— очень капризна. Сохнет обыкновенно недели три. Может, однако, и месяц, бывает и два. Жить в комна¬те, пока стена не просохнет, нельзя, это опасно, можно нажить ревматизм. Это в отношеньи спанья. Но и днем нельзя в ней на¬ходиться, так как с целью осушки устраиваются сквозняки и в то же время подтапливают времянками. Все это в сильнейшей сте¬пени зависит от погоды. Ее же в эту позднюю пору легко предуга¬дать. И все же, и все же мне бы страшно не хотелось отступать пе¬ред этим. Но если до сих пор все у меня было решено твердо без тебя, то после этих сведений о штукатурке я решил тебя об этом известить с просьбою тотчас же, обдумав это дело, ответить мне по телеграфу, приступать ли мне к установке или же нет. Неошту-катуренная перегородка в смысле стоимости рублей только на 60, на 70 дешевле. Между тем она цели никакой не достигает, тогда можно просто занавеску между двумя шкапами протянуть. Как быть? Телеграфируй, пожалуйста.

Гулюшка, удивительно, как за случайностями переписки за¬тираются серьезные мотивы, двинувшие то или другое предполо-женье. Так, я больше десятка писем написал об истории с Женен-ком, вспыхивал в них и подавлял вспышки и нигде, кажется, не сказал, что меня больше всего огорчило. Дураку Эрнсту все было сказано, речь была о страшных и кровавых опасеньях1. Ему же было объяснено, что судьба моя связана с твоею и что по тем же причинам мне бы хотелось твоего возвращенья. Но так как счита¬ется, что лучший знаток жизни это оптимизирующая посредствен-ность, пороху не выдумавшая, и так как всякий дар горького пред¬виденья выносится на суд этой трезвой орлиной инстанции, то, разумеется, и в этом случае было запрошено мненье передатчика, как запросят и другого пророка, Абрашу в Гамбурге2. Я ничего ре¬шительно ему потому и не передавал. Эти, конечно, ничего не видят. Значит нечего и видеть.

Недавно в Союзе Писателей обедал с Замятиным, Никитиным и с вернувшимися на днях из Японии Пильняками. Последние были очень милы и просты, встреча наша с Борисом была очень нежною. Сколько зависти и интриг всегда кругом. Пильняк талантливый человек и хороший. Европейское имя с неба не валится. Он видел себя и меня в японских переводах. Т. е. видал он портреты и по¬том кучи страниц орнаментального китайского шрифта. Видал, конечно, не нас одних, а, разумеется, и Маяка и некоторых дру¬гих. Скажи Лидочке, чтобы обязательно взяла у Эрнста и прочла Бабелеву «Голубятню». Небось, оценит.

Не знаю, писал ли я тебе, что Нюня тут была. На днях она уехала в Питер. Через неделю, другую, к операции опять приедет. Недавно на Гиту на Театральной площади в два часа дня напало трое беспризорных, свалили, вырвали кошелек и удрали без пре¬следованы!. Она отделалась еще благополучно. Иногда они сма¬зывают ладонью по лицу (в случае сопротивленья), и человек ли¬шается всех выпуклостей и прежде всего — носа. Разгадка — лез¬вие «жилета», ловко зажатое в мышцах ладони. Или еще они гро¬зятся укусить (большинство — сифилитики). Это бедствие все разрастается. Идут годы, а категория все так и сохраняет свое наи-менованье. Так и выходит, что тысячам беспризорных сейчас лет за 17. Вчера в Петербурге, в 10 часов вечера сорок (ты слышишь: сорок) таких «детей» напали на девушку, завязали глаза, куда-то уволокли и все сорок, один за другим, изнасиловали. Боже мой, Боже мой, Боже мой, что ж это будет! И несчастная осталась жива! Это были двадцатилетние «хулиганы», как выражается газета, за¬бывая, что у хулиганов этих с газетою — религия одна.

Семашко все лето писал статьи о Крыме. Статья о Севасто¬поле называлась «Жуткий город». Там было до 10 ООО беспризор¬ных, совершенно терроризировавших администрацию. Полови¬на народа, попадающегося на улицах, в особенности на пере¬крестках и площадях, — они. Я мог бы продолжать до бесконеч-ности. Происхожденье их понятно, как и их численность. Эти сироты — дети десятков или сотен тысяч выкошенных голодом в городах в 18—20 годах и миллионов Поволжья в 21 году.

Кланяйся Жоне и Феде. Где они, кстати, сейчас? Сообщи так¬же Лиде и маме, что письмо их, в последнем смысле, не с точки зренья сегодняшнего дня — решительный и дурной вздор. Или не сообщай. Одного не забудь: про штукатурку и немедленно, сегодня же телеграфируй.

Без Бориса Ильича не отправляйся, очень прошу тебя. Нежная моя милая дуся, если можно, не отменяй перегородки. В самом худшем случае отмены — забеги вперед, вообрази все, настройся широко, крепко, поверх барьеров, захоти большого, полюби мою трудность, милая, милая.

Ах как грустно и страшно. Жду телеграммы. Но также и пиши. Но всех расцелуй. Я конечно люблю их. Но Боже мой, Боже мой!

Gundolf a «Goethe» купи обязательно, это мое настойчивое желанье3. Прошу тебя. Смотри на это, как на твои просьбы о Поле Шуриго.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. Датируется по содержанию и проставленному в письме дню недели.

1 См. далее в письме жуткие подробности о нападениях беспризор¬ников.

2 Абрам Вениаминович Адельсон, сосед по квартире на Волхонке, хи¬мик по образованию, ездил в командировку в Гамбург.

3 Повторная просьба книги для Н. Н. Вильяма вызвана словами Е. В. Пастернак в письме 8 сент. 1926: «Книги для Коли, как узнавала Жоня, в Мюнхене стоят 45 марок. Не куплю, нет денег» (там же. С. 217).

338. Е. В. ПАСТЕРНАК

17 сентября 1926, Москва

17/IX. 26

Милая, милая, милая!

Я столько хотел тебе сказать в сегодняшнем письме! Но там, где лиловые чернила сменились синими, волна эта ушла вглубь. Я совершенно не помню, что выводила моя рука у Сени. Там ста¬ло ясно, для чего существуют перегородки и как можно их хотеть1.

Если у тебя стесненье с деньгами, можешь предложить на¬шим следующий, давно испытанный обмен. Я обязуюсь в теченье двух недель переслать бабушке 50 рублей. В этот срок я их доста¬ну обязательно, сверх того, что надо будет вообще иметь на руках к вашему приезду. Сейчас у меня ни гроша. Кроме того, именно в тех границах такта и благоразумья, которые у тебя так благородно и хорошо обоснованы по отношенью к нашим, можешь непри¬косновенность сбереженья нарушить в какой хочешь степени. Я не понял, хочет ли мама эти деньги сохранить для нас в Берлине, или же ты их с собой привезешь. Когда я сам было предложил первое, я кажется себе представлял еще, что Женя в Мюнхене останется. Сейчас я в этом не вижу надобности. Но, может быть, и говорить об этом будет неудобно.

Но только, милый друг мой, не стесняй себя, кто знает, когда опять попадешь, если что тебе захочется, покупай, я прошу тебя. Ведь я тебе никогда не делаю подарков, и сколько бы ни хотел, обиход против этого восстает, ты сама знаешь. А тут такая возмож¬ность. Располагай ими, как хочешь. Коле Вильяму только Gundolf а одного, пожалуйста, если тебе нетрудно. Прости, что досадил припиской, но испугала твоя: святая твоя правда, путать¬ся именно не следовало, в этом моя вина.

Я уже писал тебе, что это точно «день фотографии». Вчера Зелинский показал мне книжку Верст, о которой писала Ломоно¬сова. Карточка Цветаевой — та, которую ты нашла в столе2, моя же — та единственная, прекрасная и правдивая в одно и то же вре¬мя, которая получилась благодаря вам, тебе и мальчику — из Нап-пельбаумовской группы. Ты видела всегда злой символ в том, что я ее вырезал для таких надобностей. Я же вижу благой, бесконеч¬но меня перед вами обязующий символ в том, что лишь с вашей нервной поддержкой, лишь в момент той, помнишь, гордой и зам¬кнутой теплоты, которая тогда принадлежала тебе, madonna (= моя госпожа), тебе, моя чудная жена и молодая мать, я единственный раз в жизни вышел полным изображеньем лучшего в моем суще¬стве, то есть так, что неизбежно в этой форме именно останусь.

Моя родная любимая спутница: я не Бог. Я не могу предуга¬дать, в какой именно форме твое достоинство, твое полное дыха¬нье, без боли для тебя, нет, с еще большей игрой и красотой дви¬женья и охвата сольется, переплетется или еще как-нибудь сдру-жится с темою Марины, однажды весною в Москве (помнишь, я тебе еще про Суинберна рассказывал) так счастливо и чисто под¬хваченной тобою, и затем вступившей в жизнь так катастрофи¬чески несчастно.

Безобразием была наша жизнь. Тут много причин. Их так много и такого они общего порядка (как мор, война, эпидемия и прочее), тут так много причин, что может быть вины, которую я чувствую за собой (как и ты за собой, вероятно), даже и не так много потом в памяти останется. Безобразьем, говорю, была наша жизнь. Попеременно то тебе, то мне казалось, что это — времен¬ная тягость, что мы случайные попутчики, что мы рано или поздно друг от друга избавимся. Нам не надо бояться, друг мой, этих слов и этих воспоминаний. Мы, ты и я порознь, больше тех случайных ролей и состояний, через которые с шорохом и треньем нас тащит наша посвященность. Бросимся головой вниз в ту музыку, кото¬рою налито сознанье: мы любим друг друга, мы верим друг другу. Там наше истинное лицо.

В обстановке затягивающейся случайности нашего сосуще-ствованья я иногда искажал ту правду по отношенью к Марине, которая остается и по сей день, — правду темной, предельной дружбы — дружбы в истории и судьбе, — той дружбы, которая за¬ставила меня движеньем смутного инстинкта столкнуть ее с Риль¬ке — инстанцией) того же порядка — и бояться, что либо она бу¬дет его любить меньше, чем я его боготворю, либо же, что у него с ней произойдет какое-нибудь недоразуменье. Моя живая судьба, мой умный, трудный друг, ты представить себе не можешь счас¬тья, которое я испытал, лишь только узнал, как идеально горяча эта связь между ними, между их местами в мире.

Да, но я уклонился в сторону. Я говорю, что иногда как оди¬нокий писал Марине и думал о ней. И вот, как недавно — мы гото¬вы были с тобой расстаться. Ведь это случается сплошь и рядом, этим пестрит повесть наших дней, люди траура не надевают, дру¬зья не бегают утешать, — о зачем ходить далеко — твоя мать, во-площенная традиция и староверчество, восприняла эту возмож¬ность, как очень и очень мыслимую. Это очень распространенная и всеми преодолеваемая трудность. Истекшим же летом у нас с тобой обстоятельства так благоприятствовали разводу, как редко у кого, — то есть просто завидный был случай из этой категории. И вот, если этого не случилось, то должна