Милая, я бегу наконец от мор¬ской болезни. И если я перед лицом философии оказываюсь глу¬пым как пробка, — то навигационный характер всей картины де¬лает это качество, во всяком случае, завидным. Лейбница я уже отвел на место. Мазурка с этикой уже обещана2. Но — vogue la galere».

Оставить тебе место для двойки с минусом?

В конце концов ты не знаешь, что тебе делать? — Ничего. Ты ничего не успеешь. Это — моментальная фотография за пятачок. И как всегда, ты себя не узнаешь. Но может быть, тебя оттолкнет мой тон? О нет, я не фамильярен. Я просто раб. И даже без твоего аншлага: «…остановилась не для тебя одного»3 — даже и без него, говорю я, я тщательно вытер бы ноги, без шуму ступал по коврику и перед тем, как постучать, оправился бы, готовый встретить ожив¬ленное общество у тебя.

Я вообще не понимаю твоих предостерегающих замечаний. Разве я так самоуверенно лезу на интимность? — Хотя, быть мо¬жет, иногда неудачный тон моих писем давал тебе основания так меня понять.

* старосты (нем.). ** была не была (фр.).

Мне даже нравится та нотка старшинства, которая против тво¬ей воли вкрадывается в твои письма ко мне. Это как раз та нотка, с которой ты заказывала Шуре цветы. Что ж, я к твоим услугам.

В пятницу к завтраку низко тебя привечу. То есть завтра.

Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф. Датируется по почтовому штемпелю.

1 Письмо О. М. Фрейденберг 26 июня 1912 о приезде во Франкфурт пришло на следующий день после воспоминаний Пастернака об августе 1910 г. и ожидании приезда Ольги в Москву.

2 Имеются в виду недавний реферат у Гартмана по Лейбницу и пред¬стоящий, по этике — у Когена.

3 Цитата из письма О. Фрейденберг («Пожизненная привязанность». С. 65).

55. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ

17/30 июня 1912, Марбург

Как бы это сказать?.. Мне досадно. Конечно, я вернусь и к тво¬ему письму, и к сознанию тоже вернусь. В понедельник вечером1. А по¬ка. Мне досадно, Оля, что ты так неосторожно запоздала со своим письмом; оно должно было прийти в августе 1910 года2. Как раз тог¬да, когда, вернувшись больным из Петербурга, я был извлечен в одно прекрасное утро на Божий свет одним сердобольным другом3, и на его увещания, что так нельзя, — что так и погибнуть можно и что при таких условиях нужно, бросив все, вернуться в Петербург… На все эти увещания — сослался на преждевременность этой поездки. При этом я с трудом только втолковал ему, что мне нужно в корне измениться: приходили тети Асины реактивы — где фиолетовым на белом была начертана моя—недоброкачественность; твоего же пись¬ма из Франкфурта не было тогда. И вот я решил перевоспитать свое сознание (я, Оля, сейчас не синтетизирую, а точно обозначаю все) — для того, чтобы быть ближе «Петербургу». — Правда, цель эта дер¬жалась недолго, но первые дисциплинарные приемы мои определи¬ли для меня целое направленье работы над собой. Являлись иные цели: люди, которые тоже были, как и «Петербург», классичнее, за-конченнее, определеннее меня… — И вот я попросту отрицал всю эту чащу в себе, которая бродила и требовала выражения, —1 в угоду тех, кто… опаздывали, ибо, как это ни курьезно, до тебя, этим же летом я услышал тоже запоздавший «отзыв», которого не подозревал.

Я не знаю, поверишь ли ты мне, что меня согрело от того при¬ветливого взгляда, который ты бросила в ту невозвратную даль.

Я и сам люблю его, бедного. И потому я не могу не быть тронутым тобой. И мне надо все это. Я тебе объясню в закрытом письме.

Не сердись на меня, Оля, но все это, правда, досадно. Если бы мне время повернуть.

Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф. Датируется по почтовому штемпелю.

1 То есть после реферата на семинаре Когена.

2 О значении запоздавшего письма О. Фрейденберг Пастернак писал в неотправленном письме к ней зимой 1913 г.: «Однажды утром, в обстановке немецкого университета, куда меня привел разрыв с иным, совершенно не¬сходным прошлым, которое тогда казалось мне заблуждением, я узнал, что оно было живою истиною. Если до этого заявления я страдал просто неприв¬лекательностью чуждых мне занятий, навыков и интересов, к которым я при¬неволил себя силою, как к некоторой обязательной норме, чтобы не быть таким смешным, лиловым, и таким одиноким, чтобы приблизиться к тем немногим дорогим мне людям, которые заставляли меня произносить длин¬ные речи без конца и без ответа, и, очевидно, ждали другого языка, при ко¬тором они могли бы стать собеседниками; — то теперь к этому мученью при¬соединилось сознание, что все это было ни к чему, и что их былое молчание скрывало в себе согласие и было знаком единомыслия. Да, это случилось раз в Марбурге. Я бродил с письмом, которое запоздало на два года с лишком и все перепутало в моей жизни. Было так ясно: предстоял новый разрыв, и я не остановился перед ним. Хотелось многое восстановить» (там же. С. 54-55).

3 Вероятно, А. Штих.

56. РОДИТЕЛЯМ

23 июня/5 июля 1912, Марбург

Ну, дорогие мои, и была же пьяная неделя у нас! Началось с моего реферата: сегодня первая ночь, что лягу прилично. Вчера был банкет в честь Когена. Было торжественно, тепло, вдохно¬венно, вкусно, светло, многолюдно, обширно. Чокался с ним. Его ученик, Кассирер, произвел своей речью на меня столь сильное впечатление, что для меня стало несомненным, куда мне набежать будущим летом, когда Когена в Марбурге не будет. Конечно, в Берлин к Кассиреру, — в особенности потому еще, что Коген пе¬реселяется туда1. Закончили чествование маминой скрипичной сонатой Баха и Моцартовской фантазией. С Шурой мы сжились2, и очень хорошо; хотя ему, конечно, скучно.

Целую вас.

Боря

Гавронская передала поклон от вас. Спасибо.

Впервые: Памятники культуры. — Автограф. Датируется по штемпе¬лю на открытке.

1 О своем впечатлении от знакомства с Эрнстом Кассирером Пастер¬нак писал в письме к его вдове Э. Геренштейн 19 авг. 1959.

2 «Приехал Шура, — писал Пастернак родителям 22 июня / 4 июля. — Я очень рад ему, он ведет себя с благородством, с которым ничто не может сравниться по отношению ко мне: стянулся почти в комок, почти не за¬нимает места. Я звал его к себе, я думал, он приедет дня на 3. Он же при¬ехал на 2’/2 недели. Ну так что же. Ну так что же. Вам трудно — я слышал от Оли, как Вы потратились, — Шура явился с ног до головы олицетворе¬нием ваших трат» (там же. С. 65).

57. А. Л. ШТИХУ

26 июня/8 июля 1912, Марбург

Милый Шура! Из твоего письма я унес на себе какие-то пау¬тинки, кусочки хвои, сырость леса, отголосок какой-то речи про¬стуженного: так оно естественно.

Кстати — тебе удаются иногда поразительно краткие, выра¬зительные определения — при помощи тех слов, которые редки в обиходе — но не редкостны — и которые поэтому не только все¬гда уместны, но и хотят исправить обиход. Ты прости, что я гово¬рю о технике, но это моя слабость. Так твое письмо — ботаничес-кий сад, от которого отделилась жизнь — со всем парным нале¬том природы. Я совсем не вовремя припомнил сложное очарова¬ние северного лета, читая твои строки: сегодня я читал второй раз Когену; сейчас я утомлен: все-таки это волнение: в семинаре та¬кой ученый народ; испанские профессора и доктора (Мадрид) — англичане и англичанки — немецкие доценты1 и, наконец, про¬сто мои немецкие Commilitonen*. — Эта публика, мертвенное ожи¬дание Cohen’a, его шаги, шумная встреча, потом опять эта мерт¬вая тишина и мои первые слова — все это несколько волнует. Но я люблю это, люблю готовиться, люблю уже по пути — в чтении — преодолевать волнение и превращать его в орудие логической ин¬тенсивности и в голосовое средство. Оба реферата удались мне. Второй раз, кроме того, я читал Канта, разбирая с Когеном про¬чтенные места2. Он остался доволен мною; сегодня же он даже пригласил меня к себе на дом. Это пустяки. Но я рад его приему. Это живая маска всего того мира, который уже второй год колы-

* товарищи (нем.).

шется над моей уединенной работой, эти драгоценные черты — дают мне столькое пережить! Думаешь о Платоновском Эросе3. И когда он так искренне радуется моему пониманию и замечани¬ям, ты понимаешь, тогда все это поклонение мое реализуется, оно становится жизнью. Но это не важно — это мое личное дело. Этот человек стареет. Достаньте ему что-нибудь от Мечникова4. Как это чудовищно, что он состарится (ему 70 лет)! Он сейчас седой-се¬дой — Бальзак. Громадный, глухой и улыбающийся. Но он еще гениален. А его логика, его идея реальности, интеграла, самосоз¬нания государства —! Господи! Как он был строен и прекрасен, — вспомнят и скажут о нем любившие его женщины — любившие его столетия, назначившие свидание всем своим лелеянным на¬деждам у него: так будет постоянно причитать бессмертие его об этом могучем юноше 1988 года. Смешно и безвкусно все в сравне-нии с этим. Молодой Коген!! Я не стану его учеником: я опоздал — это последний семестр его преподавания. Но я понимаю хорошо его учение. Если я буду философствовать — то только исходя от его неслыханных сооружений. Я не могу уже быть его учеником; если бы я приехал раньше, вся эта философская любовь имела бы более действительный результат; я знаю, я выдвинулся бы среди его любимцев — я это знаю. Я имею, чем ответить на его своеоб¬разие. Вообще же в Марбурге не во всей чистоте (за немногими исключениями) понимают Марбургскую философию. Это досад¬но, — что поздно. Я не буду его учеником. Но я пойду к нему на ужин. А если бы я издал когда-нибудь стихи — я посвятил бы их философу инфинителимальной методы: и ради этого, за неиме¬нием собственных, я пошел бы даже на кражу во всей противоре¬чивости этого словообразования. Десять лет назад у него учились Гавронский, Hartmann etc. etc. Я мог бы стоять среди них. Теперь я пойду ужинать к нему. Ничего, ничего. Это досадно.

Как же увеличивается досада, когда… Марбург… коген… 1912… Я с рефератом в Марбурге для Когена… — когда, говорю я, это сочетание входит в непредвиденную — запоздавшую связь с… августом 1910… в Спасском… после Петербурга… с проектом ко¬ренного «самоперевоспитания» для сближения с классическим миром Оли и ее отца etc. Отдаление от романтизма и творческой и вновь творческой фантастики — объективация и строгая дисцип¬лина — начались для меня с того комичного решения. Это была ошибка! Ты ждешь разъяснений. Связь между этими двумя