же была сказаться ка¬кая-то сила, которая была богаче и глубже всех этих благоприят¬ствований!

Я не знаю, что привело тебя вновь, совершенно вновь ко мне. Я не скажу и о себе ни слова. Только клятвенно уверяю тебя: ни малейшей доли косной грусти или боязни суровой новизны разрыва в составе этой загадочной силы не заключалось. Совершенно как слепой, как к какому-то месту в потемках тянусь я к тому, что тебя удержало со мной. Я кладу руку на эту сердечную шараду и готов ощутить под ладонью неизвестное мне тепло и волненье ка¬кого-нибудь 1935-го года, — как единственный ключ к происшед¬шему этим летом, как твое истинное существо, которому дано где-то когда-то сказаться внезапным фактом, уже и сейчас играющим в твоей улыбке. В твоей сдержанности.

О, Женя, — вообрази, что сдержанностью назвали бы готов¬ность и способность человека — (вечно в любви и в прибое твор¬ческой воли разбегающегося вперед) — быть телесным наполне-ньем мгновенья, быть жильцом настоящего, то есть тем, что каж¬дый из нас и есть. Так вот, о такой сдержанности твоей, придаю¬щей твоей судьбе прелесть живой уклончивой недоговоренности, где-то прорывающейся полным раскрытьем, я и говорю.

Любушка моя ненаглядная, прости мне эти утомительные строки: в них сказалась усталость. Нельзя вибрацией письма за¬менить поклоненья, которое вдруг сгибает голос, падающий к тебе на руки и на колени; нельзя мыслью письма заменить романа, в картинах осуществляющего жизнепониманье романиста. Кроме того, я пишу безбожно быстро и безо всякой оглядки, как нашему брату просто не годится. Ужасно то, что из двух слов «обманщи¬ца» и «обманщик» первое (как я хочу, чтоб мне казалось) звучит шаловливо, второе — гнусно. Уже это одно определяет разницу нашего раскаянья. Мне труднее думать о прошлом, чем тебе.

Временами в нас выла совершенная пустота, и либо нас сцеп¬ляла досада на себя, друг на друга и на эту пустоту; либо же одоле¬вала, без участия твердой, смелой воли с нашей стороны, та самая сила, которая будет в нас и над нами на Александровском вокза¬ле3. Наша искренность, не поддержанная дисциплиною воли, то есть верой, допускала лишь малый диапазон владенья друг дру¬гом. При малом диапазоне, с одного взгляда вбок, на Божий мир, хотелось многих таких же, то есть многих малых диапазонов, со¬четающихся ревностью и именами, — в нашем, конечно, случае. —

Воля, вера, — большой абсолютный диапазон, вот что сужде¬но нам в отдаленьи, если это мне не снится, если мы действитель¬но вместе. И добрая готовность к нему — вот тот порыв воздуха, вот тот ветер, в котором ты в поезде летишь ко мне с мальчиком, о мои родные люди, моя кровная история. Мысль, что я обхожу тебя, должна быть логически недопустима для тебя. Всякая такая види¬мость должна тобою приниматься за временную неясность, кото¬рая где-то разъяснится, к славе твоей и к радости. И ведь я живу представленьем того, что чувствует другой. Только ты не ищи сама страданий. С твоими заблужденьями со спадами диапазона я бы мог только бороться. Борьба же — уже начало зла и хороша толь¬ко в политической теории, и то как для кого, чаще для одного ста¬да. — Спокойной ночи, записался я и устал, лягу-ка лучше спать. —

18. IX. Закурил ли я свыше меры комнату, пересидел ли или просто волненье, — но никак не мог заснуть и лишь с трудом в 4 часа заснул. Сейчас, в 9 утра, разбудили меня по телефонному звонку. — Фальк. Я, конечно, полуодетый выскочил из постели и к трубке. Тем временем разъединили. Потом Людвига Бенционов-на завела нескончаемый разговор, в теченье которого, сидя в сто¬ловой и наслаждаясь слогом, я успел совершенно продрогнуть. Едва лишь она уходилась и повесила трубку, он снова позвонил. Прежде всего я поблагодарил его за эту любезность и столь милое вниманье. Затем, как и думал, узнал: что официально занятья на¬чинаются 25-го, но несколько против этого запоздают, так что, явись ты 1-го, ты либо днем раньше, либо днем позже начала бу¬дешь. Что никаких неприятностей у тебя не может быть, и если бы даже вообразить чью-нибудь придирку, то при его отношении это никакого значенья иметь не будет.

— Мне показалось, будто он разочарован, что я только за этим ходил к нему и не заставал дома, и вот я, не имея для этого надоб¬ности кривить душой, сказал, что был бы очень рад как-нибудь с тобой зайти к нему, что люблю его работы и прочее. Он за эту мысль ухватился и просил не забывать желанья, сказав, что односторон¬ние знакомства в среде живописцев его не удовлетворяют, и он сам бы этого искал.

Дуся моя, дуся, мне казалось нетактичным расспрашивать о тебе, хотя душа рвалась толкнуть его на эти разговоры. В этом смысле звонок его некстати: он отымает у меня необходимость визита к нему, где беседа была бы продолжительнее и обязательно бы тебя коснулась, точно между прочим, невзначай. Но если бы ты не была мила ему, он бы сам не позвонил. Я его расспрашивал о нем самом. Лечился в Кисловодске, было там нехорошо, летом почти не работал, только приехал после лечебного ничегонедела-нья сюда, сразу простудился.

Вчера, когда я вышел от твоих, меня до Почтамта проводил Зиновий Давидович4. В первый раз я непосредственно от него, не в понятно-преувеличенном преломлении ваших, узнал про сте¬пень опасности операции, про соотношение шансов. Оказывает-ся, он однажды Гите, убеждая ее на операцию пойти, выставлял такие доводы: болезнь сама собой не излечится, а рядом затяж¬ных мучений приведет к мучительному концу; даже в том случае, если бы из ста случаев таких операций удавался только один, ра¬зумнее было бы искать этого одного случая, нежели покоряться полной безнадежности. В действительности же соотношенье та¬ково, как он мне вчера сказал: 10 неудачных исходов на 100 опе¬раций (90 удачных). Помимо общей и естественной тревоги, ве¬роятно и такая редакция «воображаемого худшего соотношенья» повлияла на Гиту, потому что она и шансы мне называла не те, не знаю, откуда взяла, помнится, говорила 60 против 40-ка, что-то в этом роде.

Сейчас у меня была няня, рекомендованная Вильямами. Она на меня произвела хорошее впечатленье. Согласна приходящей. (Вспомни, между прочим, что для живущей няни у нас-то и ком¬натки нет, то есть даже не отдельной, а того угла, которым бы она удовлетворилась, будь бы отдельная детская). Я с ней так угово-рился. Чтобы она считала себя находящейся уже на месте и нику¬да до вашего приезда не поступала: жалованье ей будет числиться с сегодняшнего дня и будет выплачено даже в том случае, если вы, познакомясь и сговариваясь, не сойдетесь. Она служила в нянях 30 лет и на последнем месте лет 12. Грамотная. Разумеется, мне она не так понравилась, как нравится Фрося, с ее прирожденной добротой, непосредственностью, милым бабьим обаяньем и про¬чим. Но Фроси никак не залучить5, и вообще смеются, точно я ее для мальчика хочу своими глазами.

Ты просишь написать, в какой день я готов вас с радостью встретить. Родная моя подруга, это будет радостью хоть завтра, и чем скорее, тем лучше. Ведь ты догадываешься, что от перегород¬ки сейчас пришлось отказаться. Сделать это можно было только сгоряча. Я тебя запросил относительно сомненья, которое во мне вызвали подробности о штукатурке, и ждал телеграммы. Ее до сих пор нет, драгоценное время упущено даже и в случае твоего согла¬сья. Следовательно, оснований для продолжительного задержи-ванья вас в Берлине нет тут у меня никаких.

Я ничего к твоему приезду не готовлю, никаких расстановок не предпринимаю, все это я хочу обдумать вместе с тобой, вместе с тобой и устроить. Это ведь будет игра для нас втроем, сплошное удовольствие, и мальчик будет нам «помогать». Просто к вашему дню комната будет чистая, без пыли, каковая чистота и все лето поддерживалась. У меня никаких оснований затормаживать ваш приезд нет, напротив. Но по чистой совести должен сказать тебе, что на возвратном пути, с вещами, с пререканьями на нашей та¬можне, при мальчике ты в несоразмерно большей степени будешь нуждаться в помощи и близости своего человека, нежели в весен¬ний конец из Москвы в Берлин. И мне страшно бы хотелось, что¬бы ты поехала с Борисом Ильичем. От этого, между прочим, зави¬сит и первое впечатленье на границе, столь важное, как увертюра к опере, и столько, вообще говоря, тягостное даже в наилучших условиях. Кроме того, как бы тебе ни было скучно на Bayreuterstrasse, как бы ни были трудны обоюдные стесненья для вас там всех, совсем бесспорно — что там все же чище, приволь¬нее и удобнее, чем в нашей ужасной дикости и нищете. И лучше уж там повремени в ожиданьи Бориса Ильича, если можно. А я тем временем и денег постараюсь достать, сама знаешь, как это аккуратно и быстро делается.

— Сейчас новая просьба. Полагаю, ее обязательно надо ис¬полнить. Мы пользуемся их кроватью, я комнатой буду для заня¬тий пользоваться, и вообще — люди приятные и безобидные6. Ва¬силий Иванович не может тут найти сукна для ломберного стола

(старое протерлось), собственно для двух маленьких. Просит при-везть, оплатит стоимость и пошлину, если так не удастся провезть: красного или зеленого — 3/4 метра, если продадут неполный метр.

Кроме того (это у вас под боком, кажется за углом), просил, если будет случай, зайти в ресторан Фёрстера и Вера, на Motzstrasse (мы там однажды с Федей и Алешей7 кутили, помнишь?) и Нико¬лаю Владимировичу Беру передать привет от них и в общих чертах рассказать, что знаешь, а также спросить, как он, как живется ему. По-моему, ты, гуляя с Женичкой, могла бы завернуть туда, это пус¬тяк, а они это вниманье очень оценят. Затем о Sajodin’e я писал уже.

Посмотри, гулюшка, все последние письма с просьбами и порученьями и вынеси на отдельную записку, чтобы не запутать¬ся и ориентироваться. Мне кажется, у нас слабо насчет простынь и полотенец? А может быть, это мне зря в голову взбрело. Вообще ни в одной из моих просьб, кроме Тем и Сестры для Госиздата8 — обязательности нет, и если напрошено всего много, лучше посту¬пись моими порученьями в пользу чужих. Папе и маме пока не пишу, как и никому из наших, — просто невозможно сейчас. Но брать с папы деньги за пересылку считал бы низостью, ибо это все-таки капля в море истраченного и тратящегося на вас и на меня. Кроме того, расходы мы с Шурой поделили пополам.

Я думаю, у тебя полдня ушло на чтенье этого скучного и труд¬но читаемого