Ты писала: я выразил тогда и твой мир. Неужели же ты отка¬жешь мне в том, чтобы теперь дать известие о том, что сталось за два года с тем миром, который ведь был и моим. Я был в отъезде и от себя самого в философии, математике, праве. Может быть можно вернуться. Но я не говорю, что ты в долгу предо мной. Написать о том мире — это значит написать о себе. Но не так: я развилась, я вы¬росла, я — в разбеге… О, какие полые глаголы с дуплом!! Ты, кажет¬ся, шутишь словами. У меня ж — серьезные трудные времена.

Впервые: Памятники культуры. — Автограф. Датируется по штемпе¬лю на открытке.

1 О. Фрейденберг писала Пастернаку в июле после их встречи во Франкфурте: «Все это очень скучно. Менее всего меня интересуют итоги. Вспоминаю, как ты говорил, что я бываю тебе нужна именно во время са¬моподсчета: в самое скучное для меня время! Очевидно, наши отношения поехали по рельсам нелепости» («Пожизненная привязанность». С. 72).

2 «Ну, да — ты был в отъезде и теперь хочешь посмотреть, что сталось за два года с твоим покинутым краем. Боже, как ты неопытен; в таких слу¬чаях берут билет «aller et retour» (туда и обратно. — фр.) и в любую минуту возвращаются по удешевленному тарифу» (там же).

61. Ж. Л. ПАСТЕРНАК

2/15 июля 1912, Марбург

Дорогая моя Жонюрка!

Забудь то, что я сказал тебе об Иде1. Я не знаю, зачем я это сделал. В Иде ты находишь родного тебе человека, какого и я в ней всегда находил и нахожу, — и как я посмел мешать тебе в этом? Дорогая девочка, поцелуй Лиду и передай папе, что Коген гово¬рил со мной, советовал остаться в Германии и посвятить себя фи¬лософии, то есть это значит преподавать потом при немецком уни¬верситете2. Прежде меня несказанно порадовал бы такой совет; теперь же, как ты верно заметила, — я запутался во многом — и, главное, я не с вами. — Поэтому я предприму что угодно, но не стану философом в Германии. Я краснею от стыда, когда думаю, что сказали бы умные люди, прочитав такие строки, которые пи¬шутся взрослым человеком ребенку о том, что этот взрослый че¬ловек бросает свои долгие, успешные и даже любимые занятия, в которые он верит, только оттого, что эти нужные далеко за преде¬лами отдельных жизней и событий — труды отдаляют его от тех, кого он любит… Он, этот взрослый человек, не думает найти опять эту, утерянную в работе связь с дорогими людьми только тем, что прекратит эту работу: он вообще не надеется найти эту связь. Но работа не нужна ему; и все ему безразлично, — и он ждет писем от сестры, этот взрослый человек, и целует ее — и он ждет писем от Иды, этот взрослый человек, и тоже целует ее; и вместо семина¬рия он пойдет в лес, и мало ли что он там будет делать…

Но он не станет преподавать в Германии, потому что товарищи вокруг — как паутина, от которой еще холоднее, еще более пусто…

И главное, потому что он ждет писем. От Жони и от Иды. И первая расскажет все второй, не показывая письма.

Впервые: Памятники культуры. — Автограф. Датируется по содер¬жанию.

1 Письмо написано в Киссинген, куда Пастернак ездил на день рож¬дения Иды Высоцкой и виделся там с родителями и сестрами.

2 О разговоре с Когеном см. также письмо № 62.

62. А. Л. ШТИХУ

4/17 июля 1912t Марбург

Милый Шура.

Господи — мне нехорошо. Я ставлю крест над философией. Единственная причина, но какая причина! Я растерял все, с чем срасталось сердце. От меня, явно или тайно, отвернулись все лю¬бимые мною люди. Этот разрыв ничему не поможет. Меня не лю¬бят. Меня не ждут. У меня нет будущего. Я могу сказать цельнее и ближе к действительности: весь мир, из которого я вышел, все, что есть женственного, исключено для меня. Трогательнее всего было с Жонечкой. Боже, как выросла эта 12-летняя девочка! Я ехал 11 часов в Киссинген. Поехал на один день: 1-го русского июля — рождение Иды. Там Высоцкие, наши, Вишневский, Собинов etc. Но к чему это? Помнишь атмосферу вокруг Наташи Ростовой? Это я нашел вокруг Жони — Иды. Они серьезно обе дружны; серьез¬ной и грустной связью. Мне так все безразлично сейчас, что хо¬чется часто умереть. И как хочется! Когда я вернулся из Киссин-гена — голова у меня шла кругом. Ты думаешь, я не плакал этим летом? Как часто мне приходилось выходить из семинария! Горе¬сти связаны и с оскорблениями. —

Оля: «…Боже, как скучны эти твои итоги…»1.

Ида: «…Попробуй жить нормально; тебя ввел в заблужденье твой образ жизни; все люди, не пообедав и не выспавшись, нахо¬дят в себе множество диких небывалых идей…».

Жоня: «Скажи, Боря, ты стал глупее? Ты стал таким, как все? Твое занятие, может быть, отличается от других: ты не можешь при¬нести пользы в нем, т. е. твое занятие не взрослый человек; но ты, как все в своих мужеских трудах, ты, кажется, затвердел в нем?…».

Жоничка хоть спрашивала не с холодным превосходством первых, а с состраданием, с горем на лице. Вечером я застал ее плачущей. Она присела ко мне с причитанием:

«Бедный Боря, ты запутался в прежнем и теперешнем, бед¬ный, тебе теперь трудно, в тебе все должно определиться…».

Она так тонко, так непостижимо проницательно привела в ка¬честве примера те вечера в Москве, когда я, раскачиваясь после иной работы, которая как плавание под парусом, отучает от верной по¬чвы, начинал дико и взволнованно шутить, и отец никогда не пони¬мал природы этих болезненных шуток, принимая их за неудачное ос-троумие. Она припомнила эту действительную рознь эпического и драматического, а потом прибавила, что теперь я и сам не пойму та¬ких, каким был когда-то я: «…в Когене тебе подменили то, чего ты избег дома: формы обеспеченности…». И плачет, и плачет. И все так конкретно! В праздной распутности Киссингена, в его жидовстве — этот спаянный в одну целую цепь — летний день; дорога полем в Салины; — где добывают соль. Тоненькая, взрослая нежная Жонеч-ка, окруженная заботливостью, улыбающаяся выходкам Вишневс¬кого; рядом Ида, величавая, просто до трагизма для меня прекрас¬ная, — оскорбляемая поклонением всех, одинокая, темная для себя, темная для меня и прекрасная, прекрасная, в каждом отдельном шаге, в каждом вмешательстве ветра, в каждом соседстве деревьев… Она видела меня раз в припадке, почти в безумье, когда она приехала в Марбург сказать мне (в ответ на одно мое письмо, подсказанное горь¬кой обидой), — что я прав, что было необдуманно, не испытывая того же, что и я, вырастать так долго вместе, — и что надо расстать¬ся — она видела меня таким — и Боже мой, какую нежность, как ее основу, узнал я тогда случайно в ней: в ее уходе за мной, в ее утеше¬ниях; Господи, мне тогда хотелось умереть в этих ладонях — и как мне было оторваться от нее? Это была нежность женского сожале¬ния; — нежность «в сторону», — но однажды, рассказывая мне об одном человеке —* (как мне определить его — это безукоризненное ничтожество, один из космополитических бездельников богачей, с большим поясом на животе, с панамой, автомобилем и всенарод¬ными формами движений развитого животного, которые зовутся у этих людей «культурой»…), — говоря однажды о том, как этот, про¬тивный ей человек домогался ее руки — и заявил в автомобиле о том, что без дальних слов она должна стать его женой, рассказывая об этом… она употребила бесподобное выражение: «Потом он прихо¬дил ко мне, плакал, терялся… и мне так же точно (!) приходилось утешать его…». Ты понимаешь, Шура, это значит, ее «мой бедный мальчик» — было уже неоднократно примененным средством в нуж¬де… И я был тоже противным, далеким, домогающимся… Отчего меня вдруг перестали понимать! И кто? И так чудовищно истолко¬вывать! —Я думал, меня излечит эта редкая оговорка. Стало еще хуже. Все хуже и хуже. За что это? — Какое-то странное, роковое чудо выс¬леживает меня; и даже в Жоне мне мерещились его чужие, недруже-любные глаза… В Киссингеня, «наученный опытом», приехал a priori спокойным, утвердившись в такой колее, — которая делает всякую близость и ее катастрофы невозможными. Но меня тянуло к ней в день ее рождения. Она так просто несчастна, — так несостоятельна в жизни — и так одарена; — у нее так очевидно похищена та судьба, которую предполагает ее душа, — она, словом, так несчастлива, — что меня подмывало какой-то тоской, и мне хотелось пожелать ей счастья; — я тебе говорю, как сложен был Киссинген!..

Я вернулся в понедельник совершенно разбитый; воскресе¬нье колыхалось за мной; его уносили от меня, и я даже не знал, как крикнуть, как попросить о смягчении моей участи. На пус¬той, полуденной улице, возле парикмахерской встречаю Когена. В день моего отсутствия пришло ко мне приглашение его посе¬тить его… «Um ihren freundlichen Besuch bittet Ihr Professor Herm.

Cohen**. Я, конечно, извиняюсь. Длинный разговор. Между про¬чим расспросы, что я думаю делать… Россия, еврей, приложение труда, экстерном, юрист. Недоумение: «Отчего же мне не остаться в Германии и не сделать философской карьеры (доцентуры) — раз у меня все данные на это?»

Шура, мне хочется прямо внушить тебе, — в каком я сейчас замешательстве. Что ты не понимал связи государства и самосоз¬нания или интеграла и реальности — это не останавливало меня; что этого не понимали Анис<имов> и Станевич — тоже нет, и что Сережа2 видел в моих занятиях шаг назад — также мало.

Но Ида, Жоня, Лена!.. Ты не читай собственных имен! Это-то ты должен понять! Это не интеграл! Я оборвал свои занятия. Я не знаю философии. Если я бросаю ее, то ничуть не надеясь этим вернуть себе утерянную связь! Но я не гнушаюсь тем трудом, которого не знает, не замечает, в котором не нуждается женственность. Так я брожу сей¬час — и мне так горько — так горько. И так дики мне мои Когениан-цы. И хуже всего, я знаю, что Коген исключает все, что это действи¬тельно Бог—так я не нахожу нигде опоры: перед собой мне стыдно — те же, кого я люблю, и не знают, что мне нужна их помощь. Странно.

Прости, это письмо длинное и бездумное. Я писал его почти что за кофе, — а то другие, вечерние и предрассветные, приходи¬лось рвать. Ответь мне, умоляю тебя, просто, честно и обстоятель¬но. И скоро,