создало; лучше жи¬вой религией, практикой их, — аскетизмом, который в них воо¬ружается ритмом.
Да, вот чем я вдохновляюсь в них, а затем и человеком, кото¬рый как шов ведет через них. Так вот все кончается тобою; так странно, не по-дружески, не человечно даже: мне нужно употре¬бить какое-то усилие чтобы поверить, что тебе нездоровится. Но это лучшее, что я могу почувствовать к человеку.
Приезжай же скорей в Москву. Я тоже туда скоро поеду.
Вот все, что я могу сделать: писать о тебе. Но чем дальше, тем мне делается все грустнее. И это серьезно.
Прощай дорогой.
Напиши мне еще сюда, я прошу тебя! И знаешь о чем? О творчестве жизни, о том, что ты назвал не усложнением, а раз¬витием линейных движений. Я тебя понял только общо; мне ка¬жется, ты можешь что-то интересное сказать по этому вопросу. И потом, какие это искания идут в этом направлении. Назови их мне, меня это очень заинтересовало. Пиши только о себе.
Впервые: «Россия». Venezia, 1993, № 8. — Автограф (РГАЛИ, ф. 3123, on. 1, ед. хр. 35). Датируется по содержанию.
1 Здесь и далее приводятся строки неизвестных стиховорений А. Л. Штиха; позднее автор собрал свою книгу стихов (1916), но цитиро¬ванные здесь не вошли в нее.
79. А. Л. ШТИХУ
Начало сентября 1913, Москва
Милый Шура! Мне не хочется держать этой книжки сейчас у себя1, когда я не могу как следует читать ее за неожиданно заня¬тым временем; ведь за умирающим садом в ней следуют странич¬ки, которые ждут дальнейших записей и неохотно остались бы у меня до 15 сентября, конечного срока моих испытаний2. Конеч¬но, я прочел ее; но я бы хотел лучше вчитаться, и надеюсь сказать ей до свидания только. Ты ведь опять дашь мне ее в руки? О неко¬торых стихах, вроде: «…Зачем вам далекое небо, — о люди», мне хотелось бы поговорить с тобой. В них часто интересные и нуж¬ные мысли, красиво высказанные, напрашивающиеся на трактат в духе Рескиновских писаний. Но это не стихи, они не решаются быть стихами по соседству с другими, как хотя бы то, что следует за этой образной идеологией. — Это действительно замечательно певуче: «Я знаю, что образ каждый возникший в душе моей… Ус¬талую грудь — Я знаю».
При всей углубленности мысли — это музыка, в особенности эта пауза и повторное «Я знаю». Сейчас в моем отсутствии был Анисимов и провел 20 деятельных минут за моим письменным столом, на котором куча чернового мусору, не ожидавшего посе¬щений.
Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 3123, on. 1, ед. хр. 35). Датируется по содержанию.
1 Речь идет о самодельной книжке стихов А. Штиха, некоторые из ко¬торых Пастернак далее цитирует в письме.
2 По-видимому, срок сдачи в типографию книги «Близнец в тучах». В письмах С. Боброву 21 и 25 сент. Пастернак вносит новые исправления (стих. «Вокзал») и добавления («Лирический простор»).
80. Н. В. ЗАВАДСКОЙ
25 декабря 1913, Москва
«Может быть, Вам захочется ответить мне…» — о какая жес¬токая мысль! Вот дата: 25 декабря. Вы сейчас представите себе ве¬чер после визитов, отравленный чувством досады, назойливое желание остаться наконец одному — и вообразите: 25 декабря, не накануне или неделей раньше, этому человеку захотелось писать. И Вас покинет личный Ваш опыт, и Вы забудете, что написали лишь тогда, когда желание писать не стало мешать Вам. Оно ме¬шало мне. Вы уже измерили, вероятно, его продолжительность. Простите, пожалуйста, мне не пришлось скрыть его от Вас, и Вы его вволю изучили. А теперь… Веселые ли у Вас праздники? Да? Тогда я Вас понимаю. Так наступало для меня Рождество в про¬шлом году. Нет? Тогда я тоже понимаю Вас. Так сказались для меня Святки нынешний раз.
Платон где-то сравнивает движение идей с полетом голуби¬ной стаи. Есть какой-то жизненный период, когда эти голуби — почтовые. Недавно я думал, что иначе и быть не может. Что вся¬кое бесцельное скитание, о котором пишете и Вы, заставит тебя к вечеру, в отсутствие господина всей этой жизни, прямодушного дня, заменить все те имена, которые он дал своим предметам, теми, которые грозят им в твоем скитании. Что в странном этом заня¬тии, когда метафоры разгоняют действительность и заставляют ее проплывать как будто явь. Это такой мир, в котором чей-то взор блуждает навсегда, и смешивает, и сгущает краски до последнего предела бесцветной черной; всеми тонами насыщенной, и острой простотою насыщенной были, — что в странном этом занятии ты отыщешь самую щемящую загадку, — которую разгадываешь не раз, каждый раз по-новому, а потом и не разгадываешь уже, а про-сто, теснимый потоком уже данных решений, захлебываешься ими, уступаешь им, и, сами от себя, прибавляются новые и новые, и эти уже звучат как жалобы, и вот она — целая череда рокочущих мыслей, излитых загадочным родником — живое зрелище творче¬ства, загадавшего себя и себя разрешающего. Тогда зовешь свиде¬теля, который разделял бы твое восхищение. Тогда, еще более того, быть может, вызываешь собеседника, для того чтобы говор этой тай¬ны лег между тобою и им, в ваших речах. Так, мне казалось, что голуби Платона — почтовые голуби, что не может быть иначе1. Но как-то изменилось все. Как жаль, что Вы позвонили мне в этом году! Вы и не знаете, как страшно Вы опоздали!2 Образ дилетанта казал¬ся мне всегда соединением шаржа с нетленностью нимба. Потому что там, где художник — герой, дилетант — подвижник, и где, сно¬ва, художник — герой, дилетант — рыцарь Ламанча. Я перестал за¬думываться о том, о чем нельзя не думать. Об едином, всегда тоже¬ственном смысле всякого художественного движения, всякого, да¬рящего окраску прикосновения, всякого, наконец, лирического замысла, этого единственного желания, которое исходит не от тебя, но тебя окружает и, суживаясь и умаляясь, становится твоим соб¬ственным. Так идет, вдохновляя тебя, к тебе навстречу — лиричес¬кий горизонт — окружившего тебя желания.
Я перестал об этом размышлять: это — размышление диле¬танта. Оно-то и сияет над ним ореолом святости и чистоты.
Надо кончить. Это письмо до глупости громко написано. 1де и как Вы станете его читать?
Нужно ли прибавлять мне, какую неожиданную, глубокую радость доставили мне Ваши строки. Если это не ответ на них, простите великодушно. Вероятно, я и не умею отвечать. Посылаю Вам книжку3.
Я был бы очень огорчен, если бы Вы отказали мне в ответе. Мне хотелось бы знать Ваше искреннее и свободное мнение о
«Близнеце». XI-ое стихотворение объясняет заглавие или, по край¬ней мере, — ответственно за него4. Уверяю Вас, пределы книж¬ки — мои собственные пределы. Не будьте снисходительнее ко мне, чем к ней. Это мучительно и даже обидно.
Ваш Б. Пастернак
Впервые: Собр. соч. Т. 5. — Автограф (собр. Н. В. Завадской). Н. В. Завадская, впоследствии жена К. Г. Локса, познакомилась с Па¬стернаком в 1913 г., позвонив ему по телефону.
1 Сравнение идей, точнее, знаний с полетом голубиной стаи взято из диалога Платона «Теотет». Издание книги становится таким же способом передачи мыслей читателю, как и почтовые голуби.
2 Эти слова объясняются тем, что выход в свет первой книги перево¬дил Пастернака в ранг профессионала, а в своем телефонном разговоре с Пастернаком Завадская назвала себя дилетантом, который, по ее мнению, лучше понимает чужую поэзию, чем профессионал.
3 Книгу «Близнец в тучах» Пастернак подарил Завадской с такой над¬писью: «Нине Всеволодовне Завадской — первый камень для ее таинствен¬ной кладки — С нерешительностью — Б. Пастернак».
4 Стих. «Близнецы» («Сердца и спутники, мы коченеем…»).
81. М. Ф. ФРЕЙДЕНБЕРГУ
Конец декабря 1913, Москва
Вот явился наконец повод заговорить с Вами из того почти¬тельного и смущенного далека, в котором я всегда находился от¬носительно Вас. Вы помните те беспомощные и стесненные дви¬жения, в которых выражалось мое восхищение перед Вами, когда я как-то вечером оказался в Вашей квартире вместе с Олей, вер¬нувшейся от нас1. Сейчас, позволяя себе говорить Вам все это в глаза, я знаю, что добровольно себя обрекаю на величайшую в мире пошлость. Но Вы так странно, таким особняком стоите в жизни, — и такими необычными сумерками собирается она вокруг Вас, что это дает какую-то решимость нарушить установленные формы в обращении к Вам.
Я с какою-то благодарностью думаю о Вас. Мне будет трудно объяснить Вам это, в особенности, если Вы сочтете все, что я ска¬жу Вам сейчас, одним из тех видов метафизики, на которой не сто¬ит останавливаться со вниманием. Итак я за что-то глубоко и ис¬ключительно благодарен Вам.
Вы заметили, как жестоко мы платимся во вторичных встре¬чах с людьми за то, что в нашем сознании они стали прошлыми, наполовину сказочными? Но замечательно, что и при первых стол¬кновениях мы могли бы предсказать это предстоящее разочаро¬вание. Дело не в качествах людей, которые соответствуют или не соответствуют нашим представлениям о них. Но дело, может быть, в особом даре нескольких редких людей, который я бы назвал да¬ром времени.
Люди захвачены настоящей минутой, которая никому не при¬надлежит и обнимает их общей бесцветною средою «данного вре¬мени» — действительности. Непрерывно наступает все новое и новое настоящее, столь же мало принадлежащее кому-либо, как случайность, постигшая без различия всех. И только прошлое по-видимому множится в интимные ряды.
Однако, я встретил несколько личностей, которые как бы дышат своим собственным временем, у которых показания их ча¬сов, может быть, только — уступка общественному порядку2. Что это означает? Это означает, во-первых, некоторую черту бессмер¬тия, проникающую их движения. И затем это говорит о какой-то одинокой их близости со своей судьбой. Судьба эта нисколько не порабощает их. Но она как-то неизменно родственна им, как близ¬нец — обязанный тому же, как и они, происхождению. Это какая-то уж судьба самой судьбы — быть их судьбою.
Такие люди могут быть примерами, на которых можно нагляд¬но развивать религиозность. Присутствие этих людей как-то пре¬рывает действительность, относительно их разочарование невоз¬можно: с ними говоришь и уже как будто воспоминание твое по¬вествует о них, вероятно потому, что они никогда и не вступали в безразличную среду общего настоящего. —
В таких выражениях трудно дать об этом представление. Го¬раздо счастливее была бы попытка жизненно или художественно запечатлеть свой энтузиазм перед ними. И если бы такая задача была по силам мне, я неизменно думал бы о Вас.
Я думал бы о том, как невозмутимо и с каким странным не¬ведением об этом завладеваете Вы тем хаотическим и близким к грезе впечатлением, которое оставляет по себе Петербург, как город — дух.
И о том, как словно выполняя какое-то недошедшее до нас предписанье Бальзака, фантазируете Вы над своими станками, вечером, с бескровною пустою далью окна за спиной.
И
