бросал иног¬да целое лето на растерзание этого Минотавра. Здесь я делаю вид, что не понимаю языка обольстителя; а не то из города Когена я привез бы: во-первых, — полное забвение философии или даже логического «права»; во-вторых, в лучшем случае несколько жал¬ких разочарований в области прекрасного. Тогда вы встретили бы на Брестском вокзале несчастную карикатуру с участью, полною сарказма. Я познакомился уже с Наторпом. Но в семинарии у него я еще не говорил, — я еще недостаточно онемечен в своем говоре. Что касается идейной стороны — мои представления о немецкой аудитории были преувеличены.

Если бы это был только город! А то это какая-то средневеко¬вая сказка. Если бы тут были только профессора! А то иногда сре¬ди лекции приоткрывается грозовое готическое окно, напряже¬ние сотни садов заполняет почерневший зал, и оттуда с гор глядит вечная великая Укоризна. Если бы тут были только профессора! А то тут и Бог еще.

Страшно обрадовался вашему письму. Шура совсем рассме¬шил меня.

Впервые: Памятники культуры. — Автограф. Датируется по почто¬вому штемпелю.

1 Курс занятий у преподавателя.

2 «Меня часто мучит мысль, — писал Пастернак 1/14 мая, — что здесь, в Марбурге, я только вижу, как мало во мне философского. И, кроме того, я уже говорил вам — это Оболенское и Меррекюль, а не резиденция кан¬тианства!! По вечерам — ноги в росе, ночью ревут лягушки, на опушке леса я видел зайца!!» (там же. С. 56). Оболенское и Меррекюль — живописные места, где Пастернаки проводили летние месяцы 1903 и 1910 гг.

3 Об этом же в открытке 1/14 мая: «Я уже не раз повторял вам: здеш¬няя природа и здешняя готика делают таким самоочевидным исключи¬тельное положение искусства! Настроения, замыслы, образы приходят и уходят. Такая далекая поездка и такое редкое присутствие самого Коге-на — все это условия, определяющие мои действия, отнимающие у них свободу» (там же. С. 56).

42. РОДИТЕЛЯМ

2/15 мая 1912, Марбург

..той, если пройти мимо такой гостиницы равнодушным? Но обедаю я не у него. У него слишком хорошая душа для стряпни. Обедаю я в одной столовой, которую содержит венка. Эта вбнка заслуживает венка; и лучше бы она потратила свой Rabarbar» на это украшение, чем на компот; что за предрассудок давать шляпы на сладкое: a Rabarbar именно шляпа. Зато шницель и Kartoffelsalat»* надолго привязывают к земле. Самоубийство для Zeppelin’a, который завелся над нашими головами на этих днях и своими экскурсиями увеличивает потребность в шампуне1. Кста¬ти — здесь праздники без конца: на днях отпраздновали день, ко¬торый случайно прошел без праздника. Перед моими окнами партия немецких каторжников обращает луга в фруктовый сад. Каторжники эти какие-то полные молокососы с животами, без сюртуков и при часах. Стережет их старый такс и дрянная кукла в повозке. Боже мой, какие нравы! Беру газету: в Нейштадте жена фабриканта родила четверню, die Wochnerin und die Kinder befinden sich wohT». В воскресенье я должен был сделать вид, что я объелся и сплю, а то меня арестовали бы за то, что я не наслаждаюсь. Но я объелся — этого было достаточно, и мне дали наслаждаться. Здесь цветет сирень в изобилии, я сорвал кисть, способную осчастливить целое общежитие, — коллекцию этих предсказаний вышлю вам2.

Это безвкусно и неостроумно. Но если бы вы знали Марбург — вы поняли бы, что это и грубо и грешно!! Писать неумные открытки из города сверхъестественного по своему будущему в истории!

* Верхняя часть открытки оторвана.

** ревень (нем.).

*** картофельный салат (нем.).

**** роженица и дети чувствуют себя хорошо (нем.).

Странно и жутко сознавать, что следующей за Платоном и Кан¬том сваей, водруженной всемирно, на все века, оказывается вот эта закопченная аудитория и вот этот чудной запутанный и вдох¬новенно ясный старик, который дрожит и сам от потрясающего изумления от того поразительного чуда, что история была не по¬нята до него, что эти века, туго набитые жизнями, мириадами со¬знаний, мириадами мыслей, так тускло молчат именно там, где его осеняет ясностью. Его слушатели боготворят эти часы, они участвуют в чьем-то величавом бессмертном счастье, которое по своим размерам действует, как трагедия. Его недосягаемость вы¬зывает какое-то глухое страданье, я боюсь сказать, состраданье во мне. Он не говорит, а живет, движется… обитает в своей мысли. Я говорю вам — это драматично все. Конечно я еще не подошел к нему. Зачем оскорблять большие предметы!! Но я знаю: я прорабо¬тают к нему. Во всяком случае, нельзя было не видеть этого.

Впервые: Памятники культуры. — Автограф. Датируется по почто¬вому штемпелю.

1 Приземление цеппелина (дирижабля) «Виктория Луиза», с рекла¬мой шампуня, стало памятным событием в истории Марбурга.

2 Пятилепестковый цветок сирени считался счастливым.

43. Ж. Л. ПАСТЕРНАК

4/17 мая 1912, Марбург

Maiburg a/L 17/V

Моя дорогая вдумчивая Жоничка!

Теперь я знаю, кому я больше всего буду писать. Тебе так нра¬вится гадать о красках, о свежести, о тишине, о случайных звуках и о том, как все это переплетено в душе человека. Я и сам когда-то находил самое глубокое и утомляющее наслаждение (как прогул¬ка, после которой устаешь и весь в глине) в том, чтобы «представ¬лять себе». Я любил писать как раз такие письма, как то, которое ты мне послала. Мне казалось, что только то и есть настоящее, что — воображение; и что все остальное только заводное, как иг¬рушечные поезда с круглыми рельсами. Такие глупые поезда, с колесами, свистком, паром и вагонами — и все понапрасну: пото¬му что самое интересное в железной дороге — то, что она завора¬чивает и не оканчивается, — отсутствовало у этих поездов. Я не только думал так, а это и мое теперешнее убеждение: удивитель¬ное и страшно серьезное и, как бы это сказать, глубоко грустное — как пирожное (пирожное — грустно, а суп — как остроты в «Ро¬дине»1), нет, это чепуха и такое грустное, вдоль которого идешь и идешь и не сворачиваешь, потому что оно непрерывно верно себе и все еще что-то впереди обещает, как живая колючая изгородь сада, вдоль которой идешь затем, чтобы потом завернуть, когда и она завернет, и зайти в усадьбу, в которой летний день и воздух высоко в липах и колеи от кареты в парке; как будто изгородь дала слово завернуть. Да так значит удивительное и таинственное и све¬жее умеет подбирать только воображение, странствующее по сво¬им догадкам. Твое письмо ужасно напомнило мне самого себя. Хотя я писал далеко не так хорошо, как ты. Ты замечательно вер¬но и живо чувствуешь «субъективное» во всевозможных его со¬стояниях. Рассеянность, затерянность среди города, который для тебя только сейчас в это холодное, в это так расположившееся утро только и начал существовать, перекличку с вокзалом, кото¬рый вдруг подсказывает тебе твое происхождение, — все это ты воссоздала прямо поразительно. Ты воображай и дальше, другие местности и другие времена, заставай не одного человека с колод¬цем и ратушей за плечом, а двух или трех, или целое войско ночью в болотах, или не людей, а например, один пожар, или целый ме¬сяц, охваченный одним беспрерывно шумящим дождем. Застань их и подслушай. Или дай им застать себя и пиши, ты должна пи¬сать, Жоничка. Только пиши правду, правду. Как ты видишь их, а не так, как говорят, когда говорят о том, что видят. Не подделы-вай. Ты может быть уже усвоила себе некоторое умение как бы са¬диться в слова и фразы, которые везут непременно в тонко подме¬ченное и необычное, как линейки, отвозящие в праздник в опре¬деленные деревни здесь. Не делай этого. Не имей заготовленных неожиданностей. Это ведь скучнее арифметических задач. Окру-жающие не замечают этого в начале, и ты можешь достигнуть не¬которого значения этим. Но ведь не в этом дело. Да это и не нуж¬но тебе; в твоем письме есть бесспорные признаки того, что ты умеешь видеть, должна уметь видеть, и что много сказочно прав¬дивого войдет в твой кругозор, если ты будешь держать его в чис¬тоте. Эти видения не только упадут в твои зрачки, они должны выпасть над ними, как должен выпасть снег над северными зем¬лями. Потому что они-то, эти не рассказанные последования тем¬ных и пестрых предметов, создали глаза такими, на них держатся они, как солнце на стрекозах, а не наоборот.

Мне хочется еще раз сказать тебе это: вглядывайся в свое про¬шлое и в свои фантазии; правду о них трудно, страшно трудно ска-

зать; не кажется ли тебе, что правдиво сочиненное отличается от действительности так же, как оброненная, лежащая на земле вещь (например, кошелек или номерок от собаки или квитанция) от тех, которые на местах у владельцев. Эти утерянные, и только они, суть настоящие вещи. Ими владеет не карман, а кто-то живой, мечу¬щийся по шкафам, расспрашивающий прислугу и телефонирую¬щий знакомым. И вот вокруг того, что подбирает воображенье, мечется чья-то потерявшая все это жизнь, Райнер Мария Рильке называет его Богом.

Ты не подумай, Жоничка, что я хочу померяться с тобой в описаниях, если я вкратце исправлю твое представление о Мар-бурге. Здесь очень мало прямых улиц; здесь очень мало улиц, ко¬торые вообще лежат на земле; а вот что здесь есть: ты останавли¬ваешься в каких-то сумерках, нагроможденных из древних, древ¬них домов, воткнутых один в другой в виде каких-то еловых ши¬шек из этажей: кончается один дом, и над ним начинается другой; потом — отстраняющий взмах сиреней, и дальше, уже заслоняя маленькое старое небо, продолжается все та же темная еловая шишка из домов друг над другом. Потом, когда осваиваешься в этом опрятном полумраке, то замечаешь серую неправильную уличку, которая сочится сверху, сцеженная в прихотливых, стран¬ных изгибах.

Здесь нет «остатков» старого Марбурга. Я учусь в старом Мар-бурге, в аудиториях с цветными окнами, сижу на скамьях, выби¬тых в стенах коридора, наваливаюсь всем телом на громадную, обитую железом дверь, которая не стала подвижнее оттого, что ее 300 лет отпирают, любуюсь скворцом, свившим гнездо в актовом зале с органом, где рыцари в окнах, похожих на медовые соты и высокие дубовые стулья. Здесь недалеко то местечко Munchhausen, из которого и т. д. Здесь нет остатков, здесь весь Марбург остался. Я живу на Gisselbergerstr. Но это не улица. Это старая дорога из Giessen’a, проходящая мимо Gisselbeig’a, громадной горы, в лесах которой охотились здешние рыцари. Эта дорога, тысячелетние чудовища которой и сейчас сошлись над ней глухими сводами, эта дорога приводит к улице, ведущей в университет, нет, надо ска¬зать иначе: к улице, которая в конце, совсем в конце после пло¬щади и колодцев и еврейского закоулка — становится универси¬тетом, аудиторией, прямо переходит