их тебе будет обременительно. Будут еще небольшие просьбы, если не успеется с Зелинским, ко¬торый на днях выезжает из Парижа. Ну на сегодня довольно. Ты верно догадалась, сколько ровного света пролила на меня своим письмом, и как я не перестаю целовать тебя, и твое озеро, и твои горы, и твои меняющиеся мысли и настроенья. Мне хотелось бы прибавить, — и твое поправляющееся здоровье.

Поглядела бы на Феню12. Заработок ей впрок пошел. Она «уси¬ленно питается». Округлилась и окрепла. Прибавила — по ее сло¬вам — больше 5-ти фунтов, мама же говорит, что около 12-ти. Впрочем, между этими цифрами противоречья нет. Вот с кого при¬мер брать. Обнимаю тебя.

28/VIII / 26. Письмо было готово, и я собирался его отпра¬вить, когда пришло твое сегодняшнее, новое, неслыханно ласко¬вое и — о том человеке13. Позволь мне не изъясняться письменно: ты этого не поймешь, ложно истолкуешь и огорчишься. Но я рас¬плылся в счастливую улыбку, читая его. Это случилось оттого, что там много света, счастливой природы и какой-то достойной, не заостренной, не выступающей вперед удивленное™ самой собою. Я люблю тебя такою: это больше, чем воинствующее притязанье. Потом еще обстоятельство: страшно облагораживает человека об¬щенье с миром, сознанье равенства с широкою неизвестностью, сознанье своих больших прав под небесами, во всей, охваченной человеческою историей природе, т. е. в природе Европы, испещ¬ренной бессмертаыми делами и поименными судьбами.

Ты не могла, конечно, от этого признанья стать тревожнее, значительнее, интереснее для меня: этах данных всегда у тебя было много. Но вот они в действии, и несут тебе здоровье, и случайный пейзаж драматизируется и становится твоим собственным, т. е. неслучайной частью твоей жизни. Всего вероятаее, что объектив-ное чувствованье тебя рядом с неизвестным заглушило всякую воз¬можную ревность потому, что в письме — обещанье приехать и много тепла ко мне. Вероятно, этою радостью все объясняется. Может быть, я заревновал бы, будь письмо чуть-чуть иным. Во всяком случае люблю тебя и жду, и без конца благодарю. Разуме¬ется, никому не скажу ни слова. Повторяю, что-то хорошее есть в письме, помимо твоего желанья добра нам обоим.

0 главном же забыл: вот источник всепобеждающей радости: ты его писала как раз в то воскресенье, о котором речь выше, т. е. когда я столкнулся с именем Гуль в книжке Форш, предположил, что будет письмо от тебя, нашел его, с цветами, карточками и совер¬шенно новой душой, — и в этот именно день, а может быть и час, ты, «пиша» это письмо, так именно и назвала меня. Понимаешь?14

А о ревности не думай. Это ничего, что подчас я могу пока¬заться каким-то не таким. Я ведь и роман собираюсь писать и до¬канчивать оттого, что человека как-то знаю и люблю не совсем так, как положено и изложено кругом. А то не стоило бы и стараться. Тут в характере не все только дано и унаследовано. Многое вырабо¬тано по каким-то идеальным внушеньям природы. Трудно, Женю-шок, писать. Будь счастлива и здорова. Пиши, когда и как ждать.

Больше всего я рад, что ты, если верить твоим словам, — по¬правляешься.

Я не знаю, тобою ли и Жоней вымышлен этот человек, или он придуман Богом, горами и озером, т. е. живою действительно¬стью, и действителен и сам: но он выдуман хорошо.

Это — не Миша15.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 «Новый мир», 1926, № 7-9 с публикацией первой части «Лейтенан¬та Шмидта» и «Красная новь», 1926, № 8 со статьей А. Лежнева «Борис Пастернак». Е. В. Пастернак писала в ответ 11 сент. 1926: «Статью Лежне¬ва начала читать еще в Мюнхене, но со второй страницы стошнило и пока я все еще не в состоянии взяться за чтенье, что-то нудное, как слабитель¬ное в шоколаде» (там же. С. 222).

2 Письмо к отцу не сохранилось. В записке к Е. В. Пастернак содер¬жится благодарность за присланные в письме цветы и открытки с видами; о необходимости посмотреть Севастополь см. в коммент. к письму № 335.

3 А. Н. Лурье.

4 Лиза Павловская (Эберлин) — двоюродная сестра Е. В. Пастернак, в квартире которой во время ее отсутствия, находилась больная А. Н. Лурье. По возвращении хозяйки ее нужно было перевезти к сыну, С. В. Лурье.

5 В. О. Станевич, жена Ю. П. Анисимова.

6 Мария Соломоновна Маркович (Лукина) — подруга юности Е. В. Па¬стернак.

7 Ольга Форш. «Современники», 1926.

8 Лев Соломонович Лейбович (Ларский) — писатель, его дочь — Сар-рочка Лейбович.

9 В своей статье Лежнев называл Пастернака — дачником.

10 Из стих. Пастернака «В лесу» (1917).

11 Книга Ф. Гундольфа нужна была Н. Н. Вильям-Вильмонту для его студенческой курсовой работы о развитии материи поэзии, в которой он показывал повышение динамичности глаголов у Гёте, соединявшего их с необычными для языка предлогами. «Позднее я прочел сходное у столь популярного в свое время Фридриха Гундольфа», — писал он позднее («Воспоминания и мысли». «Новый мир», 1987, JNfe 6. С. 200).

12 Няня маленького Жени ухаживала за больной А. Н. Лурье.

13 Письмо Е. В Пастернак 22 авг. 1926, в котором она писала о своем знакомстве с Паулем Фейхтвангером, коммерсантом и братом известного писателя, кбторый предложил ей «свою жизнь, богатство, возможность работы, Париж — все, что я хочу» (там же. С. 204).

14 «Крепко тебя целую, бедный мой, измученный, дорогой Гуль», — писала Е. В. Пастернак 22 авг. 1926 (там же. С. 205).

15 Имеется в виду М. Л. Штих, влюбленный в Е. В. Лурье в 1920— 1921 гг.

334. Ф. К. ПАСТЕРНАКУ

Конец августа 1926, Москва

Дорогой Федичка!

Целую вечность я не писал тебе, и вообще в основе моего по¬стоянного молчанья в твою сторону коренится недоразуменье: я почти убежден, что к моим бесконечным письмам по 20 страниц ты должен относиться со справедливым предубежденьем челове¬ка, который из жизни шутки не делает, и которому дорога каждая минута. — Между тем я ни на минуту не забываю, сколько ласки и тепла ты расточил Жене и маленькому Женёнку и, говоря грубее и проще, — сколько сделал для меня и для них. Никакие слова не выразят моей благодарности тебе. Если бы оба нахлебника были и ангельскими существами из Андерсеновых сказок, а не живыми людьми, т. е. источниками шума, толкотни и сложных неудобств, каковыми они и являются на деле, то и в таком случае я измерил бы по достоинству широту твоего гостеприимства и задушевнос¬ти, ибо устроив свой угол без ангелов из Андерсена, ты мог бы и в дальнейшем спокойно без них прожить в привычной тишине раз навсегда по своему и Жонйну вкусу заведенного тона, теперь не¬избежно нарушенного.

Но в особенности повышает мою признательность, и как раз именно к тебе, то повышенное чувство, которое к тебе питает мальчик, выделив тебя из общих семейных симпатий, о чем не¬однократно упоминает в своих письмах Женя. Этого я учесть и взвесить не могу. Так вот, особенно горячее спасибо тебе за то, чего я не могу учесть и взвесить: за какую-то детскую его тайну между им и тобой. — Я знаю, что ты меня бездельником считать не мо¬жешь. Но и не поверю я тому, чтобы мог ты хоть приблизительно представить себе те трудности, среди которых я живу, и в которых виноват далеко не полностью. А в них, в их, пока еще временной безвыходности, единственное объяснение той кажущейся и, ве¬роятно, раздражающей легкости, с которой я, по видимости, рас¬порядился насчет вас, Жени, мальчика и многого, многого еще. Что бы там ни было — я твой должник неоплатный, и ты мой спа¬ситель в точнейшем смысле слова и безо всякой аффектации. — Широко говоря, я на свою судьбу пожаловаться не могу. Но и она не может мне служить повседневною отрадой: ежедневно ей пользоваться нельзя, и она не несет практического облегченья, именно того, в котором каждые сутки нуждается человек, точно так же, как во сне, в денежных средствах и прочем. Источником частой удовлетворенности и ровного, достойного настроенья че¬ловека, уважающего себя, она не может явиться потому, что она реальна не в журналах, не в числах, не тут на Волхонке, а в высо¬кой и крутой области, где — чем выше, тем все делается тише, не¬доступнее, ответственнее и скромнее. Труда тут бесконечно мно¬го, радости почти никакой. Радости бывают только именно в днях, на Волхонке, на земле, на полу.

С точки зренья нравственной я очень рад, что сущность при¬знания, известности и прочих финтифлюшек для меня давно, а теперь и для других, утратила прелесть новизны. Таким образом этот факт, погубивший не одного художника, из области чувство¬ваний выпадает, ставши естественной и машинальной частью су¬ществованья. Только как человек, зависящий в заработке от ре¬дакций и издательств и свою семью поставивший в эту зависи¬мость, я отношусь не безразлично к тому, любят ли меня или не¬навидят.

Но мне тридцать шесть лет, и я еще ничего не сделал. Крайним несчастьем было родиться человеком, подверженным случайнос¬тям и заболеваньям, не заговоренным от огня и ножа, и осужден¬ным умереть раньше или позднее. Очень серьезным неудобством было явиться евреем — прескверная по своему тупоумью выдумка. Уж если на то пошло, то следовало в таком случае родиться при Маккавеях1, и учиться языку верблюдов и пальм, в согласьи с эт¬нографической подорожной. Разлетаться же в самое сердце русского березняка с такой отметинкой, даже и в случае счастливейшего по взаимности и глубине романа, как у меня, — было шагом необду-манным. Наконец, чтобы и ее не обойти молчаньем, — последняя оплошность. Выбор семьи был замечательный, я не устану ее сла¬вословить. Родители, дом — все это на редкость было удачно. На¬столько, что ими уравновешиваются смертность и еврейство. Одно только. В этой семье следовало быть младшим сыном. Но так как сделанного не воротишь, то и довольно об этом.

Большую часть лета я жил неважно. Я не видел смысла в том, что так расправился с ним и с собой. Мне казалось: все всем в тя¬гость. Я — Жене, Женя — мне, мы — вам, мальчик — маме, поезд¬ка — путешественникам, одиночество — оставшемуся. И только сравнительно недавно, когда пошли хорошие письма от вас, я вос¬прянул душою, и все резко переменилось. Лето осмыслялось, — я счастлив, польза от него будет несомненная для обоих моих де¬тей2. И пишу я тебе с улыбкой на лице, с чувством нежнейшей любви к тебе и ко всем кругом тебя.

Всех перецелуй. Выдумай что-нибудь смешное и ласковое мо¬ему кудлану, золотой моей кудлашке Женичке. Поцелуй Лидка за ее чудное письмо. И старшую Женю. Да, кстати,