если не забудешь, передай ей, что няня ее, Феня, не 12 фунтов прибавила, как писал, а 15, чего она и сама, недавно побывав в бане, не отрицает. И чтобы из этого были сделаны гигиенические выводы. И всем — и всех.
Крепко тебя обнимаю, дорогой мой брат. Спасибо Жоничке за письмо с фотографиями. Все как живые. Особенно же живы ее слова о маленьком.
Да вот еще. В перечисленьи неудобств фатальных — упустил едва ли не самое щекотливое. Время. Время выбрано, пожалуй, еще опрометчивее, чем народность. Но, вероятно, я не исключе¬нье, и ангелов из Андерсена делает людьми лишь то, что рожда¬ются они себе и смыслу вопреки. Это, верно, principium individuationis* земного разнообразия, и караси без своей общеиз¬вестной и вошедшей в поговорку тяги к сковородке не были бы карасями. Вот видишь, как много времени я отнял у тебя.
Твой Боря
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford)
1 Герои трех исторически достоверных книг Библии, в которых опи¬сывается борьба иудейского народа во II в. до н. э. против власти Селев-кидов, отвоевавшие религиозную свободу и национальную независимость Иудеи.
2 Так называл Пастернак жену и сына.
* начало неделимости (лат.).
335. Е. В. ПАСТЕРНАК
3 сентября 1926, Москва
3/IX/26 Моя дорогая!
Спасибо за большое, сердечное, прекрасно написанное пись¬мо. Хочу поскорее ответить, буду краток, неизбежные недогово¬ренности и неясности раскроются при встрече. Люблю тебя и жду с нетерпеньем. Когда бы ты ни выехала, дай знать так (телеграм¬мой), чтобы мне об этом знать если не за два дня, то хоть накануне приезда, причем с тою же точностью, с какой я и нашим телегра¬фировал: Eintreffen durch Warschau* (?), день и час. — Я не мог не испытать острой и живейшей радости, что увижусь с мальчиком. Дай Бог, чтобы этого простого и понятного чувства было доста¬точно, чтобы упорядочить тот хаос, от которого Федя не хочет или не может помочь мне избавиться. Эта сторона дела меня огорчила и не могла не огорчить1. Два года подряд тетя Ася, Паветти, Бари и другие знакомые только и знают, что дивятся, как это мы не об¬ратимся к Мюнхенской помощи. Настолько это кажется естествен-ным, очевидным и не выходящим за пределы мыслимое™.
Кроме того, я знаю множество семейств, где родные за грани¬цей, не всегда поставленные в такие условия, как Ф<едя>, думают, по-видимому, иначе и берут на себя этот, конечно, высокий и вели¬кодушный труд, внимательнее разбираясь в аномалиях, трудностях и опасностях эпохи. На днях я написал Феде большое и очень серь¬езное письмо, ни словом не заикнувшись о Женечке, в котором благодарил его за ласку и гостеприимство и кое-чем очень своим поделился, как с человеком близким, который это поймет2. Я в этом не раскаиваюсь, так как чувства мои к нему не поколеблются от этого отказа. Дай только Бог, чтобы эта завидная близорукость в будущем не была осознана на месте, как преступленье. — О роди¬телях я, разумеется, и не думал и в своих предположеньях далек был от мысли предложить Женечку им. Если я писал об этом папе, то только оттого, что обращался к семье в целом.
Женек, друг мой, мне бы хотелось, чтобы ты меня йоняла в дальнейшем с полуслова, обойти этого молчаньем нельзя, распро¬страняться же не хочу, так как тороплюсь тебе ответить. Есть, так сказать, две возможности для жизни строиться последовательно и логично. Один порядок продолжает и развивает тенденцию слу-
* Прибываем через Варшаву (нем.). 782 чайных данных. Другой, внося в этот бедный, фатальный круг что-то новое, свое и человеческое, может быть назван логикою дол-женствованья, логикой счастья, призванья, логикой, предвосхи¬щающей событья мечты. В границах первого жизнепониманья, я, зная все данные семьи и следуя чутью правдоподобья (вот так, как я Шмидта писал), не мог и рассчитывать на то, что Ф<едя> пой¬дет на эту «неестественную претензию*. И если у меня теплилась надежда, то лишь в расчете на то, что счастливый случай перене¬сет его в круг понятий второго порядка, где все бы ему представи¬лось, разумеется, совсем в ином свете. Тогда бы он не бедного род¬ственника во мне увидал, с нелепыми и неосуществимыми при-тязаньями, а его самого бы потянуло помочь мне в этом из склон¬ности к прелестям культуры, из желанья приложить и свою руку к делам, бросающим именной и полный всечеловеческого тепла отблеск на судьбы семьи, наконец, просто бы из того факта, что Жоня — русский человек, и сам он многим хорошим обязан Рос¬сии, — могло проистечь немало счастливых внушений. И вот, нет ничего более гнетущего, чем случаи такого разочарованья, когда близкие тебе люди собственными руками указывают, что место тебе в скупом и фатальном кругу естественных и случайных дан¬ных. А потом они — продолжают читать книги и биографии авто¬ров этих книг, и смотрят трагические фильмы в кино, и все это чувствуют, и в путешествиях заводят знакомства, поразительные по тонкости взаимного пониманья. Но бросим об этом говорить. Однако я так боюсь власти данности (указанных средств и напе¬ред отмеренных расчетов), что и другие возможные картины про¬неслись сегодня передо мной под влияньем чувств, которые вы¬звало во мне твое сообщенье и неизбежные из него выводы. И я не боюсь признаться тебе в них, потому что отвечаю за себя лишь в целом, а не в частях, т. е. во всем охвате своего чувства, своего взгля¬да на жизнь и пр. Я увидал тебя, разделившей жизнь с тем челове¬ком, который ни в сотой доле не жертвуя ничем своим, как я, во сто раз больше моего мог обещать и дать тебе, не требуя и от тебя ни одной из тех жертв, которых от тебя требуют и будут требо¬вать — если и не я, то твое чувство, — чувство друга, которому дано понимать и все видеть. Как я уже писал, он мне представился сра¬зу же почему-то в чертах какой-то правдивости и сердечности, не вызвав к себе ничего кроме бесконечно осложненной далекой, далеко-хватающей болью — симпатии3. Ну и что же.
Сегодня я с тревогой подумал: не упустила ли ты случая вы¬рваться из нищенских тисков «естественной данности». Не было ли бы лучше и Женечке? О, а потом, — потом бы я вас нагнал и отнял!
Все равно вы бы остались моею подлиннейшею жизнью, и лишь несравненно большая, чем обычно, боль залила бы эту часть. Но зато жилось бы тебе и ребенку легче. Но ты и не вдумывайся серьезно в этот мираж, потому что у тебя останется неприятный осадок.
Еще одно. Допустив, что ты приедешь одна, я не сомневался в душевной подоплеке предстоящей зимы. Мне даже казалось, что главнейшие препятствия и сложности именно нашей участи (т. е. особенностей этого лотерейного нумера) мы преодолеем в боль¬шом и в малом — целиком этою зимой. Убежденье это являлось не столько от веры в твой или в мой характер, сколько от предвку-шенья того никем не разделенного шепота, который повели бы мы с первой же встречи столь надолго, что он стал бы нам второй природой и подавил бы те стороны наших характеров, которые нам во взаимную тягость. Теперь ты знаешь, что этой тишины гля¬денья друг во друга не будет, т. е. не будет в наглядной, разитель¬ной осязательности. Значит я в большей, чем когда-либо, степени нуждаюсь в помощи твоего духа, сознанья, заглядыванья далеко вперед. Значит не все даст тебе отдельный момент, отдельный день, отдельное несогласье, не все даст и не все сможет сказать тебе. — И тут я начинаю бояться.
В Севастополь мне не съездить, так как одна дорога в оба кон¬ца 3-м классом без плацкарты — 50 рублей без копеек4. —
Сейчас 7 часов вечера, пятница. Если я задержусь письмом еще на 1/2 часа, оно отойдет только в понедельник утром. Вот от¬чего я пишу с безумной поспешностью и, вероятно, страшно вздор¬но и неудобопонятно.
5 фунтов! Как мало ты прибавила. Бедная моя, любимая дуся, когда же ты заполнишь собой весь свой миловидный девический контур?
Ничего никому, в том числе и мне, — не вези. Таможенные трудности общеизвестны, и никто на тебя в обиде не будет.
Уротропину Хиля папе достал года на два. Левин не привез, продолжая ссылаться на высокую доброкачественность русского. Ботинок мне ни в коем случае не покупай: доступны и здесь. Мерку для костюма пришлю, достану у портного. Но думаю, что будет тебе трудно, надобности в этом нет, пошлину же, вероятно, придется платить большую. 20 рублей у Стеллы получу. Просьба об оставле-ньи денег за границей после сегодняшнего письма отпадает.
Сейчас не успею тебе написать о книгах, которые просил бы привезть. Напишу дня через два. Советую зайти в посольство на Unterden Linden. Обратись к тов. Мирову, узнай, что разрешается провозить при себе без пошлины (это я о твоих вещах), и попроси его содействия (письма или чего-нибудь еще на границу) для ве-щей сверх нормы. Вообще кланяйся ему сердечно от меня и будь мила с ним: может быть, возникнут какие-нибудь другие вопро¬сы, трудности или потребности у тебя.
В Берлине также, кажется, еще милейший Савич. Помнишь его? Зовут его Овадий Герцевич. Его адрес Berlin-Hallensee, Joachim-Fridrichstr. 52 bei Hoppe. Очень ему кланяйся. А вот о книгах, речь о русских заграничных изданьях, спроси у Мирова, можно ли, т. е. разрешается ли провезть. Если нет, то попроси его как-нибудь ина¬че, с Наркоминдельской оказией, или, может быть, тебе они при¬думают какое-нибудь сопроводительное разрешенье. Достань у Ла-дыжникова (Rankestr, 33) — там же Либерман — благодари и кла¬няйся, — Сестру и Темы экземпляра по 2, по 3. — Гумилев: «К си¬ней звезде», издание Petropolis, 1923 (2 экз.). Гумилев «Колчан», Petropolis, Берлин 1923 (2 экз.), Гумилев «Костер» Гржебин, Берлин 1923 (1 экз.), Гумилев «Французские народные песни», Petropolis, Berlin 1923. Если есть, — то «Версты», о которых писала Ломоносо¬ва5. Затем новую прозу Бунина отдельным изданьем (Митина лю¬бовь и др.). — Вообще все, что сама найдешь интересным, может быть, у Савича спросишь. Двоенья экземпляров у Гумилева оттого, что просил Горнунг, и мне бы тоже хотелось. Троенья экземпляров Сестры и Тем — в объясненьи не нуждаются.
Горячо тебя целую и крепко обнимаю. Здравствуй, дорогой мой клоп Женечек, скоро, скоро, говорят, увидимся.
Получились ли картины? Снят лй картон с портрета девочек?6
Маму вчера благополучно перевезли к Сене. Хирург приез¬жает в Москву 6-го августа*.
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.
1 В письме 31 авг. 1926 Е. В. Пастернак писала: «У Жонички Женич¬ка остаться не может, несмотря на
