тебе смысла и характера волненья, с каким я пробегаю страничку, в которой в двух-трех фразах — твои август и сентябрь 1919 г. И потом, того же времени — письмо к Бетти1.

Ты человек — осмысленного пути, т. е. жизни, посвященной цели. Представь себе, что для меня подчеркнутое слово значительнее не¬подчеркнутого. Целесообразность либо призрак, либо — если не призрак, то — пустяк. Посвященность же жизни — великий и реаль¬ный разряд существованья. Это один из видов бессознательной ре¬лигиозности. Это одушевленность в квадрате. Разговоры о бессмер¬тии, о Боге могли зародиться лишь среди людей, живших посвящен¬ными жизнями. Т. е. предметы их рассуждений были под руками, в годах и в груди у каждого; было на что слаться, чем пояснять.

Твое несогласие со мной коренится в твоем непонимании меня, твое же непонимание может быть только умышленным. Это и есть либо постоянный умысел, либо какой-то случайный про¬мах, вошедший в привычку, либо случай мести за какой-то мой промах, утвердившийся как способ сосуществованья со мной.

Готовая за углом Волхонки и Знаменки говорить по собствен¬ному вдохновенью и опыту о той же истине, спеша за этою же исти¬ной на автобусе во Вхутемас, ты дома, на даче, в разлуке, в переписке со мною, — вообще, вообще во всей своей жизни со мною насиль¬ственно слепнешь и глохнешь ко всему, что с этою истиной связано.

Мое уваженье к тебе все эти годы глухо разъедалось и подта¬чивалось именно этой твоей красноречивой, бросающейся в гла¬за несправедливостью ко мне: точно за всеми твоими действиями стояло невысказанное: «Боря? — ну с ним церемониться нечего».

Так вот, о жизни, посвященной… По-настоящему, т. е. настоя¬щим ты меня видела и знала два-три раза. Ты знаешь, о чем я го¬ворю. Ты тогда бывала неисчерпаемо чудесна, я без границ, чуд¬но, полно любил тебя, как совершенно равную, как соучастницу большого, отягощенного громадной душевностью волненья, как его преображенную и обдающую преображеньем половину. Меня охватывало чувство абсолютной свободы, тождественное абсолют¬ной преданности тебе, и я всегда это чувство тебе называл. Эти редкие случаи все наперечет — случаи высказанного или — не¬высказанного вслух разрыва с тобой, прощанья с твоей властью, с