твоими несчастными предписаньями и претензиями, до совершен¬ной тоскливости умаляющими меня и уродующими.
Теперь я думаю, что эти случаи для меня — естественны, но и только для меня предельны. Т. е. они мне распахивают мое миро-ощущенье вовсю. Что же касается до тебя, то очевидно у тебя в памяти или в прошлом есть нечто большее в этом смысле, иными словами, тебе есть с чем сравнить, и сравнение это не в мою пользу. Если бы это не было так, ты бы не могла не предпочесть меня, свободного, верного масштабам моего мира, тому несчастному, уступчивому уроду и полуживотному, которое ты из меня делаешь, подчиняя своим собственническим инстинктам. Читай вниматель¬но. Оттого-то я и говорю, что ты не любишь меня. Если бы мое высшее ощущенье тебя было и для тебя ничем несравнимо, т. е. уносило в такую же бесконечность, как меня, т. е. если бы оно было высшим и для тебя, ты любила бы меня (без если), и тогда бы тебе инстинкт это несчастное «если» подсказал: но тогда бы ты его даже и от меня скрыла. Он подсказал бы тебе, что тем самым, что я на-зываю свободой, т. е. чувством большой, владеющей миром кра¬соты, ты действительно можешь приковать меня. Он подсказал бы тебе, что только высокая, почти неуловимая словом тонкость способна меня привязать, что меня можно очаровать, но не под¬вести под условья, что чем грубее цепь, на которую меня вздума-лось бы кому сажать, тем она бессильнее. Все бы это было ясно и не такой одаренной и душевно богатой женщине, как тебе, лишь в одном случае действительной потребности во мне. Тебе же это неясно оттого, что желанья этого у тебя нет. Твое стремленье при¬ковать меня, сквозящее в твоей тактике, поступках, словах и по-веденьи, есть поверхностное выраженье глубокого желанья, чтобы я не был прикован никем другим. Положительное желанье тебя бы перерождало и вело по совсем другим путям.
Я так утомительно отчитываюсь перед тобою потому, что я люб¬лю тебя и не хочу, чтобы у тебя осталось впечатленье несправедли¬вости. Я надоел, верно, тебе повтореньями о том, что упрекать тебя мне не в чем. Не унижая себя нисколько, я убежден, что в твоей ис¬тории я не сильнейшее, не содержательнейшее явленье. И очень хорошо, что ты бессознательно верна глазомеру чувства. У тебя были добрые намеренья в письме, но ни ты, ни я не такие бедняки, чтобы удовольствоваться таким сухим рационом. Большего ты не могла дать. Большее ты дала или дашь другим, а может быть и как-нибудь иначе. Выход дарящего порыва из личности создал Бога, создал куль¬туру, создал искусство. Для меня не лицемерны, не словесны и дру¬гие формы даренья. Я знаю формы любви, нервно осязательные, порождающие на свет душу целого поколенья (верь, я о чем покруп¬нее себя говорю). Я хочу сказать, что форму твоего полного порыва мыслю не обязательно с связи с кем-нибудь еще.
Ты из моей сердечной жизни не уходишь. Уходит твоя нелю¬бовь, твоя способность к ненависти ко мне (хотя бы альтернатив¬ная). Но и этой ненависти в потенции я не могу допустить близко к себе. Это опасный спутник.
Ненавидеть настолько легче (житейски), чем любить, что хотя бы условно, в мыслимости допуская эту ненависть и ее заранее оправдывая, ты сама не заметишь, как под влияньем обстоятельств пойдешь сплошь по этому легчайшему пути.
Замечательно, как только я пробую заговорить глубочайшим образом о себе, о Жене, о будущем, о живейших стремленьях к улуч¬шенью всех наших обстоятельств (тут практика неизбежно перепле¬тается с романтикой, потому что в том, что может казаться сумас¬шествием, блажью, громкой фразой или наводит тебя на аналогии — со Шмидтом ли или с Петровским — моя сила и моя реальная почва. Потом, когда результаты налицо и поняты всеми и впитаны жиз¬нью, все забывают о том, что им казалось лет 5 или 10 назад) — да, так удивительно, говорю я, при всякой попытке заговорить с тобой о себе — я чувствую роковую неосуществимость этого желанья.
Я предложил тебе трудную задачу. Источник ненависти, зло¬бы и раздраженья в семье (а как это отражалось на мальчике!) все-таки в тебе. Жить на его берегах нет никакой возможности. Я знал, что усилия, которые бы тебе предстояло делать, не легче тех, с ко¬торыми связаны твои побеги и вылеты из твоей семьи в культуру. Но ты не только отказываешься от этой работы над собой, но про¬должаешь держаться воззрений, по которым это качество позво¬лительно и допустимо. Ты вновь и вновь мне говоришь, что это в моих руках, а не в твоих. И вот это самая безотрадная и решитель¬но никуда не годная исходная точка.
Сейчас я получил от Лидочки письмо, где очень много о Же-ничке. Как я рад за него! Надо все силы приложить к тому, чтобы к будущей весне иметь много денег, т. е. столько, чтобы развязаться с квартирой и иметь возможность уехать из Москвы. Я хотел бы, чтобы и ты нашла возможность при Вхутемасе если не уже подра¬батывать что-нибудь вечерами (диаграммы что ли у Будневича или еще что-нибудь), то хоть попробовать стать на этот путь или как-нибудь с ним связаться. Комната Шуры и Ирины переписана на них. Они за нее платят по своей таксе. Теперь и действительно, и психологически, и по охранной грамоте у нас только одна боль¬шая. Т. е. для пользованья их комнатой психологических данных больше нет, и если бы мне пришлось там работать, то не в виде правила, а в виде ежечасной любезности. Если опыт с пересылкой папиных вещей будет удачен, я исподволь стану пересылать ему остальное и за зиму хочу перевести ему весь его архив.
Я не обо всем имею возможность писать тебе. Кое-что узнаешь от Эрнста. Все это очень трудно, но мыслимо, и это надо успеть сде¬лать за зиму (т. е. заработать, справиться с вещами и пр.). Я пишу тебе: нам, мы. Тебе это может показаться противоречием. Но неужели и это надо объяснять? Если не будет другого выхода, я предоставлю тебе комнату, а сам уеду в Петербург. Но это все еще будем мы. — Мама в последние дни веселее, потому что ей чаще делают впрыскиванья. Она, да и все жалеют, что не сделали операции летом. Положенье ее не стало опаснее, но боли, если бы не морфий, были бы чаще.
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. 1 Подруга Е. В. Пастернак по высшим женским курсам.
333. Е. В. ПАСТЕРНАК
27 августа 1926, Москва
27/VIII / 26
Просто непонятно, до чего быстро промелькнуло лето. Еще, кажется, вчера меня пугал надвигавшийся хаос горячего городско¬го июля, вечерами безумными роями кружилась в передней моль, громыхающая мостовая засыпала комнату жарким песком, улица вечерами откровенно обнажалась, пела, хохотала и плакала.
Казалось, никогда не выбить пыли из меховых и шерстяных завалов, не отбиться от моли, не удержаться на человеческой чис¬той высоте, не привести комнаты в порядок. Но в свое время все оказывалось осуществимым, лето выдалось прохладное и дожд¬ливое, призраки отошли, искушенья миновали.
Я походя расплатился с долгами. Между этими расплатами с радостью установил, что с неприятностями подмышками рас¬простился если не навсегда, то надолго. Выкупил больше месяца лежавший у портного костюм — твой подарок — спасибо тебе, Женюшок мой; — все лежал он — денег не было. Ни разу не на¬девал, — без тебя не надену. Не надену и старого, сданного в чистку и в починку, когда будет время зайти за ним: опять де¬нег нет, та же история. Но и этого до тебя не обновлю, в нем встре¬чать поеду.
Вчера написал большое деловое письмо папе. Оно так растя¬нулось, что воздушною почтой послать не пришлось: около рубля обошлось бы. Также на твое имя выслал два журнала. В одном — Шмидт (1-я часть); в другом статья, о которой Черняк говорил1. Все это придет либо после этого письма, либо с ним одновремен¬но: это пошлю воздушною.
В письме к папе записка тебе2. Собственно дал я зарок не пи¬сать тебе, пока не справлюсь со И-й частью «Шмидта». Но хоте¬лось известить тебя, что письмо твое, миролюбивое, ясное, бла¬городное и большое — получил. О нем два слова ниже.
В письме к папе впервые коснулся вопроса о Женечке. Я прошу его приютить у них на год. Я не хочу касаться некоторых из оснований этой просьбы. Я не смею мечтать о согласьи с их стороны. Но если оно будет, я умоляю тебя победить естественное чувство материнства и им пожертвовать: все равно ты ведь зна¬ешь, что обстоятельства не дадут тебе здесь развить его до полной пользы для мальчика. Но многого ты и не знаешь. Вчера я был у мамы. Она, не навязывая тебя, конечно, нашим (в этом случае ты бы сняла с ним где-нибудь комнату), убеждала меня не звать тебя назад, предложить тебе не возвращаться и самому постепенно со¬бираться к вам. Я ее мысли не могу разделить. И не оттого только, что мне скучно без тебя, а и оттого еще, что, по-моему, этим последним годом Вхутемаса ты можешь пожертвовать только в том случае, если найдешь что-нибудь настолько же педагогически ис-черпывающее и определяющее взамен.
Но не только нам не справиться с трудностями этого крити¬ческого года, если Женечку не предложат взять на год, но и его мы обречем на худшее, несоизмеримо худшее существованье здесь, нежели в истекшую зиму. В таком случае зависимость серьезней¬ших вещей от второстепенных, наше главное горе, закрепится на¬долго, и совершенно меня закрепостит. А в этом состоянии угне¬тенного духа и связанных рук, не говоря уже о тревоге, весьма воз¬можной и мыслимой, — я о перемене нашей участи и ее улучше-ньи не в силах и думать. Если же наши найдут возможным оставить Женечку у себя, и ты против этого не восстанешь (а это было бы просто гибельно!), — мы все силы приложим к тому, чтобы вырваться из Волхонского капкана. Весь год будем накапливать средств и сил для перехода в категорию людей, живущих собствен¬ной замкнутой судьбой и домом. Весной, летом или осенью буду-щего года, если Бог даст, мы либо поедем к мальчику, чтобы на¬долго остаться с ним там и никогда уже не разлучаться, — либо же за ним заедем, чтобы взять его в Петербург. Переезд туда кажется мне единственным выходом, если только мы его не предпочтем продолжительному пребыванию за границей, где-нибудь в горах, в скромной, дешевой обстановке. К тому времени ты — психоло¬гически — будешь свободнее, чем сейчас,
