например, в каждой из пустых половин слона оказалось по паре деревянных распорок. Те, что подлинней, поперек брюха, оказались «косточками»: «Это вкус¬ные косточки, но не подавитесь». А про пару других: «Это передний клык, а это задний». Так началось с угощенья. Он с шу¬мом и задором вызвал Ину и Шуру и угостил первую шоколадом, последнего — виноградом. Вскоре же, когда уловлены были слова о ванне и горячей воде, он пришел в совершенное неистовство и заливающимся, захлебывающимся от счастья голосом стал кри¬чать: «Бейте стекла! Лейте воду! Лейте в стекла. Пейте воду!» — и как-то мелодически, как-то так /_ /_ /_ /_ спондеями. Я уже не помню чепухи, которая у него вырывалась этими симметричес¬кими певучими парами, но вдруг это все завершилось восклица¬ньем, которое до кашля рассмешило даже сдержанного и холод¬ного Шуру, он убежал к Ирине, покатываясь со смеху: мальчик в каком-то самозабвеньи радости и шаловливости разбежался по комнате с бессмысленным криком: Пуущусь вдребезги! Пущусь вдребезги! (Напропалую? Или еще что?) Но никто не задавался вопросом, что значат эти шалые слова, так мы все гомерически хохотали кругом, а за нами, конечно, и он, видя успех своего ра¬денья. — Сейчас я лягу в лежку дня на два-на три. Это я так удачно вскочил на ходу в отходивший автобус. Я, конечно, смотрел не на поручни, а на кондуктора, чтобы не налететь на штраф, и ударил¬ся голенью о железный край ступеньки. Очень сильный ушиб и глубокая ссадина. Ничего серьезного, но велено полежать.

Целую крепко тебя и Федю. «Пущусь вдребезги» — вот все, что я тебе хотел сообщить.

Крепко целую Федю. Отдохнул ли он за время отпуска?

Твой Боря

19/Х / 26. Золотая Жонюра! Прилагаемое письмо залежалось, тем временем, как вылеживался и я. Теперь его досадно посылать без новой приписки. Сегодня я встал, завтра поеду к хирургу. Если я на эту боль, с которой можно двигаться и вообще жить как ни в чем ни бывало, обращаю вниманье, то только по вине всяких раз-говоров и под влияньем Жени. Не сердись на нее, что не припи¬сывает даже: у ней по горло всяких забот, она в школу так и не попадает и целые дни работает по дому, не покладая рук. Я сегодня пробовал взяться за работу, которая никак у меня не ладится. Соб¬ственно мне попросту негде работать, и этот всесторонний абсурд поддерживает меня в состояньи глухого и глубоко загнанного внутрь раздраженья. Ставить перегородку до сих пор никакой воз¬можности не было. Выдающихся матерьяльных оснований для этого сооруженья нет и сейчас, но я заменю их аффектом и по¬пробую стену воздвигнуть на голом отчаяньи. Иногда это не пло¬хой фундамент. Женина мама все еще в клинике. Положенье ее все еще совершенно безнадежно. Ужас тут наполовину перемешан с чудесностью, это состоянье, которое может быть названо агони¬ей, тянется вот уже две недели. У нее общее зараженье крови пос¬ле десятимесячной тяжелой болезни и целого ряда инъекций и хирургических процедур, за массой которых сложнейшая опера¬ция, послужившая им началом, отошла в далекое прошлое, как чистейший и самый несложный пустяк. — Все еще, хотя давным-давно уже жизнь вошла у нас в мокрую, снежно-водянистую, ок¬тябрьскую колею, короткие воспоминанья по утрам, которыми, одеваясь, перебрасываются Женя с Женёнком, служат пищей мо¬ему воображенью, насчет Мюнхена невинному, и в них длится лето, солнце, ты и твое сердце, Федя, ваши привычки, ваша обстанов¬ка, ваш сад, бабушка и дедушка, бананы и железные дороги. Все это, как и всех, покрываю поцелуями от всего сердца.

Нашим написал только один раз. Соберусь опять на днях. Напиши им, что крепко их целую и люблю, и что маленький не¬изменно ждет их к себе, и даже у него размечено, где кому спать. Но пусть не считают обязательно отвечать.

Начала ли Лидочка работать у Neuberg’a?4 Довольна ли рабо¬той. Что делается у наших и как здоровье мамы?

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).

1 Брат Александр с женой Ириной Николаевной.

2 Горничная в доме Жозефины и доктор, друг Пастернаков, живший в России до 1921 г., отец двух мальчиков — Александра и Эриха, с которы¬ми Женя играл в Мюнхене.

3 В честь министра финансов Д. Н. Гурьева, славившегося своей ку¬линарией, сладкая манная каша с изюмом называлась гурьевской кашей.

4 После окончания аспирантуры Л. Л. Пастернак поступила на ра¬боту в биохимическую лабораторию немецкого исследователя генетики Ф. Нейберга.

343. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ

21 октября 1926, Москва

21/Х/26

Олюшка, дорогая моя!

Давно прошло лето, а мы так и не повидались. Сказать по со¬вести, я и не знаю, на что оно у меня ушло. Окна нашей комнаты поперек спуска к набережной. Мостовая прямо ложится на оба подоконника. Все лето они у меня стояли настежь, и вот мне ка¬жется, что три месяца я только и знал, что вытирал пыль и подме¬тал пол. Только уборку и помню, да несколько неотвеченных пи¬сем и недочитанных книг. Работалось же через пень-колоду. — Не знаю, говорил ли я тебе в свое время, что в квартире у нас мне негде заниматься, что, в результате ряда передвижений, комбина-ций, приращений и других метаморфоз, у меня третий год не ста¬ло отдельной комнаты. Это б еще с полбеды: прошлую зиму всю я проработал в комнате Шуры и Ирины, зачастую с ними вместе, когда же это их стесняло, то перебирался в переднюю, служащую нам в то же время и кухней и столовой. По некоторым причинам и такой способ стал недоступен. И вот есть внешний, объектив¬ный признак, превращающий внутреннюю и, может быть, спор¬ную невозможность заниматься в одной комнате с Женей, Женич-кой и няней, в никем не оспариваемый факт: я много курю за ра¬ботой, закуривать же детскую нельзя. Мы решили в комнате по¬ставить перегородку. Не странно ли: все это я рассказываю тебе в объясненье причин, почему пишу тебе именно сегодня. А внеш¬ний повод таков. Женя привезла мне из-за границы блок почто¬вой бумаги, и обновить его я хочу тобой. Ты помнишь бывшую папину мастерскую. Это, по размерам, сущий манеж. Мне при¬шлось искать плотников и рядиться с ними, как любому непосвя¬щенному: Шура и Ирина, как архитектора, мне помочь не могли. Они с утра до вечера заняты, Шура — на постройке, Ирина — в строительной конторе. Стоимость перегородки исчислили мне в 200 с чем-то рублей. Хотя рабочие и дерут с меня несколько про¬тив меры, все же источник этой торжественной и ужасной цифры не в их жадности, а в размерах помещенья. Они должны были се¬годня с утра начать возить матерьял. Вчера, после их ухода, я был обнаружен на общей кухне в состояньи глубокого и молчаливого рассеянья. На вопрос соседей, зашедших минут пять спустя, чего я ищу и не нахожу там, я пресерьезно ответил, что вот, дескать, беседовал с Мурзилкой (соседской кошкой), где мне достать эти деньги; но и на нее это подействовало так угнетающе, что она заб¬ралась от меня за кухонный стол. Я говорил это почти что не шутя, т. е. я никого смешить не собирался. Я находился во власти при¬скорбной и умиляющей бессмыслицы, и варьяции ее были мне безразличны. Один абсурд другого стоит, немыслимость кошачь¬его совета немыслимое™ нашей затеи не слабей. Потом — воп¬рос со штукатуркой. Плотники уверяют, будто бы за неделю при жаровнях и постоянной, по несколько раз в день топке печей она усохнет. Люди же посторонние и незаинтересованные говорят, — кто — две-три недели, а кто и месяц. В моем кухонном столбняке шуршали не одни червонцы. Так же и стояли сквозняки, шел мок¬рый снег, и его заносило в комнату, и по обе стороны темно-серо¬го, текучего известкового компресса клубился горячий, сдобрен¬ный раскаленным железом угар. Ты это себе представляешь, и жизнь неизвестно где, пока капризничает сырая каменная каша, заваренная впрок, к новоселью, на насморках, ревматизмах и про¬чих прелестях.

Нет ничего удивительного, что после таких видений я полно¬чи не мог уснуть. Я ворочался в постели и думал о разных разно¬стях. Когда я перешел на людей, то первыми вообразил и живо увидел вас, тебя и маму. Утром первым делом мне хотелось напом¬нить вам обеим, какие вы золотые и как я вас люблю. — Есть у человека потребность родовая и распространеннейшая, прямей¬шим образом связанная со всею музыкой сознанья, и она так обща, так свойственна всем, что для нее, верно, существует и названье, и только сейчас оно улетучилось у меня из памяти, а завтра же, когда я отправлю письмо, будет на языке. Идут годы, меняются основанья и приложенья собственного недовольства, несовершен¬ные слагаемые городятся одно на другое, взгляд вперед чает со¬вершенств и теряется в этих гаданьях, и вот, пожалуй, лучшие из мгновений этой движущейся живой задачи на сложенье — те, когда все частности перевешивает чувство живущей за всем этим неспо¬койной, ворочающейся суммы. Тогда хочется дорассказаться именно до нее, т. е. начать болтать о себе, как раз так, чтобы эту болтовню, веселую или грустную, обнйла, повалила и встала над ней общая кантилена бытованья, человеческая повесть, больше того — ее закон. Потребность эта обманчива. Она редко удовлет¬воряется всерьез. Человек, являясь с вокзала после долголетней разлуки, разражается восклицаньями и говорит отрывочными, малозначащими фразами. Романа от первого лица за ним не за¬пишешь, да и этой дичью слишком тормозилась бы жизнь. На¬плыв памяти настоящего времени не останавливает и ему не по¬меха. Потребность эта — величина воображаемая, однако без ее воображаемости формула души и ее роста обессмыслилась бы и распалась. Так вот, цельней всего потребность эта пробуждается во мне представленьем четырех окон на канал, сейчас и в прошлом, а может быть, и в вечности. Отчего же не образом родителей и род¬ных сестер? Тут удовлетворенье общительности оголено во всем противоречьи и настоящим полно до предела. Слишком реальна и велика близость.

Какое дурацкое письмо! Тем не менее я его не обрываю. — Если надумаешь писать, непременно сообщи, здорова ли тетя и как ты сама. — Нелады наши с Женей отошли в область преда¬ний. Они не кажутся мне вздором оттого, что о них уже начина¬ешь забывать. Я только, может быть, глупо писал о них в самом их разгаре. Уже и тогда я понимал, какая роль отводится доброй, бла¬горазумной воле в зрелом возрасте и к какому скромному значе¬нью низводит себя судьба и случайность. Со своим значеньем она, конечно, всего меньше расстается в этом перемещеньи. Но с пе-реднего она отступает на задний план. Или, может быть, переста¬ет играть,