преподавания только усиливают этот общий аргумент), то мне надо плюнуть на всяких Лейбницев и ма¬тематику и философию как предмет вообще — и отдаться исклю¬чительно изучению его системы. А так как читает он только этику сейчас, а логики «потом» уже нельзя будет слушать по вышеозна¬ченной причине, то, следовательно, оную я должен проходить дома, а у него испросить позволения посетить его раз-другой для переговоров. Этими доводами я сделал осмысленным и необхо¬димым и в собственных глазах мой приход к нему и, с другой сто¬роны, нашел оправдания для своего появления. Конечно, было бы грубо сказать ему: к моему ужасу, вы последний семестр и т. д.; я обходным путем пришел к моему вопросу: бросить ли все и ог-
* Ты этого хотел, Жорж Данден! (Ж.-Б. Мольер) (фр.). 105 раничиться… Но он был очень нелюбезен и нервически взвин¬чен. Может быть, я неудачно попал к нему. Он не дал мне дого¬ворить о моем отце, dem Professor der Mosk. MaPakademie* и т. д.; он, мол, многим, всем отказывал и не может сделать теперь ис¬ключения1 и т. д.
Я страшно рад, что он затронул если не мое собственное са¬молюбие, которого у меня решительно нет, то сознание высокого достоинства моих милых, которые обслуживают мои неудовлет¬воренные на стороне потребности в ласке. Вы знаете, какого я мнения о себе в музыке; я не страдаю идеализацией собственных сил. Но настолько философского дарования у меня бы хватило, чтобы liesten» то, что производят его любимцы.
Да я и не смущаюсь вовсе при расчете данных! Только при обсуждении живого интереса, при вопросе о назначении моей жизни, о том, что я в конце концов люблю, я прихожу в уныние от философии. Это вовсе не так неопределенно! Но, как я сказал, философия — дело человека, чем бы он ни стал.
Я очень хотел бы, чтобы Жоничка и Лида написали мне о тор¬жествах2. Следующее письмо я напишу закрытое и подробное. Кажется, вы не особенно нуждаетесь в моем кликушестве.
Впервые: Памятники культуры. — Автограф. Датируется по почто¬вому штемпелю.
1 Речь идет о желании Л. О. Пастернака написать портрет Когена. В письме № 51 дается развитие этого сюжета. Наброски с Когена Л. О. Пас¬тернак сделал во время его лекции 23 июля 1912 г. Они были использова¬ны в литографии «На улице».
2 Имеются в виду торжества по случаю открытия памятника Алек¬сандру III и Музея изящных искусств его имени в Москве 30-31 мая 1912 г.
50. А. Л. ШТИХУ
5/18 июня 1912, Марбург
О triste, triste &ait mon &me
A cause, a cause d’une femme.
Je ne me suis pas console
Bien que mon coeur s’en soit all6
Bien que mon coeur, bien que mon ame
* профессоре Московской Академии художеств (нем.). ** осилить (нем.).
Eussent fui loin de cette femme. Je ne me suis pas console Bien que mon coeur s’en soit alle…1 И она все та же, все та, которую знали вы, милые гимназис¬ты, и потом Sturmer’bi и Dranger’bi2, и потом больные, и потом мечтатели, а потом и сами такие же, как и я. Это не открытка — это непринужденность горюющего в публичном саду3.
Я не могу сейчас отвечать тебе. Pereat mundis, fiat tristitia4. Она была здесь, в замке5. Знаешь ли ты, что она как царевна. И из замка заметили ее появление. Meine Dame, сказали ей там, Sie kamen in die Stadt, wir sahen sie*.
Это не открытка для любопытных, это — бродяга в городском
саду.
Впервые: Памятники культуры. — Автограф (РГАЛИ, ф. 3123, on. 1, ед. хр. 35). Датируется по почтовому штемпелю.
1 Отрывок стих. П. Вердена из книги «Песни без слов». В переводе А. М. Гелескула: «Душе грустнее и грустней — / Моя душа грустит о ней. / И мне повсюду тяжело, / Куда бы сердце ни брело. / Оно ушло с моей ду¬шой / От этой женщины чужой, / Но мне повсюду тяжело, / Куда бы сер¬дце ни брело».
2 Речь идет об Иде Высоцкой, которая пробыла в Марбурге с 15 по 17 июня. Себя и своих молодых друзей-литераторов, знакомых с И. Вы¬соцкой, Пастернак называет именем немецких романтиков литературно¬го направления «Буря и натиск».
3 Уподобление открытки публичному саду объясняет нелюбовь Пас¬тернака к открытым письмам, выставляющим «непринужденность горю¬ющего» на обозрение любого, желающего его прочесть.
4 Пусть погибнет мир, да свершится грусть (лат.). Переиначенный девиз императора Священной Римской империи Фердинанда I: «Да свер¬шится правосудие, и да погибнет мир».
5 Со слов: «Она была здесь, в замке» текст написан на обратной сто¬роне открытки вокруг изображения Марбургского замка.
51. Л. О. ПАСТЕРНАКУ
5/18 июня 1912, Марбург
Меня попросил к себе тот г-н Рубинштейн1, о котором рас¬сказывал Конст<антин> Никол<аевич>, — это теперь более, ка¬жется, любимый Когеном ученик, чем даже Гавронский. Когда я
* Госпожа, вы приехали в город. Мы вас видели (нем.). 107 пришел к нему, выяснилось, что и его мать — г-жа Рубинштейн — желала меня видеть по поводу твоего намерения сделать с Когена набросок. Мой визит у Когена оказался несчастным недоразуме¬нием. Поспешность, с которой он меня тогда принял, отняла у меня надежду на возможность вторичного приема. Это заставило меня при первом же знакомстве упомянуть о твоем желании. Он, как теперь рассказывает Рубинштейн, был изумлен и шокирован этим «навязываемым ему заказом», тем более что не знал твоего имени и нашей национальности. Рубинштейн оправдывает рез¬кость этого старца тем, что в Германии не могут себе представить такого художественного предложения без корыстного умысла2. Теперь Коген узнал через них, что ты — знаменитость и что ев¬рейство твое вполне безупречно; и затем, что всего важнее, они устранили недоразумение, о котором я говорю; я, конечно, с чис¬тым сердцем подтвердил, что твоя идея очень естественна, что это задача с чисто культурной привлекательностью: увековечить и чер¬ты того, кто сам себя увековечил в своих творениях, что живой художник не может упустить этой возможности, в особенности если он еще через сына связан с этим именем и т. д.— и что, ко¬нечно, дико видеть в этом повод к наживе. Когда же они спроси¬ли меня, думаешь ли ты подарить ему оригинал, — то у меня было желание вылить им супник на голову, с какой стати, черт возьми, художник должен быть и еще святым, да еще в придачу и мучени¬ком: он должен так же, как М-ще Рубинштейн дарит ему свое вос¬хищение или ее сын — свои философские успехи (которые спо¬собствуют его же собственному блеску) или Митя Гавронский — счастье близкой связи и возможность приват-доцентуры — как все они — он должен дарить всего себя в своем рисунке?! И еще эко¬номически — подарить ему свой труд? Как это несправедливо узко, делать этот труд искупительною жертвой нашей экономики.
Чувствительность общества в этом пункте очень напоминает его тонкую поэтичность по вопросу о проституции, где те, кто не могут дотянуться до надуманного ими идеала, морщатся от того горя и тех несчастных, которые им нужны, потому что они же не могут дотянуться до идеала… Да, я хотел вылить супник; но вмес¬то этого я просто сказал, что сомневаюсь в такой ничем не выз¬ванной жертве с твоей стороны. Может быть, ты подаришь копию? Я и этого, конечно, не обещал. Итак, мне поручено сообщить тебе, что Коген не только жалеет об инциденте и не только дал полное его объяснение, но он чувствует все большее и большее желание быть написанным тобою; они даже говорят — это мечта его.
Я просил их, ввиду щекотливости положения, — ввиду того еще, что близкий юбилей (4-го июля) обостряет его, — и наконец просто по несчастному опыту — сказать мне все, что они думают или знают в связи с этим.
Тогда они, почти что прощаясь со мной, сообщают случайно и неполно, что ученики и поклонники Когена заказали «одному немецкому художнику-еврею» за плату рисунок с него (верно, с фотографии) — это секрет, и они не хотят говорить его фамилию3; но что это, мол, нас не касается, потому что-де и Коген ничего не знает; между тем как твое предприятие совершенно личное, пла¬тоническое, известное уже Когену и встреченное им в конце кон¬цов с благодарностью. И Когену и им я объяснил твое желание тем понятным чувством уважения к исторической величине, ко¬торая современна нам, прибавив, что мое увлечение им, может быть, достаточно для тебя, как отца. Если хочешь, взгляни в его Эстетику4, которая у меня в шкафу на верхней полке сзади.
Поступай как знаешь, я нарочно рассказал тебе все дословно и беспристрастно. Меня же, признаться, не очень склоняет к тому, чтобы ты приехал из-за этого: что-то мне во всем этом несимпа¬тично. Он прав: ни ты, ни я — мы не евреи; хотя мы не только добровольно и без всякой тени мученичества несем все, на что нас обязывает это счастье (меня, например, невозможность заработ¬ка на основании только того факультета, который дорог мне5), не только несем, но я буду нести и считаю избавление от этого низо¬стью; но нисколько от этого мне не ближе еврейство. Да, делай как знаешь. В Берлине ты увидишь еще, верно, Высоцких.
Мама! Они были у меня 5 дней. Мне трудно было расстаться с ними, и вот я поехал в Берлин. Мы прибыли ночью; на следую¬щее утро мне было еще труднее расстаться с ними, и я уехал в Мар¬бург6. Не знай того, что я тебе сказал: мюнхенская их поездка и была, в сущности, поездкой ко мне. Родители будут недовольны, если (о Марбурге они уже знают) им станет известен и Берлин¬ский эксцесс. Дорогая мама, если увидишь их, не шути с ними и приласкай их, как это ты сделала бы со мной. Они так одарены — Лена так умна, она была на Когене и так поняла и так развила его лекцию, когда я ей объяснил кое-что из математики. Лена так умна, и так восхитительна в ней женщина, которой несколько недель. Так чиста, так глубокомысленна!
А Ида, она так гениально глубока, глуха и непонятна для себя, и так афористично-непредвиденна; и так сумрачна и неразговор¬чива — и так… и так… печальна. Отчего она не владеет большим,
большим счастьем, как ты, например, мама, — а если бы ты знала, сколько у нее на это прав!..
Только не говори с ними обо мне; это грубо, мама, и не нуж¬но. И если бы я не надеялся на то, что иногда, иногда ты умеешь побороть в себе инстинкт, я не просил бы тебя сейчас: серьезно и тепло
