купе, кру¬гом наглухо обложенного небрежною поэзией Общества спаль¬ных вагонов. Женичку я нашел похорошевшим (он спал в эту ми-нуту), Женю — окрепшей и как-то усовершенствовавшейся. Милый моему сердцу налет Германии был так прочен на них в этот первый день, что довольно было моего живейшего и взволнован¬ного в высочайшей мере родства с ними и двух часов езды в объя¬тьях Sleeping саг’а, чтобы на перрон я вышел с неотразимой иллю¬зией, точно и я прибыл от вас и из соседства с Rubezahl’eM. Радо¬стно мне было, что без таких ключей, как Марбург, Rilke, роман¬тика, знанье языка и истории и пр. и пр,, по чудесности симпатического сосуществованья — немецкий этот налет чувство¬вался в них в той именно форме, в какой я, бывало, уносил его на себе. Т. е. это был налет той как раз страны, которую я так люблю, и люблю так по-особому. Женя много и очень хорошо рассказы¬вает о вас, — лучше и глубже и зрелее, чем думаю или умею думать о вас я.

Неописуемость встречи всего более воплотилась в сцене про-бужденья Женёнка, как, по его собственному заявленью, он те¬перь прозван. Он не сразу (как впрочем и Женя) понял, что про¬изошло, но тотчас поплыл в неторопливо расширившейся улыбке и полез обниматься. Следующими (за первыми восклицаньями: папочка!) словами его было: «Женичка к папе едет, а он выезжает к сыну» Затем он трогательнейшим образом пустился занимать меня, то водя по вагону и всех и все показывая, то усаживая к од¬ному окошку, то к другому. Я долго не мог свыкнуться с новизною первого впечатленья. Он и вырос и бесконечно облагородился и неуловимо во всем переменился. Горячо вас, и в особенности Жоню и Федю, благодарю: это плоды вашего ухода и ваших нежных усилий.

Весь первый день до вечера был он именно таков. На другое утро стала сказываться власть вещей, которые, как средоточья ста¬рых воспоминаний, стали, одна за другой, вызывать в нем старые безотчетные привычки. Так, он чудесно поздоровался в первый день с «бабулей» Стеллой и с остальными и побежал на нашу половину обедать. Но наутро коридор был пережит им по-старому, т. е. как полоса пространства, украдкой переносящая беглеца в запретное и с ненужной (т. е. болезненной) сердечной глубиной ценимое мес¬то. Это очень огорчительно. Няня, приходящая к нему на целый день — сущая находка, прекрасный человек и очень опытная. Я и Женя все силы прилагаем к тому, чтобы сгладить и притупить преж-девременно, не полетам обостренную, тщательно скрываемую стра¬стность, которую он проявляет к той половине. Мы ему не запре¬щаем бывать там, но стоит ему туда отлучиться, как уже на весь ос¬тальной день отношенья с няней становятся не по-детски неиск¬ренними, двойственными, точно мальчик терпит только родную обстановку до следующей новой вылазки. Фришманы помимо своих хороших качеств, кроме того и люди взрослые. Я надеюсь, они нам помогут установить для ребенка разумный и спокойный способ су¬ществованья. А мальчик он милый. Я согласен с вами. «Романчен-ко, — так меня зовет дедушка». Всех вас, и в особенности бабушку Розу он вспоминает с большой любовью. — Жениной маме сдела¬ли очень тяжелую операцию (опухоли спинного мозга) как раз на¬кануне выезда Жени из Берлина (в субботу 25-ого). Операция про¬изведена удачно, несколько дней она себя чувствовала хорошо. Те¬перь третий день у ней высокая температура, и врачи не могут по¬нять, что с ней. Она лежит в хирургической клинике на Девичьем, Женя ездит туда, но мать ее еще не видала. В данное время положе¬нье ее очень тяжелое. — Мне трудно писать вам. Я слоняюсь без дела уже около недели, радуюсь обществу Жени и случаю поиграть с мальчиком. Мне не терпится устроиться как-нибудь с работой. Перегородки ставить не придется.

Если бы не Женино письмо, написанное Бог весть когда и за¬леживающееся по моей вине, я бы и сегодня не собрался написать вам. Мне хочется, чтобы предстоящий год был светлее, осмыслен¬нее и удовлетворительней истекшего. Есть надежды, что мы в этом отношении преуспеем. Отдохнули ли вы от летних гостей?

Крепко вас целую. Боря

Теперь от Женёнка: «что я их очень люблю и очень хочу ви¬дать, но чтобы они приехали, а я не поеду, не могу теперь».

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).

1 «Бабулей» маленький Женя называл Людвигу Бенционовну Фриш-

341. P. H. ЛОМОНОСОВОЙ

12 октября 1926, Москва

12/Х/26

Дорогая Раиса Николаевна!

Не знаю, как и благодарить Вас и Ваших за теплоту, которую Вы так щедро расточали Жене, и за любовь, которую в ней всели¬ли. Вчера я стал писать Вам большое письмо. Вероятно я вдался в нем, по своему обычаю, в метафизику. Вероятно оно тяжеловес¬но. Женя хмурилась, его читая. А она видала Вас, и Вас любит. Может быть и на Вас оно произвело бы такое впечатленье. Мне пришлось посчитаться с ее мненьем не только как с судом близ¬кого человека, но как с судом человека, близко чувствующего Вас. — В Жениных рассказах о Германии Вы играете едва ли не центральнейшую роль. Все это действует на благодарное вообра¬женье. А я к тому же и субъективен. Если мои представленья о Вас были и вообще-то полулегендарны, то с Жениной легкой руки это становится законной формой мысли о Вас. Я не знаю, будет ли метафизикой, если я повторю Вам, что растроган Вами до самой наипредельнейшей глубины души и тягощусь невозможностью когда бы то ни было передать Вам это ощущенье хоть сколько-нибудь занимательно. Сейчас по многим причинам у меня не ла¬дится с работой. Одна из них та, что мне еще не удалось перегоро¬дить комнату. В такие периоды я чувствую себя очень плохо.

Живейшей потребностью, до живой встречи с Вами, остается у меня надежда написать Вам как-нибудь повеселее, и посуще¬ственнее. Это будет в первое же горячее, рабочее утро, когда я луч¬ше знаю, слышу и понимаю себя.

Сердечный привет Юрию Владимировичу и Вашему сыну. Целую Вашу руку. Преданный Вам Б. И

Впервые: «Минувшее», № 15. — Автограф (Russian Archive, Leeds University).

342. Ж. Л. ПАСТЕРНАК

14—19 октября 1926, Москва

14/Х/26

Дорогая Жоничка.

Благодарности, благодарности —*. В конце концов я так это заладил, что после вчерашнего письма Ломоносовой, где я дал

* Так в письме.

волю той же теме, мне мое до невозможности задолбленное спа¬сибо кажется проявленьем чернейшей неблагодарности. И прав¬да, от него отдает скукой и безжизненностью. Следовало бы пяти-шести чудеснейшим людям, и тебе в первую очередь, написать хорошие, интересные письма. Но разговорчивым делает меня ра-бота или какие-нибудь удачи. Сейчас нет ни того, ни другого в виду. Я не думаю жаловаться. Это — неизбежная заминка, вызван¬ная многими причинами. Женя, та например, вовсе и не бывает в школе, до того она занята по дому. Много бывает и в клинике, где после удачной, было, операции, мать ее вот уже двенадцатый день лежит без сознанья, в жару, часто сорокаградусном, изрубцован¬ная и истыканная по всему телу, с утратой слуха и с другими стран¬ными признаками отравленья мозга, в гнойной, по-видимому, лихорадке. Просто удивительно, как борется организм, витающий где-то за тысячи верст от жизни, по собственному выраженью Жени, с этими ужасными испытаньями, не оставляющими ника¬ких надежд. Она и сейчас туда отправилась. — У нас очень хоро¬шая нянюшка, не за одну прислугу, а только к ребенку. Сообща с белокурыми Пастернаками1 мы, верно, возьмем кухарку. Пока же и при няне у Жени — работ по горло. У нас сейчас очень хорошо, т. е. чисто и не хаотично. Такой дух воцарился у нас с первого же дня. Я ужасно боялся, чтобы не покатилось все по-прошлогодне¬му. И без ссоры с Фришманами, разыгравшейся без всяких надежд на примиренье совсем на днях, я думаю, все равно у нас все по¬шло бы гладко, осмысленно и хорошо. Но вот столкнулись как-то поутру Юлия Бенционовна с Женей и в две минуты с приветливо¬сти соскочили до чертыханья и криков. Дело кончилось истери¬ческими слезами, стуком дверей, полетом подарков, вышвырива-емых назад и окончательным разрывом на вечные времена. Надо сказать, что за двумя-тремя странностями и некоторым отсутстви¬ем социального такта у некоторых из них, они прекрасные и очень милые люди; я, не в пример нашим, их уважаю и им симпатизи¬рую. Сколько бы со мной ни спорил Шура, — мы им многим обя¬заны. Меня эта история серьезно огорчает, и я своей роли — гла¬вы воюющей державы, не выдерживаю. Я им кланяюсь, и может быть, далеко бы раскатился в этом движеньи, если бы они (и они в этом глубоко правы) не пресекали моих попыток, держась опре-деленной системы, которая взята ими сразу и далась не без труда. Не было бы счастья да несчастье помогло, — как ни цинично пользоваться этой поговоркой в нашем случае, но и нельзя не при-весть ее, глядя, как сформовал и замкнул нас всех этот разрыв.

Как после наложенья вторых рам, стало еще теплее и глуше вок¬руг нас и Женички, и этот уют получил новый акцент семейной независимой естественности.

Женичка почему-то неизменно уверен, что теперь все вы при¬едете к нам. Однажды он мне сказал. Почему их все нет. Ведь я сказал и ты написал им?

Но если я взялся за перо, то только затем, чтобы по горячему следу написать тебе о твоем любимце. «Чьи у него волосы, — об¬ращая вопрос не то ко мне, не то к себе, спрашивает Женина сес¬тра. — Твои или Женины?» — «Жоничкины. Жоничкины воло¬сы», — серьезно и торопливо, подбегая к ней, скороговоркой по двадцать раз говорит мальчик. — А глаза чьи? — «Жоничкины. Глаза и волосы, ведь я говорю тебе: глаза и волосы. Я папин и ма¬мин, а все у меня Жоничкино». — А любишь ли ты Жоню? — «Очень!» (полурассеянный, как на вопрос, что такое Untergrundbahn: поезд под землей). И через минуту, между делом, глядя себе в руки и наклоняясь со стульчика то вправо, то влево: «И Лидочку, и дедушку, и бабушку Розу, и Федю» … и длинный перечень до Marie и д-ра Шмореля2. Сейчас он спит после ванны. Незадолго перед ней он носился в орфическом восторге по ком¬нате, страшно веселый, и начав с угощенья: он, видите ли, Гурьев, лакомка Гурьев3, который выдумал новую манную кашу с марме¬ладом и жареного слона с яблоками (перед тем он вспорол костя¬ным ножом старого слона из папье-маше и начинил его засохши¬ми астрами) — и все это страшно порывисто, с удивительно жи¬вой логикой, идущей многими несвязными параллелями от каж¬дого оторванного элемента. Так,