письма. Между тем вчера ночью меня за некоторы¬ми строчками охватывали какие-то счастливые надежды, и я сиял за ними, несмотря на неспособность передать тебе это сиянье и его источник. Я люблю тебя, моя нежная, моя страшная и сладкая опасность, призванная бороться со смертью неожиданным взры¬вом живой производительности, я люблю тебя, женщина, люби¬мая мной. Я люблю тебя, мой друг и соучастник, я люблю твой труд и твое страданье, и достоинство, и судьбу. Я люблю тебя, бо-рющуюся со смертью и иным орудьем: бессмертной душой.

Я люблю тебя и жду, и страшно безумно целую.

Главное же, предупреди о приезде в точности, как просил. Это во всех отношеньях нужно. И в денежных. Поцелуй моих родных и скажи им, что я их горячо люблю.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 Речь идет о письме, начатом утром того же 17 сент. и продолженном в течение дня разными чернилами там, где приходилось его дописывать. В частности, оно писалось у С. В. Лурье, где около постели больной мате¬ри собрались родственники и разговаривали друг с другом и по телефону, заглушая стоны больной.

2 Журнал «Версты», 1926, JSfe I, в котором были помещены две фото¬графии — Пастернака (Наппельбаума, 1924) и Цветаевой (П. Шумова, 1925) и напечатаны глава из «Девятьсот пятого года» «Морской мятеж» («Бунт на Потемкине») и «Поэма Горы».

3 В день встречи приезжающих из Берлина на Белорусском (бывш. Александровском) вокзале.

4 3. Д. Лурье — известный врач-пульмонолог, двоюродный брат Е. В. Пастернак.

5 Прислуга Фришманов.

6 Соседи по квартире В. И. и Е. Й. Устиновы.

7 Братья Ф. К. и Альберт Пастернаки. Вероятно, — воспоминания о 1922-1923 гг.

8 По два экземпляра книг, изданных в 1923 г. в Берлине, было нужно для расклейки и переиздания их в Госиздате.

339. Е. Б., Е. В., Р. И. и Л. О. ПАСТЕРНАКАМ

20 сентября 1926, Москва

20/IX/26

Поздравляю, поздравляю!1 Поздравляю тебя, золотой мой мальчуган, и нашу милую мамочку, и бабушку, и дедушку, и тетю Лиду. Вот тебе уже и три годочка! Расти большой, ненаглядный мой, расти папочке, мамочке и всем, всем на радость. Скоро, ско¬ро уже крепко, крепко обнимемся мы с тобой, и пойдешь ты мне рассказывать про машины, про дорогу, про Берлин. Чего, чего не навидался ты, золотой мой кудлан! Только перегородочки не бу¬дет, и будем мы опять в одной нашей комнате. Ну да ты теперь большой, и папе мешать не станешь. Крепко, крепко тебя целую, хороший мой! Вот верно весело тебе сегодня! Поди и подарки ото всех получил? Вот жалко, что не вижу твоих новых игрушек. Ну да приедешь, покажешь. А старые, игрушки-то, все тут, ждут тебя не дождутся, бедненькие, серенькие, тихие. Медведь, тот все лето в нафталине пролежал, чтобы моль не изъела. Вынем, — чихать нач¬нет. Прощай, дорогой мой, скоро встретимся. Да скажи мамочке, чтобы не худела, чтобы мне как раз такую ее увидать, какая она там стала, — спасибо, ты смотрел, чтобы ела хорошо и спала, и гуляла, — как я тебя просил. Крепко тебя обнимаю, чудный маль¬чик ты мой!

Поздравляю тебя, горячо любимая. В этот день звончее и мо¬ложе, чем когда, слышу тети Асино: «цени!» и горжусь, и благода¬рю за кровь и за помощь. Что мне прибавить, головокружительно чистая моя надежда, к сказанному в последних двух письмах? О, я не льщусь мыслью, что какая-нибудь важность сказана и выраже¬на в них. Но наоборот: в какие новые признанья пускаться сегод¬ня, после убежденья, что главного никогда не сказать: захватыва¬юще-заманчивого духа, которым бывает овеяно мыслимое и есте¬ственное предвосхищенье. Я верю в тебя и живу с тобой в чудном отдаленном будущем. На пути к нему что пожелать тебе сегодня, в этот день, созданный для пожеланий. Здоровья и счастья желаем мы тебе каждый день. Исключительность 23-го числа была бы прибеднена такой повседневной сердечностью. Я желаю тебе нрав¬ственной выдержки и широты. Я желаю тебе способности, кото¬рая во мне самом выработалась очень поздно. Способности хра¬нить неповрежденным и неотравленным в душе волевой подступ и разгон все равно к мечте ли, к человеку или к цели, в тех случа¬ях, когда деятельное выраженье порыва неожиданно озадачива¬ется случайным препятствием. Волна твоей души больше, чем часть мыслившейся и неудавшейся минуты. Она совсем не часть счастливого или несчастного мгновенья. Она — часть твоего нрав¬ственного существа, часть твоей душевной судьбы, часть твоего предназначенья. Нельзя сплавлять себя по мелочам в потоке жи¬тейских противоречий. А это случается, если строенье гордости несовершенно: если, при горячности характера, глубокие пласты душевного достоинства подчинены поверхностным слоям расхо¬жего, каждодневного самолюбья. Желаю тебе постоянного и все крепнущего нравственного счастья. Дара великодушья, достойной и постепенно подтверждающейся веры в себя, радостной и все ширящейся тишины, — охватывающей все большие и большие разности жизни, в гармонии большого, вечного, тяготеющего к сердцу, как к центру, напряженья. Того напряженья, которое и есть единственный, не смешной, не уродливый вид постоянной моло¬дости, до самой могилы. —

А относительно Женёнка желаю тебе и себе и ему, — чтобы он был жив и здоров, чтобы его миновали физические и потом душевные эпидемии, которые, вероятно, долго будут свирепство¬вать в его век на его родине. И также желаю ему, чтобы то воспи-танье, которое мы с тобой про него облюбуем, было нам в подъем. —

Дорогая дуся, сам того не замечая, я впал в дурацкий по тор¬жественности тон. Ретируюсь. Поступаюсь тоном, готов признать его идиотический комизм. Но в торжественности, и в первосуще-ственности вещей, так глупо названных, никогда не позволю ни себе, ни близким вам, усомниться.

— Бегал по городу в поисках денег к вашему приезду, сейчас вернулся и второпях заканчиваю. Опять не придется перечиты¬вать письмо, не придется приписать и маме с папой, как хотел. Ну да ты зато скажи им, как я их люблю. Да вот, впрочем.

— Дорогие папочка и мамочка, милые и золотые мои! По¬здравляю вас и Лидочка с рожденьем внука и племянника. Дай вам Бог долго жить в здоровьи и неомраченной достаточности, нам всем на радость, и часто бы нам видеться и съезжаться, как истек¬шим летом, и иметь что показать и над чем сойтись в несложном и могучем чувстве объединяющей растроганности. Долго бы, долго быть нам связанными этой маленькой, приносящей радость жиз¬нью. Не благодарю вас за силы души, излитые на него с такою не¬соразмерной и ничем не вознаградимой щедростью. Не благода¬рю, — слов нет, — да и благодарить, — начать бы, не кончить. Про¬стите, что, поддаваясь действию чередующихся и преходящих предчувствий и предвидений, иногда не щадил вашей впечатли¬тельности и осмеливался заражать своею тревогой. Имени нет этим примерам безрассудной и неосторожной общительности. Но если принять в расчет, каким состояниям я обязан бываю этим наплы¬вам безысходного мрака, вина моя представится не такой огром¬ной. Не страшитесь за нас. У нас много друзей, и как ни много зверства в наш век, судьба, может быть, нам благоприятствует. Легко и радостно расстаньтесь с вашими летними гостями. Девять месяцев разлуки пролетят незаметно. Летом, Бог даст, опять съе-демся, и на этот раз уже все. Ради и во имя этой встречи сугубо дорожите своим драгоценным здоровьем, не давайте воли слабос¬тям и слезам. Настоящая встреча ждет нас летом 27-го года. Ма¬мочка, не думай об их отъезде и не грусти. Тишина трудного, тру¬дового порядка, честного и с такою честью и славой проведенно¬го сквозь столько десятков лет, вновь вас охватит, затянет в свой знакомый шорох, изнизанный и насыщенный вдоль и поперек преданностью и самопожертвованьем, и отвлечет, и поможет от¬выкнуть от новой и тягостно-сладкой привычки к шуму и вечным сюрпризам. Только первое время воле придется быть настороже и взывать к самообладаныо. Потом обычный мир восстановится и заставит вспоминать о трехмесячном гощеньи со светлой улыб¬кой, без грусти, с желаньем и надеждою на повторенье.

Крепко и без счету целую и обнимаю вас всех. Полон свет¬лейших надежд относительно всех вас и нас. Все придет к чудес¬ным и неожиданно счастливым разрешеньям. Только берегите здо¬ровье, и ты, мамочка, в особенности, чурайся и бегай волненья.

При желаньи это будет по силам тебе: рядом папа и Лида — сторо¬жа и друзья нельзя лучше. Радуйтесь, что источники радости об¬новляются, растут, прибывают. Да будет всегда так.

Женичка моя, детка, т. е. ты, Женюра, мамочка! Это письмо, пожалуй, что и последнее2. Прощай же в летней переписке этого переломного, ответственного, захватывающе трудного года — и до скорого свиданья в Москве. — Из последних просьб все пустяки, неудобств на таможне не будет: пучок бы — два (т. е. шесть штук или дюжину) держателей для чудесных Эрнстовых подтяжек. Т. е. вот таких штук*: — петелек запасных. Они перетираются, основа же — прочности вековечной. Может быть, запонок боковых пару** (для манжет). Стелла просит, между делом, лист кукол вырезных с платьями (в писчебумажном магазине). Да, Гулюшка, пуговичек купи перламутровых для белья. Впрочем, последнее легко и тут достать. Ну прости, что голову вздором забиваю. Однако, пора письму в ящик, а то как бы не просрочить рожденья. И как всегда, на прощанье: не забудь заблаговременно известить о дне отъезда: утром отбытья, если не накануне, чтобы и мне за день или за два знать. Если стесненье в деньгах, воспользуйся предложенной ком¬бинацией (с бабушкой). Обнимаю обоих. Твой Боря

Стелла говорит, ничего не скрывай, т. е. не прячь хитроумно от таможни: жестоко перерывают и злятся, если найдут. Там Пепа поможет.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 Поздравления ко дню рождения сына Жени, 23 сентября 1926 г.

2 Е. В. Пастернак с сыном выехали из Берлина 25 сентября 1926 г.

340. РОДИТЕЛЯМ

4 октября 1926, Москва

Мои дорогие!

Еще раз без конца вас за все благодарю. Простили ли вы нас за возмутительно запоздалую телеграмму? Первые два дня я был как во сне и обо всем припоминавшемся поминутно забывал. Мы телеграмму собирались дать с вокзала, потом по приезде домой, потом уже с ужасом и раскаяньем на другой день утром, затем уже с просьбой о прощеньи дали ее к вечеру. Как видите, у меня даже

* Нарисована петля.

» Схематично изображена запонка.

изменился почерк. Вероятно, я разучился писать и работать. Го¬ворю предположительно, так как не успел еще проверить. — Я очень много испытал и пережил, когда на переломе дня, начав¬шегося с 6-ти часов утра и на первую половину проведенного в дрянном вагоне Можайского поезда, вошел в сказочно чистый, теплый и комфортабельный «международный». Не стану описы¬вать чувств, волнообразной сменой прокатывавшихся в это холод¬ное осеннее утро за потным окном безукоризненного