то, что Жоничка готова ему быть няней и мамой и расплачиваться своим сердцем за трудности всех кругом. <...> В Берлине Женичка может только остаться, если останусь там и я <...> а потому, Боричка, уже жестокость с нашей стороны просить нам помочь» (там же. С. 208).

* Описка авт. Следует читать: сентября. 785

2 См. письмо JNfe 334.

3 См. в письме Пастернака к жене: «Когда ты писала из Possenhoften’a и о том человеке, я жил тем, что ты нравишься, я тебя хотел просить снять того человека, сняться с ним, сняться со всей компанией, снять местность. Это не та морально побежденная ревность, которая представляется чер¬той благородного, сильного, независтливого характера. Но совсем что-то другое. Это тоже моя любовь к тебе. Чем ты будешь богаче, независимее, чем счастливее настроеньем — лично биографически, — тем ты мне род-нее и ближе, то есть тем твое родство со мной меньше нуждается в разъяс¬нениях тебе, тем оно нагляднее, тем легче» (17 сент. 1926; там же. С. 227).

4 О необходимости поездки в Севастополь, чтобы написать с натуры бухту и картину боя в поэме «Лейтенант Шмидт» Пастернак писал жене 26 авг. 1926: «Следовало бы мне съездить в Севастополь, посмотреть бухты и некоторые важные места. Но меньше, чем в 50 руб. эта поездка обойтись не может, а такою суммой я сейчас свободно не располагаю. Зато думаю съездить с тобой, когда ты вернешься. Очень об этом мечтаю. Мне кажет¬ся, что ты дунешь, плюнешь и достанешь те сто рублей, которые эта поез¬дка будет стоить». Е. В. Пастернак горячо поддержала эту идею: «Боринь-ка, это было бы чудно, если бы ты смог сейчас же не откладывая съездить в Севастополь, во-первых, ты бы разрядился, отдохнул…» (там же. С. 207).

5 Журнал «Версты», 1926, JNfe 1.

6 Имеется в виду большой пастельный эскиз к картине Л. О. Пастер¬нака «Поздравление» с сестер Жозефины и Лидии (1914), отправленный в Берлин; теперь — Pasternak Trust, Oxford.

336. Е. В. ПАСТЕРНАК

9 сентября 1926, Москва

Дорогая Женюра!

Вместе с простым письмом к папе я в те же дни написал на¬спех тебе, Феде, и кажется, еще раз тебе. Кроме того, послал два журнала. Хотя совсем недавно я получил большое письмо от тебя (то, в котором о Женечке впервые, о решеньи) и успел тебя за него поблагодарить, но в нем ты пишешь до полученья всего перечис-ленного. И мне думалось, что на этих последних днях придут ка¬кие-нибудь известия от кого-нибудь из вас. Вот отчего я задержи¬вал эти несколько слов, которые хотел сказать тебе.

Пишу опять второпях, и трудно потому, во всей беглости, объяснить, отчего я так много значенья придаю перегородке и тому, чтобы она была поставлена до вашего приезда1. Часть при¬чин совершенно ясна для каждого. Неудобно, тяжко, негигиенич-но и пр. будет ставить ее при вас. Неприятно будет начать жизнь в Москве прямо с сутолоки, грязи и толкотни. Также и надобность двух комнат (т. е. перегородки) принимается каждым без доказа¬тельств. Но представь, эти, каждому понятные мотивы — только слабейшие. Гораздо сильнее те, которых в двух словах мне не ска-зать. Не о «комнате для работы» только речь. А о комнате моей и моей любимой девочки, а о комнате бутузовых родителей, а о ком¬нате нашей жизни на этот год, и разумеется — такой моей рабо¬ты, о которой мне не придется много говорить, как о разумею¬щейся, глубочайшей части этого целого. И тут мне есть с чего на¬чинать сердцем и совестью: нет необходимости верить или не ве¬рить в осуществимость: если мы не поладим, это будет уже больше, нежели то, что было до сих пор. Это уже не будет нашей катастро¬фой, а катастрофой нашей мечты. Это будет уже судьбою той прав¬ды, которою я обладаю в тебе, в предощущеньи тишины, творчес¬кого смысла и постоянного (постоянного и в одиночестве) — чув¬ства к тебе. Мне не хочется об этом говорить. Я мог бы продол¬жать и дальше, перенеся разговор на ребенка. Я мог бы заговорить о маленькой вселенной, о мире действительной, настоящей дет¬ской, куда можно заглянуть через дверь. И чем глубже были бы темы, которые бы я поднял в этом разговоре, тем прямее бы я при этом говорил — о перегородке. Так что — не «рабочая комната с охранной грамотой из Кубу», а — религия.

Такими же чувствованьями, а не соображеньями удобства, окружено мое желанье, чтобы вошли вы сразу в две комнаты, а не в одну. Потом уже и тысячи перегородок не смогли бы выправить того искаженья, которое бы разом было нанесено всему кругу чувств, если бы мы опять сошлись в этом станционном зале, в ко¬тором годы можно провести, не отделавшись от чувства, что это — на время, в ожиданье чего-то.

Но вот выясняется, что стоить будет эта затея от 230 до 250 рублей. Сейчас у меня денег нет вообще никаких. Расчеты толь¬ко на такую же приблизительно сумму к концу месяца. А ведь сразу же потребуется на жизнь. Т. е. я хочу сказать, что за такой получ¬кой только по истечении месяца можно будет ожидать новой. Между тем это не главное. Будь у меня разрешенье от Губернского инженера, без которого нельзя ставить, я, конечно, тотчас же к установке приступил. Самое досадное не в деньгах даже, а в том, что в Управлении Губ. инженера ходатайства такие пролеживают не меньше 2-х недель.

Кое-куда я уже ходил, чтобы это ускорить. Обещают, в виде исключенья, через 5 дней, считая с сегодняшнего числа. Когда я писал тебе о перегородке в письме, посланном с Ватагиным, я не знал, что за этим разрешеньем будет такая задержка. Другими сло¬вами, очевидно к середине сентября с этим делом не поспеть, а только к числам двадцатым. Если тебе в Берлине тяжко, или для наших в том большое неудобство, т. е. если это перевесит мои со¬ображенья, напиши мне, не откладывая.

Сегодня зайду к Фальку2. Сообщу на днях, в ближайшем же письме. Пиши мне и, конечно, посылай воздушной.

Это — совсем не письмо. Я просто Шуриными марками вос¬пользовался (то есть тем, что можно в конверт вложить).

Крепко тебя обнимаю. Расцелуй и посмеши мальчика. Твой Боря

10/IX

Женюрка, только что получил твою воздушную записку, и тоже тороплюсь. Занятия во Вхутемасе начнутся не раньше 1-го октября. Напрасно послали книжки по почте. Нечего было про¬бовать, раз наперед известно, что почта доставляет только книги на иностранном языке, русские же зарубежные изданья не переправ¬ляются никогда. Неужели я тебе об этом не писал? А к чему бы тогда Миров3 и столько разговоров? Их следовало в таком случае, то есть при отсутствии Мирова, взять просто с собою. Вероятно, те же книжки в Париже может достать Илья Григорьевич.

В согласьи с этим — просьба. Напиши обязательно Борису Ильичу (я его адреса не знаю). Попроси его в этом письме снес¬тись с И. Г. Эренбургом, 64 Avenue du Maine, Paris 14, с тем чтобы он у И. Г. взял книжки, приготовленные для меня. Ты понимаешь, письмом этим надо Пепу застать в Париже. Исполни обязательно просьбу Елизаветы Борисовны Черняк, от которой на днях пись¬мо получишь.

Уротропину привези, у папы запаса только на 3 месяца. Еще: обязательно купи 2 тюбика таблеток Sajodina для Василия Ивано¬вича, он очень просиа4.

Размер костюма прилагаю. Как у тебя с деньгами?

Женек, дорогой, где же твоя помощь, когда здоровье твое все¬гда на таком угрожающем волоске, и так много усилий нужно, и сдвиганья гор, чтобы добыть, а потом даже и сохранить эти 5 фун¬тов! А остальное все легко, — две комнаты под городом (тысячи 2, 3), няня и пр. и пр. Чем-то страшным и памятным пахнуло на меня от этих слов о здоровье.

Книжки, костюм и все пр. — неважно. Будь новой, вырос¬шей, другом и помощницей, большим человеком.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. Датируется по второй части письма.

1 Для облегчения жизни в одной комнате Пастернак решил перего¬родить ее стеной на две.

2 Роберт Рафаилович Фальк был деканом живописного факультета Вхутемаса. Е. В. Пастернак просила 8 сент. 1926: «Боричка, очень прошу тебя зайди к Фальку и узнай, насколько мне надо торопиться и скажи о моем приезде и о том, что для меня было бы ужасно, если меня ожидают какие-нибудь неприятности» (там же. С. 209).

3 Миров — сотрудник советского посольства в Берлине; Пастернак рассчитывал на его помощь в пересылке русских книг. См. письмо № 335.

4 В. И. Устинов, сосед по квартире.

337. Е. В. ПАСТЕРНАК

12 сентября 1926, Москва

Воскресенье Золотая моя Женюра!

Я уже писал, что торопиться тебе до самого конца сентября нечего. Ты и поезжай с Пепой во всяком случае. Тебе на границе будет спокойнее и вся вообще дорога легче. Мне очень бы этого хотелось. Пишу тебе с большой любовью, удвоенной и усиленной большой горечью по поводу перегородки. Какая глупая вышла фраза, глупее не придумать. Ты должна, золотая моя, знать, что Устиновы предлагают мне пользоваться холодной комнатой для занятий, и не из-за рабочей комнаты весь сыр-бор загорелся. Я для тебя и для себя с тобою, и для мальчика хотел разгородиться: для миров, для времен, для тишин, для сердец, для мыслей, для двух ламп в двух комнатах, для входов к нему и к нам: для того, чтобы можно было любить тебя и нам обоим — его.

Я без ужаса не могу себе представить нас тут снова по-старо¬му. Все начнется вновь. Ты, не зная того, нуждаешься (и по праву) в той изоляции, о которой речь. Т. е. оба мы. Моя дорогая, я так много понял за это лето в себе и в тебе. Мне так бы хотелось доб¬ра, большого добра. Не переоценивай ни моих, ни в особенности своих нравственных сил. Все твои намеренья разлетятся прахом от прикосновенья порабощающей житейщины особенно же в этой нашей безвыходнодесятисаженной форме. Но верно уже и ты в воображеньи живо свыклась за эти дни с перегородкой и постиг¬ла инстинктивно все то, отчего я так сильно ее хочу. Полная по¬чти неисполнимость этой мечты по отсутствию денег и стоимости установки (от 250 до 300 рублей) меня не останавливала.

Разрешенье на словах уже получено и через три дня будет вы¬дано и документально. Можно бы приступить уже к работе. До сих пор никаких колебаний у меня не было. Но вот представь, го¬родской инженер, осматривавший комнату от Хамовнического Совета по моему ходатайству, на мой вопрос о разных подробнос-тях сказал мне ужасно неприятную вещь: будто штукатурка в от¬ношеньи просыханья