момен¬тами создает письмо из Франкфурта, пущенное мне в спину. Оно от Оли, той Оли Фрейденберг, и приходит в Марбург в день пер¬вого реферата. Когда я пришел в семинарий, мое сознание было из края в край удобрено этим бесконечным «увы», которое вызва¬но было этим письмом: «Я сплющился; она молчала тогда (1910), потому что происходило чудо — я говорил — говорил за себя, за нее, за ее отца, за ее жизнь и ее город; и именно так, как я тогда говорил (это было время товарных вагонов и двойников5) — надо было говорить — тогда я был выше ее и ей трудно было дотянуть¬ся, теперь же — я отстал — она больше, она дальше меня — я сплю¬щился, я потерялся…»6. Что ты скажешь на эту oratio obliqua?* Боже, если бы она мне все это сказала тогда; если бы я не считал, что предстоит дисциплинарная обработка, в которой погибло все — в целях уподобления — классическому и рациональному; Боже, если бы я тогда держал это Франкфуртское письмо в Мар¬бург! Ну что же тогда? О, я послал бы ей все, что я писал; то есть: я послал бы ей знаки; она бы приняла их, чудо бы продолжалось, — это было бы знаком мне, чтобы допустить то mimicri**, которое создается завтрашней жизнью по отношению к сегодняшней стро¬фе: жизнь училась бы у знаков; нашли ли бы вы меня в Марбурге на уроке? Где вы нашли бы меня через эти два года? Разве не имею я права быть искренним? Разве я не оторвал от себя весь этот мир чувств и их препаратов насильно! Разве это не наслаждение, когда у пьяного Гафиза7 есть строфа, с которой он просыпается в кофей¬не, упершись головою в полдень, с толпой, ступающей, как рас¬плывчатый верблюд, — разве это не наслаждение — сказывать, фантазировать, фантазировать, сказывать, окликать, быть оклик¬нутым и — в промежутках слушать, слушать, слушать: ставить па¬латку в пустыне. О чушь, чушь! Но это не шуточки!! Разве я не на¬сильно сошел с пути!! — Так*** <...>

Впервые: Памятники культуры. — Автограф (РГАЛИ, ф. 3123, on. 1, ед. хр. 35). Датируется по содержанию, по дню чтения второго реферата у Когена.

1 Ср. из письма родителям 22 июня/4 июля: «О докторах и испанцах (не в ироническом, а Пиренейском смысле слова) я писал, чтобы дать вам понятие о том аккумуляторе, которым могло зарядиться мое волнение» (там же. С. 65).

2 Узнав о необходимости этого выступления, Пастернак писал в том же письме: «…Мне, кажется, придется реферировать в следующий раз <...>

* косвенная речь (лат.)

** мимикрия (англ.).

*** Конец письма утрачен.

А на очереди стоит страшно интересное нечто: о государстве в праве, в котором надо найти истинную субъективность в противоположность не¬научной субъективности «профанов» — т. е. «субъективности» в духе Ниц¬ше и современности, которые понимают это в буквальном смысле как «Я» и т. д. У Когена же человек — это есть предмет права и т. д. И эту фунди-ровку «самосознания» надо сравнить с интегралом в математике. И ко все¬му читать Канта и угадывать Когена, когда он прерывает чтение и задает вопрос. Если ему дают ответ в целой длинной фразе, он просто не слушает и переводит взгляд на кого-нибудь другого: он признает ответы и вообще выражения maximum в 3—4 слова. Это — maximum* (там же).

3 Понятие эроса у Платона (диалоги «Пир», «Федр») означает влече¬ние к совершенной красоте и тоску по идеалу.

4 И. И. Мечников занимался методами предотвращения старения; с ним сотрудничал дядя А. Штиха А. С. Залманов — невропатолог, разра¬батывавший лечение климатом и бальнеологическими процедурами.

5 Имеются в виду неизвестные стихи 1910 года.

6 Пересказ письма О. Фрейденберг от 28 июня 1912 («Пожизненная привязанность». С. 67-69).

7 Пастернак мог знать Гафиза по переводам немецкого поэта-роман¬тика Фридриха Рюккерта. Возможно также метафоризм этого пассажа от¬разил образную структуру «Западно-восточного дивана» Гёте, в первом стих, которого «Пщжра» упоминаются стихи Гафиза: «Где тропа тесней, отвесней, / Разгони тревогу песней, / Грянь с верблюда что есть мочи / Стих Гафиза в пропасть ночи…» (пер. В. Левика). Для Гёте «Гиджра» («Бег¬ство») — новое начало, новый круг интересов, новая поэзия. Один из цик¬лов «Западно-восточного дивана» называется «Книгой Гафиза». Экстати¬ческие образы Гафиза в письме отражают прорвавшееся тяготение Пас-тернака к лирическому самовыражению.

58. РОДИТЕЛЯМ

27 июня/9 июля 1912, Марбург

Дорогие! Шура не показал мне своего письма. Я боюсь идеа¬лизации с его стороны. Эти выступления, вернее мое самочувствие при них носит смешанный характер; радость отравляется досадой: существенного, своего мне не удается сказать; я даже боюсь, что он меня принимает просто за стилистически ловкого человека. Между тем есть пункты, в которых я понимаю его систему если не оригинально, то до самого основания. Когда я читал Канта, мне хотелось расширить критику и толкования. Удалось только мес¬тами, он не дает много распространяться. Мне не суждено стать действительным его учеником, т. е. ученым, вышедшим из Мар-бургской школы. Мне не суждено насладиться тем его уходом, который узнали, между прочим, Гавронский и Рубинштейн. Но я не жалею об этом; странно заговаривать об этом в открытке… но ведь я не совсем выздоровел от той желтухи, которая так густо ок¬рашивала мое детство и ее кругозор. Я все-таки знаю еще нападе-ния лиризма и творческих несуразностей. Коген был для меня живым увлечением. В полуторагодовой работе изменился мой ха¬рактер. Я все-таки пожертвовал кое-чем. Теперь я живо вознаг¬ражден. Второй раз он сказал мне: Aber sie machen doch das alles sehr gut, sehr schon*. Он сказал, что хотел бы меня очень видеть у себя. Он, наверное, скоро пригласит меня к себе на дом.

Что касается денег, то я страшно удручен своими расходами. Но вы сами поймете — сколько трат вызвал этот Когеновский юби¬лей; хотя, признаюсь, это не извинение. Так или иначе на Когена (банкет, фрак, пластрон, цветы, еще цветы и цветы Наторпу, кафе, где обсуждались действия, и т. д. — я уже не помню) — стоило мне марок 25—30!! Хозяйке уплатил сегодня 31 марку (стирка еще и хлеб и кофе). Вот вам 60 марок уже. Затем обеды за месяц — марок 15-18, да еще у меня из ста рублей в прошлый месяц марок пять ушло. Таким образом, со ста у меня осталось сейчас 15 марок. Шура изменил мой скромный обиход своим патрицианским аллюром; т. е. я-то держусь при своей системе.

Простите за Fliegenkakeen».

Впервые: Памятники культуры. — Автограф. Датируется по штемпе¬лю на открытке.

59. А. Л. ШТИХУ

29 июня/11 июля 1912, Марбург

Опять открытка. Закрытое невозможно. Я все скажу тебе, — письменность уже не жизнь для меня. Тебе нетрудно читать? Это не мелко? Из стихов, которые ты прислал мне, — наилучшее, за¬мечательное по музыке: Звезды моей и т. д. Удивительно и то (по содержанию), где кровью отмечается счастья путь1. Но я говорю это наспех тебе. Потому что — мы о всем переговорим.

Коген был очень доволен мной. Я читал второй раз реферат. И Канта с разбором. Коген был прямо удивлен и просил меня к себе на дом. Я был страшно рад. Можешь себе представить, как я волновался перед всеми этими докторами со всех концов мира,

* Вы все делаете очень хорошо, даже прекрасно (нем.). ** мушиные какашки (нем.).

заполнившими семинар; и перед дамами. Я знаю, что выдвинулся бы в философии, — все то, что я иногда намечал в гостиной или в метель, hat sein gutes Reht Но в этом году, в Москве я сломлю себя в последний раз. Я имею многое рассказать тебе. Если бы я умел сейчас чувствовать, я бы сказал тебе, что целый ряд обстоятельств сложился чудовищно для меня. Боже, чего только я не делал в эти два года! Я имею много рассказать тебе. Я написал в день рефера¬та — почти бессознательно — за 3 часа до очной ставки перед ко¬рифеем чистого рационализма, — перед гением иных вдохнове¬ний — 5 стихотворений. Одно за другим запоем. А тут раскрыва¬лись «обстоятельства». Была обнаружена со стороны моя подлож¬ность, неподлинность2. Я и сам хочу участвовать в сыске, который приведет к прошлому, разоблачит насилие и, может быть, изувер¬ство этой работы над собой.

Я докопался в идеализме до основания. У меня начаты рабо¬ты о законах мышления как о категории динамического предме¬та3. Это одна из тех притягательных логических тем, которые иног¬да могут сойти за безобидный наркотик. Но безобидности я не хочу. Боже, как успешна эта поездка в Марбург. Но я бросаю все; — ис¬кусство, и больше ничего. Господи, как мне просто ненавистны все эти связанные одной работой со мною люди!

Впервые: Памятники культуры. — Автограф (РГАЛИ, ф. 3123, on. 1, ед. хр. 35). Датируется по штемпелю на открытке.

1 Несохранившиеся стихи А. Штиха.

2 Объяснения с О. Фрейденберг.

3 Возможно, речь идет о проблеме «модальности понятий», которую, по воспоминаниям Н. Н. Вильям-Вильмонта, Пастернак затронул в раз¬говоре с Э. Кассирером во время их встречи 4 июля (Генрих Нейгауз. Вос¬поминания. Письма. Материалы. М., 1992. С. 42-43).

60. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ

29 июня/11 июля 1912, Марбург

Дорогая Оля! Если бы слова были необитаемыми островами, если бы их не осыпал скрытый в туманах архипелаг предположений, я бы просто сказал тебе, что таким письмом кончить нельзя, то есть просто словесно нельзя1. Вообще я писал бы то, что хочется. А то я должен объяснить тебе, что с философией у меня все обстоит отлич-

* оправдывается (нем.). 122 но. Коген был приятно удивлен моей работой; я даже вторично ре¬ферировал ему с еще большим успехом. — Так что мое молчанье — совсем не меланхолия после неудачи. Затем я должен был бы огово¬риться, что ничуть не предполагаю с твоей сторонц какой-нибудь потребности в письме от меня — и это объяснение лишено всякой опоры в виде самоуверенности. И еще много было бы оговорок. — Но если бы слова падали с неба — как неорганические части, — и не разрастались в догадках, etc., я бы сказал тебе, что так кончить нельзя; потому что то твое письмо (страшно справедливое и чрезвычайно важное, почти спасительное для меня) — было каким-то предвари¬тельным. Ты там говорила о своем стремительном развитии. Я прос¬то дивлюсь той проницательности, с какой ты уловила что-то чужое, общее и упадочное, что изменило меня. Ты и понятия не имеешь, как я сбился со своего пути2. Но ты ошибаешься: это случалось созна¬тельно и умышленно: я думал, что у «моего» нет права на существо¬вание.