о том, как заражается этой, драматически разыгранной Вами жизнью мир предметов вокруг, вся эта тайна обстановки и комнат.
Может быть, нужны живые имена для того, чтобы связывать с ними пережитое. Вы не можете и представить себе, как легко и вольно моему прошлому вместе с Вами. Вот за что я хотел Вас бла¬годарить.
Безделицы, которые прилагаются при сем, относятся к тому счастливому времени. Так досадно встречать эти запоздалые осу¬ществления того, что было уже готово годы тому назад и было пре¬сечено по собственному легкомыслию, вместо того, чтобы разви¬ваться3.
Преданный Вам Боря
Дорогая тетя!
Вы вскользь и меня назвали… Так с Новым годом же Вас!
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф. Письмо не было отослано.
1 Воспоминания о возвращении в Петербург из Меррекюля в августе 1911 г. (см. письмо № 23).
2 Эти слова относятся к самому М. Ф. Фрейденбергу, талантливому изобретателю.
3 Речь идет о стихах книги «Близнец в тучах».
82. К. Г. ЛОКСУ
11 января 1914, Москва
Дорогой Костя! Пересылаю Вам отрывок из письма Китса к Рейнольдсу, движимый сходством его мыслей с Вашим собствен¬ным образом жизни. Простите за безвкусицу перевода, которую можно объяснить себе крайней поспешностью чтения (книгу нуж¬но вернуть через два часа).
«Дорогой мой Рейнольде!
У меня явилась мысль, что человек мог бы провести жизнь в сплошном наслаждении такого рода: — пусть он прочтет в один прекрасный день какую-нибудь страницу, исполненную поэзии или отрывок утонченной прозы, пусть он отправится затем бро¬дить без цели, не оставляя мысли об этой странице, пусть он со¬гласует с нею свои мечты, размышляет о ней, сживается с ее жиз¬нью, пророчит, на ней основываясь и видит ее во сне… как сла¬достно будет ему это… усердное бездействие… И никогда скупое это пользование благородными книгами не будет каким-то ви¬дом неуважения к писателям. Потому что почести, оказываемые людьми друг другу — быть может одни пустые безделицы в срав¬нении с благодеянием, совершенным великими творениями при их только пассивном существовании. Память не должна почи¬таться познанием. Многие, этого не подозревая, имеют самобыт¬ный ум, — они сбиты со своего пути Привычкой. В последнее время мне кажется, что каждый может, подобно пауку, выткать изнутри, из самого себя, свою собственную воздушную цита¬дель»1.
Затем он говорит о том, что своеобразие каждой души при таком неуклонном удалении от соседней грозит уделом полной непонятности. Но опасность эта — только мнимая. Доведя свою исключительность до абсолютных размеров, каждый в этой абсо¬лютности встретит однажды покинутого соседа.
Следуют две наивных строчки, которые хотят уверить Вас, что эти мысли были подсказаны поэту в одно весеннее утро неуго¬монным дроздом, избавившим его от бесполезных угрызений со¬вести.
«Он сказал мне, что я прав давно уже не дотронувшись до книги.
О ты, с единой книгой из лучей, Что тьму заветную питали, ночь за ночью, Да будет день тебе тройной зарей… Не требуй знания — нет знанья у меня И все же песнь мою исторгло зноем Не требуй знания — нет знанья у меня И все же вечер внемлет…
Тот бодрствует, кто мнит себя во сне…»
Теперь я знаю, кто вы такой. А затем, обнявшись с Вами, на¬поминаю Вам, что завтра, в 5 ч. мы увидимся у Анисимовых.
Ваш Боря
11.1.914
Впервые: «Минувшее», N9 13.
1 Письмо Джона Китса своему другу поэту Дж. Г. Рейнолъдсу, автору «Садов Флоренции», датируется февралем 1818 г. К нему приложено зна¬менитое стихотворение дрозда: «О thou whose only book has been that light / Of supreme darkness, which thou feddest on / Night after night, when Phoebus was away! /To thee the Spring shall be a triple morn. /О fret not after knowledge! I have none, / And yet my song comes native with the warmth / О fret not after knowledge! I have none, /And yet the evening listens. He who saddens / At thought of idleness cannot be idle. / And he’s awake who thinks himself asleep*. В дословном переводе Пастернака выпущена предпоследняя строка. Вес¬ной 1941 г. Пастернак написал свое собственное стих. «Дрозды» и закон¬чил его строфой, непосредственно связывающей рекомендации Китса по поводу усердного бездействия с образом жизни художественной боге¬мы, который был близок Локсу: «Таков притон дроздов тенистый. / Они в неубранном бору / Живут, как жить должны артисты. / Я тоже с них пример беру».
83. К. Г. ЛОКСУ
27января 1914, Москва
Дорогой Костя! Все же Вы бы, может быть, урвали часок, что¬бы лично зайти к Юлиану1. Резкость записки, отправленной ему, никак не имеет целью нанести ему новое оскорбление: я хочу, что¬бы извинение с его стороны, которое могло бы послужить одним из двух, одинаково для меня желательных разрешений этого стол-кновения, не было подачкой разжалобленного оскорбителя. А так как в подобных случаях линия, разделяющая этот вид удовлетво¬рения от полного и безусловного, стерта до неразличимости — пробным камнем полноты извинения будет служить тон незави¬симости моей записки.
Ссылка на якобы подразумевающееся безмолвное заявление подобного же рода по адресу С. П. и Николая2 никуда не годна, и лучше бы Юлиан не утруждал себя такою попыткой объяснения. Посылать подлеца одному отдельному человеку, опираясь на без¬молвное убеждение в том, что все люди сплошь подлы, не значит устанавливать справедливое согласие и равенство между своими ближними.
Я не знаю, как быть с тем роковым, противоречащим истин¬ному положению дел недоразумением, которое выросло на почве моего последнего посещения Анисимовых, когда и самая мысль о выходе казалась мне обидною для них и ввергала в состояние край¬ней нерешительности.
Так же как и встреча с Мешковым3, лишний раз подтвердив¬шая мне коренную, непоправимую чужеродность мою в глазах многих и многих, и фанфара того весеннего дня, пробудившая во мне чувство гордости и раздражения, и последовавшее за тем под¬писание «декрета», поступок, которым я хотел опровергнуть по¬зорную славу вечной тихости и смирения затравленной касты, так же, как и вечное колебание мое в глазах Сергея, который воспри¬нимает Юлиана под никогда недопустимым для меня углом худо¬жественного ничтожества4 (да Вы и сами ровно год тому назад были свидетелем того, как я разошелся с ним, а затем вслед за этим и с Вами в своем мнении о нем), — все это сознание только обо¬стряет для меня сознание низкой несправедливости оттуда: им не пришлось выбирать, им слишком хорошо запомнился образ того колеблющегося, которого остановил первый безобидный шаг и первая неловкая ситуация в собрании, когда казалось претенци-озной бестактностью обращать общее внимание на себя и чуди¬лось в этом притязание на краеугольную значительность собствен¬ного положения.
Все это, говорю я, принадлежит мне: эти мысли занимают меня сейчас, когда у меня так много свободного времени и так мало охоты чем-либо заняться.
Юлиану, может быть, и не следовало этого говорить. Да, конечно, иначе призрак разжалобленности опять перейдет мне дорогу. Но Вы, может быть, охватите значительность настоя¬щей минуты и Ваше обычное великодушие подскажет Вам, что записки недостаточны в данном деле и Ваш личный визит в Ржевский5 редкостно неизбежен. Я понимаю докучливость моей просьбы слишком хорошо, чтобы не страдать вдвойне за все это.
Но Юлиан должен знать, что я нуждаюсь в немедленном и ясном и исчерпывающем инцидент до конца извинении. Обра¬щение к человеческим чувствам здесь недопустимо; мой харак¬тер, мое рождение и тысяча других причин обратили бы такое движение в черту оскорбительной слабости. Да такое движение и невозможно сейчас: вот отчего я и предоставляю на Ваше все¬цело усмотрение, знакомить ли Юлиана с истинной подоплекой того моего посещения и настоящим побуждением, внушившим мне мысль подписать такой, — абсолютно официальный, ни к кому в отдельности не обращенный вызов6. Передряги последне¬го года, оскорбительный тон отдельных стилистически-этногра¬фических замечаний7 и, наконец, встреча с Н. Мешк<овым> та¬ковы, что, должен признаться, моя подпись не только не подде¬лана, но она с такою же правдоподобностью могла бы быть един-ственной подписью под этим листом, обращенным к неопределенно хилому — келейно подьяческому целому. Жаль только, что Сергей не был в числе адресатов и что Вы не были исключены из этого числа, рядом с Николаем. Все это может остаться в стороне от Юлиана.
Немедленное извинение, которое должно было бы последовать сегодня же, настолько это вопиюще нелепо и противоестественно и как-то не может быть поддержано живым днем да еще и следую¬щим. Или же, в противном случае, обращение к «полю»8, что не¬обыкновенно освежающе отразилось бы на нестерпимом застое последних недель. Кстати, я этим настолько не шучу, что в случае отказа Юлиана и по этому второму пункту я считал бы свои пред¬положения о действии по наименьшему сопротивлению доказан¬ными во всей разительности такого доказательства.
Простите за это излишнее многословие; мне не хочется пере¬читывать написанного, и Вы встретите здесь следы ненужной рас¬сеянности. Поторопите Юлиана.
Я, конечно, и не думал посещать их после происшедшего. Да и возможно его извинение нисколько бы не изменило моих наме¬рений на этот счет. Но единственно возможная наша встреча дол¬жна произойти не дальше 29-го. Завтра, может быть, я на день от¬правлюсь в деревню. К вечеру извинение должно быть готово. Я был бы благодарен Вам за такое посредничество. Юлиан пере¬даст Вам письменное извинение. Николай готов на посредниче¬ство в другом деле, он видел меня и знает, что отговаривать меня от этого бессмысленно и бесполезно9.
Целую вас
Ваш Боря
Впервые: «Минувшее», № 13. — Автограф.
Письмо было послано с нарочным и не имеет почтового штемпеля на конверте. Датируется по упоминанию 29 января как последнего срока для встречи. В конверт вложена отдельная записка, написанная на визит¬ной карточке Пастернака: «Дорогой! Не откладывайте этого дела в долгий ящик, и как только сможете (неужто этого нельзя сделать тотчас же после Вашего обеда), сходите к Анисимову; он должен знать, что и моя записка дань уважения к нему, что я не могу шутить с ним, как когда-то можно было шутить с Шершеневичем. В 3 ч. — ЗУ2 мой телефон 1-37-57, с 4-7 ч. — 5-39-03, и вообще я дома в это время, 7 до 8 — 5-05-09 и затем снова дома».
1 Ю. П. Анисимову, оскорбленному «декретом» 22янв. 1914, состав¬ленным по инициативе Боброва, в котором Асеев, Бобров и Пастернак, ссылаясь на «пассеистические, антихудожественные тенденции» в книго¬издательстве «Лирика», вынесли решение о его упразднении и образова¬нии «Временного экстраординарного комитета «Центрифуга,,>>.
2 Бобров и Асеев.
3 Поэт Н. М. Мешков, участник «Сердарды» и литературного салона Л. Н. Столицы, друг Дурылина, автор двух поэтических книг. В рецензии на книгу его стихов «Снежные будни» (М., 1911) В. Ходасевич характери¬зовал ее как скучную, «от которой зевается» и которая ничем не может взволновать читателя («Московская газета», 2 сент. 1911).
4 Позднее Пастернак писал об этом:
