т. е. будешь больше при¬надлежать себе, Женичке, и — (душевно) — мне.
Последняя возможность — слишком гадательна, и я в нее по¬чти не верю. Я не представляю себе* чем бы я стал поддерживать там себя и вас. Гораздо вероятнее, что мы переселимся в Петер¬бург или в какой-нибудь уездный город центральной России. Но мечта о жизни втроем в каком-нибудь величественном горном за-холустьи так велика, так притягательно-предельна, что, может быть, именно слепая счастливая случайность ее осуществит; — разумным же зреньем я путей к ней не вижу.
Ах, как я боюсь, что план с Женичкой не будет принят! И как трудно, как невозможно мне рассказать, откуда это притязанье черпает силы, настойчивости и видимого бессердечья, и кажущей¬ся бессовестности. Будь что будет.
Какой он задорный, бодливый и радостно-порывистый на последней карточке, посланной маме! Мне кажется, судя по ней, — он вырос и окреп. Как благодарить мне наших, чем измерить их сердце и чем, хотя бы отдаленно, — ответить им! Без фарисейства, без малейшей тени лицемерья — должен сказать: все окупится, все будет по самые края вплоть залито благом, на всякое ауканье при¬дет удесятеренный отклик, если в цельной, связанной живым тво¬рящим смыслом семье, как наша, творческой неровности будет на время прощен ее по видимости «эгоистический» уклон. О как все выравнивается впоследствии! О какими непредвиденными путями идет в роды счастье!
Говоря о семье, я разумею не себя с тобой, а родителей, сес¬тер и Федю. Удивительное дело: этим летом я ловил себя на стран¬ном чувстве. Мне почти казалось, что я женат на родной сестре(П). Т. е. ты мне в большей степени, нежели я сам, казалась нашей, та¬мошней, — возникшей где-то между Жонею и Лидком. Ты не вчи¬тывайся в эти слова. Пускай они для тебя останутся выраженьем моего ощущенья. В мгновенной же его справедливости я не сомне¬ваюсь, и ты его объективности длительностью не поверяй.
Мне кажется, маме3 — против весны — немного хуже. У ней чаще болят ноги, и она на операцию соглашается. Я думаю, боль¬шою ошибкой было то, что ее не сделали весной. Но в каком бы она ни была настроении, она мгновенно расцветает и преобража¬ется, лишь только речь касается маленького Жени.
Она с нежностью и уваженьем относится к Жоничке, целует ее и просит простить, что не отвечает. Лиза уже вернулась4. Она предполагала до приезда детей (ожидаются числа 5-го сентября) произвести ремонт комнаты, ввиду чего была попытка перевести маму к Сене, но едва ее испробовав, от нее отказались, — и прав-да, слишком было бы мучительно на пятый этаж и снова с пятого вниз всего недели на две; ремонт же (над ними не калит) — мож¬но отложить на год. Там вечно кто-нибудь в гостях, и при много¬численности родни всегда новые для меня лица.
О тебе иные осведомляются со смесью зависти и легкого от-чужденья, как о чем-то далеком, спорном и слегка предосудитель¬ном. Вот то (разность миров), чего я не знал в семье. Впрочем, об этом широко повествует и Лежнев (потомственность), ставя это, как кажется, мне в укор. И только твою маму всегда отличает ка¬кое-то ближе неопределимое прирожденное благородство, полно¬стью выражающееся в голосе и улыбке. Мысли же иногда она высказывает совсем наивные, но вообще, — ребенок, живущий по¬стоянно в ней, составляет ее главное обаянье. Я гладил ее по руке, и другою должен был безмолвно остановить рядом сидевшую Гиту, которая готова была запротестовать, когда мама, развивая свою за¬таенную мысль (чтобы тебе с мальчиком за границей остаться), нео¬жиданно порекомендовала и мне, как более, чем ты, уступчивому, переехать к вам, бросить писать (какая дескать от этого радость) и заняться чем-нибудь другим, ну, скажем, коммерцией. Я ничего не ответил ей, и, продолжая гладить ее по руке, ничем своей растро¬ганности не выдал, т. е. не участил движений и не замедлил.
Совершенная неожиданность. На днях родила (немножко преждевременно) мальчика Вера Оскаровна. Как они с трудностя¬ми справятся, — уму непостижимо. Он служит в Третьяковской га¬лерее и зарабатывает едва ли больше сорока рублей в месяц5.
Писал ли я тебе о Мане Маркович6, у которой на даче днем, пока она с няней и девочкой гуляла, унесли решительно все иму¬щество, плод ее мужественных трудов и борьбы за существованье. В самом начале лета она телефонным звонком наскочила на меня в минуту глубочайшей моей удрученности. Это когда ты не писа¬ла мне, и довольно было вопроса чернявой барышни кассирши в Кубу: «что ж ваша жена обедать не ходит» — чтобы я за этот воп¬рос хватался как за указанье, что связь между нами — не вымысел. Верно я М<арии> С<оломоновне> на свою участь как-то пожа-ловался, и с мрачностью убедительной, потому что впоследствии, по прошествии месяца, она сообщеньем о покраже вздумала меня успокоить, — не вам, мол, одним страдать. Я пришел в ужас и ска¬зал, что мое небольшое и уже давно поправленное горе с такою бедой в сравненье идти не может. Она это несчастье переносит мужественно и легко и с моей расценкой неприятностей не со¬гласна. Деньги, по ее мненью, последнее дело. Молодчина.
Теперь о твоем письме. Благодарен без конца, без форм, ши¬роко и надолго: мы друзья. Вот как нам следует говорить друг с другом, без пальбы, без спешки, с доверьем, с желаньем добра. Ко мне зашла как-то Ольга Дмитриевна Форш со своим вышедшим на днях романом7. Между нами завязался разговор, чрезвычайно тягостный и для меня — большой неловкости. Произошла эта не¬ловкость оттого, что ей во что бы то ни стало хотелось что-то очень лестное и приятное мне сказать, действительных же побуждений к тому, кроме намеренья, не имелось. Это чувствовалось, и ника¬кая философия веков и народов, в которую все больше и больше углублялась О. Д., замазать этого не могла. Между тем эта достой¬ная женщина и прекрасная писательница ничуть не была бы хуже без своих Сизифовых комплиментов. Разговор затягивался и ста¬новился бездонно однообразен именно по причине сразу же ощу¬тившегося неблагополучья. В этот день я по-хорошему и очень просто почувствовал, что чрезмерно устал и что недурно бы к кому-нибудь с субботы на воскресенье катнуть на дачу. По уходе О. Д. я позвонил Лейбовичу, решив, что лучше всего к ним, помолчу сут¬ки и разве что с девочкой поболтаю8. Сказано сделано. День был чудесный, жаркий, полный остановившейся, затаившейся авгус-товской солнечности, когда небо так сродни задерживающемуся, редкому дыханью. С непривычки мне толкотни на Ярославском вокзале было довольно, чтобы пережить… некое «нечто» (прав Лежнев: — дачник, и неисправимый!)9. Вообще я точно статью проверять поехал, — сейчас увидишь. Но как сложно и как всегда тяжко и сложно будет нам с тобой: кругом почти сплошь жидо-ва — и — это надо послушать — словно намеренно в шарж про¬сятся и на себя обличенье пишут: ни тени эстетики. Стоило ли Москву заполонять! Скоро десятый год, хоть бы говорить и вести себя с тактом научились! И безысходное по неутешности созна¬нье: за самого последнего, уже на грани обезьяны, за все его бе-зобразье — ты до конца дней — ответчик. Он будет грушу есть и перекашиваться в ужимках — а ты нравственно отдуваться за его крикливое существованье. На это же обречен и мальчик. Иногда я содрогаюсь от того, что наделал! — Но мимо. Нас должны были встречать. По счастью мы как-то разминулись, и на даче долгое время никого не было. Я уговорил Л<ьва> С<оломоновича> рас¬положиться на травке и вздремнуть, и разлегся на опушке безот¬раднейшей, шашечной дачной просеки, отделясь от него стволом сосны и вскоре же притворившись спящим. Вот ради этого мгно¬венья и стоило ехать к ним. Мне пришлось бы исписать пропасть бумаги, чтобы точно передать чувство, которое я вскоре испытал, лежа на спине с улетевшими в небо глазами и с невозмутимостью оставляя слова Л. С. без ответа. Я живо вспомнил с детства меня преследовавшее своей неуловимою силой «чувство природы» (очень неточное, ничего не выражающее понятье), которого сей¬час раскрывать в подробностях не стану, — далеко бы завело. Я вспомнил отчаянье, которым всегда у меня сопровождалось это чувство: казалось, никогда не собрать, не проявить наружу тем¬ной волны, к которой она постоянно взывает, казалось, творчес¬кого долга ей никогда ни в малой степени не уплатить. Вдруг мне вспомнились строки:
Луга мутило жаром лиловатым,
В лесу клубился кафедральный мрак10.
В первый раз в жизни я понял, что что-то в этом отношеньи сделано, что какие-то хоть полслова этому тридцатилетнему вол¬ненью отдали точную дань. Впервые в жизни я, на мгновенье, ис¬пытал какое-то подобье удовлетворенности. Я измерил и оценил интимный смысл того, что Лежнев в статье назвал «ощущеньем» (в противоположность чувству). Какой, при бесспорном уме, ду¬рак! Потом начался дачный гвалт, и у Л<ейбовичей> оказались пренеприятнейшие соседи.
Со мной был Форшевский роман «Современники». Это очень увлекательная книга, восходящая к материалам захватывающей значительности (Ал. Иванов и Гоголь в Риме и затем, к концу — в России). Все эти сутки я с ней не расставался, и в воскресенье после обеда, когда небо обложилось и зарядил типический пригородно-железнодорожный затяжной, беспросветный дождик, — быстро перебрался с книжкою на платформу и потом в уголок вагона. Не доезжая Москвы, дочитал. Где-то между воспоминаньем о вчераш¬нем ощущеньи (Луга мутило и т. д.) и книжкою Форш, где — Ита¬лия, трагедия творчества (аскетическое самомучительство Гого¬ля — робкий и таящийся от людей гений Иванова), главное же — героиня по имени Гуль (производное от Галина), где-то, говорю, между этими подъемами душевности и где-то по дороге в город, на перегоне между Щелковым и Мытищами, мне твердо вообра¬зилось: сейчас на квартире меня ждет письмо от моего друга, от Гулюшки. Когда мне его вручили, я спросил, когда получено. Ока¬залось, часа два назад.
У меня к тебе несколько просьб. Во-первых, если у тебя оста¬нутся деньги, не вези их с собой, а оставь на всякий случай у Феди. Купи в Мюнхене и поручи в книжном магазине, где купишь, ото¬слать по почте (это верно будут две посылки, так как книги тяже¬лые и большие) две книги: 1) Hermann Cohen. Aesthetik 2 B-de (два тома), 2) Gundolf. Goethe (биография Гёте). Скоро ждут сюда Колю Вильяма и мне хочется сделать ему этот подарок11 (если хочешь, подари ты, т. е. надпиши ему в магазине). Послать же поручи по моему адресу. Да кстати, Москва теперь поделена на почтовые ок¬руга, как города Европы, и нам следует писать так: Москва 19. Я со¬ветую книги послать, так как везти
