а становится поприщем игры, т. е. по-видимому отсут¬ствуя, целиком присваивает себе всю сцену. Игрою же и ее темой овладевает воля. Понял я это, разумеется, не вчера. Но часть на¬ших препирательств именно к тому и сводилась: связывать ли нам нашу волю воедино, во благо ли это обоим, или же расстаться. Думаю, мы не раскаемся в принятом решеньи, — дай Бог.

(Зни чудесно провели время за границей. У Жени был даже целый месяц отдыха от ребенка, который она прожила одна в местности, о которой рассказывает сбивчиво и восторженно, на берегу озера, близ Тирольских Альп, с экскурсиями в горы, лод-ками, купаньем и романтикой новых знакомств. Тут, по старин¬ному рецепту тети, мне должно бы хотя бы нахмуриться. На свете иногда ходят такие фразы: «Может быть, я вообще никого не люб¬лю и любить не умею». И еще афоризмы о творчестве, об одино¬честве и его холоде. Мой случай проще всех этих истин. Думаю, теплотой и обычностью чувств я не ниже нормы. Ревность, — не на ревности ли стоит все, вообще говоря, воображенье, — ревность я знаю слишком хорошо и пристально, чтобы барахтаться в ней, как в мутном и ослепляющем водовороте. Я люблю хорошую, бла¬городную объективность, и, если эти слова имеют смысл, она мне платит взаимностью. К ней я не ревную и страшно ревную ко все¬му, что хуже нее, что — не она. Местность, в которой жила Женя, и ее времяпрепровожденье были именно таковы, и люди, по всем признакам достойные, растворялись в грандиозной объективнос¬ти щедрого горного пейзажа. Я рад, что при мне, т. е. в мою быт¬ность в Жениной истории, у нее есть, отдельно от меня, отрывок, к которому она будет возвращаться, и не исчерпает в воспомина¬ньях. Вот из каких атомов должны бы мы состоять.

При многосемейности и дружности квартиры, я знал, что тот¬час после встречи, на перроне же, мы сразу окажемся в гостях и из них уже больше не выйдем. Чтобы немножко побыть наедине, — (типическая московская подробность), — я поехал навстречу еду¬щим в Можайск. И вот, два часа жизни, проведенные у Жени с мальчиком в купе, это, по контрасту, такой оазис, что получилось бы новое и нескончаемое письмо, начни я их описывать.

Жениной маме, проболевшей десять месяцев опухолью спин¬ного мозга (распространяющийся с конечностей на все тело па¬ралич) вырезали пять позвонков незадолго до приезда Жени. Опе¬рация, очень сложная и опасная, поначалу будто удалась. Она уже было стала поправляться, как вдруг заболела чем-то тяжким и со-рокаградусным, что одновременно и — зараженье крови, и гной¬ная лихорадка, и целый ряд каких-то других неопределимых вос¬палений. В промежутках температура падает и к больной возвра¬щается сознанье. Состоянье это, почти не оставляющее никаких надежд, длится вот уже третью неделю. Это удивительно и ужас¬но. У организма, верно, есть цель, и в какой-то мере вероятная, раз он так сопротивляется. Ее болезнь в этом смысле почти зага¬дочна.

Крепко тебя и маму обнимаю. Тудль-Дудль1 — большой маль¬чик, чудной и занятный, который начинает явно умилять и меня. Тайно, разумеется, он и всегда так на меня действовал. Жени сей¬час дома нет, она в клинике. Отправляю без ее приписки, последней дождаться не скоро, сейчас же — в особенности, когда ей действительно не до того.

Твой Боря

Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф. 1 Детское прозвище, которым Фрейденберги называли маленького Женю.

344. В. П. ПОЛОНСКОМУ

2 ноября 1926у Москва Дорогой Вячеслав Павлович!

Я не подводил Вас и ничего от Вас умышленно не таил1. Вины, мне вмененной, я за собой не знаю. Но я доставил Вам неприят¬ность и теряюсь от сознанья, что мне ее не загладить. Вы прояви¬ли в сужденьи обо мне незаслуженную строгость. Я в отчаяньи и три дня хожу, как больной. «Посвященье» прикрыто условностя¬ми формы из побуждений, до политики никакого отношенья не имеющих. Сделанное поэту, оно отдано на волю случая, в предпо¬ложении, что поэтами же и будет раскрыто.

Теперь Вы утратили веру ко мне и в меня. Я так легко и быст¬ро не могу расстаться со своею. Я вынужден верить Вам, что слу¬чай значителен, хотя все во мне против такой оценки восстает. Дольше пребывать в этой неясности я не в силах. Я умоляю Вас сравнить значительность инцидента с тем значеньем, которое имеет для меня и может не иметь для Вас мое отношенье к Вам. Выбор этот в Вашей власти. И тогда либо совершенно и безо всяко¬го остатка простите мне эту мелкую и роковую оплошность, либо же, при малейшем осадке личной горечи, совершенно пожертвуйте мною в пользу принципов, развивающих в обществе все большую и большую правдивость и ставящих меня, в их отраженном изоб¬ражении, в положенье вкрадчивого лгуна. Это — Ваше дело, кате¬горичность же моей просьбы неосновательной претензии в себе не заключает: я всегда смотрел в глаза Вам так же прямо и с той же симпатией и безусловным уваженьем, как — серьезно, неслучай¬но и во всех отношеньях заслужено и мое посвященье Цветаевой.

Ваш Б. Пастернак

2/XI/26

Впервые: ЛН, Т. 93. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1328, on. 1, ед. хр. 268).

1 Имеется в виду публикация «Посвященья», предваряющего поэму «Лейтенант Шмидт» (акростих Марине Цветаевой), в «Новом мире», 1926, №8-9.

345. Ж. Л. ПАСТЕРНАК

Начало декабря 1926, Москва

Дорогая сестра!

Если бы не литература, то по совести я должен был бы тотчас, как узнал из твоего письма о твоем намереньи, протелеграфиро¬вать, что денег не надо, что справляемся и сами. Но я сознательно твой и Федин подарок допустил и принял, и причину этой бессо¬вестности тебе назвал. Я работаю так медленно, так до подвижни¬чества честно и в ущерб себе, что не могу не грешить в каком-ни¬будь другом отношеньи. Глупо говорить, как горячо я вам благо¬дарен. Извещенье о переводе я получил 1-го, но только сегодня сходил в банк за посылкой. — Женина мама чудом ушла от смер¬ти. Она еще очень слаба, ей долго еще придется лежать в клинике и лечиться, она далеко еще не вполне освоилась с миром, в кото¬рый возвращена. У ней перемешались времена и сроки, и в пер¬вые дни она спрашивала о давнишних покойниках, как о вчераш¬них визитерах, но постепенно эта разрыхленная до основанья нервная система затвердевает и приходит в порядок. — Женя хо¬дит в школу урывками и очень нерегулярно. Изредка похварыва¬ет, т. е. не приходит к Женичке няня, и наряду со звонками из кли¬ники это, а также и много других непредвиденностей набрасыва¬ет тень случайности на ее занятья. — Как ни велика моя благодар¬ность вам, удивительно все же, что я уселся писать тебе. В этом отношеньи я веду себя теперь почти непозволительно. Это — с внешней стороны. С внутренней же — мне больших сил стоит вы¬держать молчанье с несколькими, хотя и немногими людьми, ко¬торые, верно, и не знают, как им назвать мое поведенье. Но я дал зарок, пока не кончу книжки, себе в удовлетвореньи этой силь-

нейшей потребности отказывать. Об окончаньи книжки я привык мечтать как о праве написать Цветаевой и Рильке. Надо также на¬писать Ломоносовой, Эренбургу и Савичу. Я не знаю, зачем тебе это знать. Этим письмом я обновляю комнату. Новое перемеще-нье: только что мы поменялись квартирами с Женёнком. Вызвано это согласием няни прожить у нас до 15 числа — (большое облег¬ченье для Жени). В той графе, где принято говорить о житье-бы¬тье, скажу, как и вообще в последнее время, что концы с концами сводим и жаловаться не на что. Только вот работаю — медленно, трудно. Но, кажется, неплохо, хотя это надо понимать имманент¬но, т. е. происходит это в период, когда все без исключенья, пого¬ловно, давно и против воли — бездарны.

Горячо тебя и Федю целую. Еще раз большое спасибо за ваше беспричинное мотовство.

Два других листка, а также оба Шуриных предназначаются в Берлин.

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).