ком¬нату; мамы и прислуги здесь нет, они в Одессе с девочками, папа занят — ergo у меня руки в пыли, разум в шкафах (оттого все это и глупо так, а шкафы тяжелы), а душа полна сложных чувств, выз¬ванных твоим письмом.
Но тебе нужно ответить, ибо ты меня ввел в тот круг, законам которого подчинила меня музыка и последующие мои приключе¬ния. Знаешь ли ты, как ты сейчас глубоко романтичен и силен в этой романтике?! Шура, ты ни на одной строчке своего письма не сходишь с той глубоко творческой… «позиции», которая — ну зна¬ешь, я затрудняюсь писать тебе сейчас! Во-первых, оттого, что ты сильно действуешь: ты пишешь не от себя, ты как-то надписыва¬ешь свою грусть, тоску, болезненность и всего себя, со своей про¬гулкой, такой странной… угрожающе-музыкальной (я боюсь ска¬зать лирической) — ты надписываешь все это на обрывки улицы или на ночные войны с молниями, или наконец там, за твоей спи¬ной или за письмом твоим блуждает, танцует (но опять-таки бе¬зумно и скорбно) — отторгнутое время, как посторонний спутник (в ритме стихотворения: каждый день в душе моей оставляет след огнистый… далеко — давно ушло…1. И потому, что ты так полно отчуждаешь себя полосою ритма, а этот ритм есть ритм вдохнове¬ния, мне нельзя писать тебе, как данному Шуре. Я даже не знаю, как сказать это. Ты подумай, от скольких или от сколького! полу¬чил я сегодня письмо в твоем конверте!! Это значит, что ты насто¬ящий лирик, с совершенно ясной способностью участвовать в широком недосягаемом горизонте лирического поля как элемент его; т. е. что говоря о себе, ты указываешь в сторону; ясно, что тебе дано писать о переживании своем… и это не будет психологизм.
Но ты прости, что я говорю так о тебе: это сделали стихи твои до и все твое письмо. Ты и не знаешь, как все это хорошо и худо¬жественно зрело. Я не могу писать тебе сейчас; ты не знаешь, что этой спешкой я тебя оскорбляю. Через недели 1У2—2 напишу тебе, уже из Одессы2.
Неужели это правда, что ты так болен? Ты знаешь, я не могу этого почувствовать должным образом потому, что слишком не¬отразимо пережил сейчас большую ценность твоего настроения; если оно и вызвало слезы у меня и какой-то трепет, то именно твор¬ческой своей проникновенностью. Ты говоришь о «неверности». Знаешь, зимой я случайно сказал: петь — это беспрерывно изме¬нять себе.
Ну вот, это так торжественно и похоже на два скрещенных масонских жеста, наши совпадения.
Ты не смотри на эти письма: они непростительны, как пись¬ма к тебе. И потом, лучше бы ты не расспрашивал Нюту обо мне. Я боюсь, она тебе наскажет! Она, бедная, путаница большая. Раз я был у вас; она мне стала говорить о новой музыкальной теории, построенной на… ассоциации звуков и цветовых ощущений… по¬нимаешь ли… до, например, красное! Я думаю, что и ты, Шура, разделяешь мою неприязнь к таким теориям, которые думают углубить рефлексию об искусстве анализом отдельных «содержа¬тельных» данных его материи и совершенно упускают из виду, что (даже) уже и самое искание таких «углубляющих» положений про-истекает от смутного чутья, что центр искусства лежит не в со¬зданном и не создателе, а в великом методе творчества вообще (в его идее)…
Так вот, я говорил, что терпеть не могу, когда ассоциативная психология, которую надлежит кроить, напускает на себя вид пор¬тного. В воздухе висели слова: прочное положение, из которого можно выводить ad infinitum… математика… понятие единства и множества, предела и непрерывности… и иррационального. Ма-тематика, логика… Миша соглашался3. Нюта нет. Представь себе, через несколько дней я узнаю от одного человека: «Что с вами сде¬лалось, вы отрицаете все, что не подлежит осязательной проверке (ощупыванию)… признаете только эмпирическое данное и отри¬цаете искусство…» Все это было очень забавно. Так я на углу Ар¬бата и Поварской4 оказался… сенсуалистом и… утилитаристом. Ясно, что Нюта недовольна моим падением. Я тебя прокляну, Шура, если ты это расскажешь ей. Мне это было бы неприятно. Ведь это в сущности я всегда знал, и мы это на каждом шагу испы¬тываем; много очень близких людей очень странно реагировали бы, если бы я заменил слово «крылья» или что-нибудь в птичьем духе словом «метод» или слово «стиль» — словом «разложение». С другой стороны, вряд ли всем вразумительно, что вечность есть общезначимость и необходимость. Да, это с нами на каждом шагу бывает; зато тем ближе мы сходимся, мы, «наш брат». Ну, до скорого свидания в Одессе.
Впервые: «Россия». Venezia, 1993, № 8. — Автограф (РГАЛИ, ф. 3123, on. 1, ед. хр. 35). Датируется по почтовому штемпелю на конверте.
1 Цитата из несохранившегося стихотворения Штиха.
2 Не сохранилось, имеется только конверт от письма 31 июля 1911 г.
3 Михаил Львович Штих, младший брат А. Л. Штиха.
4 Место расположения Московской 5-й гимназии.
35. Е. ГАВРОНСКОЙ
1911, Москва
Каким счастьем было бы для меня получить письмо от тебя! Я достал у Л<ьва> Г<ригорьевича>1 твой адрес. Я знаю, что-то и мне надо искупить перед тобой. Но только бы ты получила эти строки и ответила мне! Я бы часто писал тебе. Ты бы нашла, что когда я теряюсь в тебе, мне изменяют слова. Ты бы может быть сделала попытку определить это; и вот ты играла бы названиями; воспоминание, сожаление, дружба, любовь… А я писал бы тебе свои письма в эти дни, которые так жутко и так скорбно откину¬лись в то прошлое. Я продолжал бы посылать их — и ты бы по-дыскивала названия и играла. Боже, как росла бы проясняющая печаль от этой игры.
Иногда я задумываюсь, глядя в окно — и тогда я застаю себя с тобою. Я не знаю, отчего я не ответил тебе на твою записку осе¬нью из Дании. Когда мы возили с тобою сундук, и вообще в те дни — я ничего не знал. А потом… я ведь его перестаю понимать, он непостижим, у меня рябит в глазах от него; — но теперь, теперь я от него отказался2. Мне хочется сказать тебе сейчас такую прав¬ду, которая была бы как пробуждение; мне и самому тяжело; и вот я хочу большой, большой правды, в которой было бы так одино¬ко, как в степи. У меня может быть нет сердца, которое мог бы услышать другой; но нагнись, прислушайся к волнению этой прав¬ды, — и твоя игра, — эти поиски слов для меня станет богаче и грустнее. Как сказать это? Дорогая Женя, он — он бедный и ма¬ленький и он не знает Бога. Я всегда был с ним, мне казалось — я нашел человека, который не может причинить страдания спутни¬ку. Мне рассказывали ужасное о нем; я сам испытал на себе его движения отравителя; — но все это проходило мимо. Женя, — есть даже убийцы, которые безгрешны! И знаешь, кто это? Это те, ко¬торые не видели никого, кроме Бога. И вот я думал, что он из чис¬ла тех. Своей любовью они <отгоняют > все предметы, всех лю¬дей. Если бы такой человек сказал… я люблю тебя, — это значило бы — «ты не здесь, ты не здесь, ты не заслонила своей вечностью». Человек отбрасывает от себя длинное, теряющееся будущее; — будущее не подходит здесь как выражение, Но ты представь себе нескольких людей, которые зачитались жизнью и даже в продол¬жение месяца не ложатся спать, — от них падает целый сноп ка¬кой-то просветляющей готовности; они не должны засорять друг другу глаза собою; — они должны встречаться там, в излучине; и любить — это значит находить друг друга в луче. Вероятно, пада¬ют где-нибудь эти уходящие дыхания людей; вероятно падают они в Боге. На нем их любовь должна верно стать греющим, издалека светящим кружком. О нет, это не освещение. Это — темная грусть, которую посылает туда каждый из них. Мне казалось, он ничего не видит вокруг, потому что всецело отдался такому росту. Я всег¬да знал, что смогу писать тебе свободно только тогда, когда от¬выкну от естественных путей, которые ведут к тебе от этой лож¬ной, мнимой доступности твоей… знаешь, когда «Ты» будет отно¬ситься не к тебе даже, а кому-то случайному, которому я стану рас-сказывать о Зайке. И не так, знаешь, кокетничая интимностью, простотой и ребяческой глубиной, нет, нет, не так, а в том серьез¬ном тоне, который вырабатывается у тех, кто пишут биографии. Если хочешь, ты можешь сказать Высоцким, что я терпеть не могу, когда они с таким мгновенным изяществом касаются тебя, с обыч¬ным у них отсутствием чувства размеров.
Впервые. — Черновик письма. Датируется по содержанию.
1 Возможно, Лев Григорьевич Левин.
2 Имеется в виду А. О. Гавронский.
36. И. Д. ВЫСОЦКОЙ
Начало 1912, Москва
Этой тишиной, в которой перестаешь верить в то, что были когда-то те весенние школьные дни1 — ею завершается все. Боже мой, — все становится темнее и неподвижнее вокруг меня — одну за другою я растерял все свои черты, — теперь и ты кажется поста¬вила на мне крест.
Привыкаешь произносить вслух невероятное: ты закрыта для меня навсегда! Ты закрылась, заставилась этими невидимыми го¬дами твоего отсутствия — нет, не отсутствия — твоим отсутствием я бы жил все-таки, больно, больно жил, как это и было той вес¬ной, когда твои расстояния были еще новы для меня и преследо¬вали своей невыносимой остротой; теперь же ты давно уж как пе¬рестала отсутствовать — теперь ты ведешь тот вид наполовину от¬влеченного существования (на бумаге письма или в названии местности), который ничего не знает о жизни. Во мне есть что-то механическое сейчас. О, его много во мне! Я боюсь, что я заим¬ствовал эту мертвенность из наших сношений в последние годы. Я иногда пугаюсь, ты мне кажешься далекой сплошной полосой страдания. Тогда ты — сестра. Или нет — надо быть точнее. Во мне прямо вызывает муку то, что ты так неуловима: мне трудно, не-возможно представить тебя; я преследую твой образ, я строю пред¬положения о твоей комнате, о людях с тобой, — но все это усколь¬зает, — я оставляю это занятие; а потом у меня сохраняется какое-то смутное чувство, что я видел тебя, подхваченную каким-то вих¬рем, относимую какой-то погоней — и в этом, знаешь, есть нечто роковое. Вот я и связываю тебя с тем невольным содроганием, которое вызывает в нас подхватывающая человека судьба. Что-то гонится за тобой, — и мне так страшно становится за тебя, безза¬щитную и растерянную; — при этом совсем забываешь,
