«Мне были по душе супруги Ани-симовы, Юлиан и его жена Вера Станевич. Невольным образом мне при¬шлось участвовать в разрыве Боброва с ними» («Люди и положения», 1956).
5 Анисимовы жили в доме на углу Ржевского переулка и Бол. Молча¬новки.
6 То есть подписание «декрета» об упразднении группы «Лирика».
7 Имеются в виду бестактные придирки Анисимова к особенностям поэтического стиля Пастернака, воспринятые им как антисемитские. Ср. слова из письма Релинквимини к Гейне в «Апеллесовой черте» (1915): «…вскользь и туманно пройдясь насчет племенных и кровных корней по¬эзии…».
8 Имеется в виду вызов на дуэль.
9 Н. Асеев согласился быть секундантом на дуэли. Анисимов принес извинения, дуэль не состоялась.
84. Н. В. ЗАВАДСКОЙ
1 февраля 1914, Москва
…Нет, серьезно, это не письмо, как видите. Еще раз перечел Ваше. Писать Вам о себе, о книгах. Не знаю, проводил ли я когда-нибудь время так позорно бессодержательно, как последний ме¬сяц. Но теперь мне хочется снова работать. И, как всегда бывает в такие минуты, я доведу мое рабочее настроение до последней гра¬ницы педантизма, с числом рабочих часов и постоянной ложью на устах прислуги о моем отсутствии при всяком посещении дру¬га. Это ли не ответ на Ваш вопрос, что я думаю делать? Иногда (эти полосы длятся по несколько месяцев) с чувством стиха срас¬таешься как с органом каким-то. Каждую лирическую мысль слы¬шишь уже стихом и тогда нет перехода между образом и исполне¬нием. Когда это чувство оставляет меня, я совершенно бессилен и никуда не гожусь. Сейчас я как раз в этой печальной фазе. Этим Вы объясните себе и тот однообразный мотив скучных причита¬ний о себе самом, который, против моей воли, заполнил собою все письмо. А сейчас наступает ожидание, самое тяжелое на свете чувство. Сократите его, умоляю Вас на этот раз.
Б. П.
Впервые. — Автограф (собр. Н. В. Завадской). Начало письма поте¬ряно, датируется по почтовому штемпелю на конверте.
85. РОДИТЕЛЯМ
10—12 мая 1914, Петровское на Оке
Дорогие мои! Вот уже третий день, как я здесь1. Мне всю жизнь, видно, суждено одни и те же чувства испытывать при пе¬реезде из города в деревню, и неизменно те же письма в таких слу¬чаях писать. Снова — чувство странного онемения, утрата способ¬ности выражения, какого-то кризиса, который переносишь из года в год и который ежегодно снова кажется непреодолимым. В горо¬де последние дни мне хотелось писать, и я кое-что сделал, по-сво¬ему, по-новому, со всею резкостью удачи. Когда с Юр<ием> Каз-<имировичем> вдвоем, сидя в вагоне-ресторане, мы говорили о предстоящей работе, и он, подтвердив мне свое предложение — переводить сейчас же по приезде Клейста, прибавил, что к осени, буде окажется время, он думает писать совместно со мною, под общим псевдонимом, оригинальную драму на сюжет из цикла ле¬генд о короле Артуре, для Малого театра, — во мне еще свежо было то самочувствие, с которым я покидал Москву, и это предложе¬ние, которое мне в другое время должно было бы польстить, я при¬нял как нечто должное. Между прочим, все это, конечно, секрет. Кстати, говорили о футуристах, он знает и признает Маяковско-го, как «подлинное дарование». Вообще Ю. К. заводит со мною разговоры самого красного характера.
Насколько город спокойнее любого солнечного полдня в при¬роде! Господи, что может быть тревожнее этой зеленой неги и ее таинственности. Нет, — природа — для отшельников, и надо об¬ладать всеми условиями такого одиночества, чтобы продумать до конца хотя бы одну единственную мысль, вызываемую природою.
Я еще с Жоржиком не занимаюсь. Он презанятный мальчик, импровизирует целые комические сцены, вроде Лидочки, кото¬рую вообще во многом напоминает. Мое письмо придет вероятно в самый разгар того периода, когда берегут от осложнений3. Вооб¬ражаю, как мама измучилась!
Но не думайте, чтобы мне слишком сладко было. Пока еще я — гостем у Балтрушайтисов, послезавтра начну заниматься с Жоржиком, они прекраснейшие люди, ничем не стесняются и ни¬кого не стесняют. Но Клейст труден чертовски3, и эта работа ли¬шена всякой художественной прелести, комедия несколько одно¬образна, совершенно лишена достоинств лирических (красоты стиха), ее соль — в почти до слога Jugend или Simplicis-simus’a4 доходящем просторечии; коренной народный, непривыч-
ный немецкий говор. Как первая работа, она вряд ли удастся мне, хотя посмотрим. Мне надо заработать денег на осень — вот и все.
Как здоровье папы? Целую всех крепко-крепко, сейчас же те¬лефонируйте Шуре и Жоне, и пусть они напишут мне несколько слов о здоровьи Лиды, о папе и тебе, мама, и вообще, о фактах.
Мой адрес. Ст. Средняя, Сызрано-Вяземск. ж. д. имение Вер, дача Балтрушайтис.
Впервые: «Знамя», 1998, № 4. — Автограф. Датируется по содержа¬нию.
1 Поэт-символист Ю. К. Балтрушайтис пригласил Пастернака на лето в Петровское домашним учителем его сына Жоржа.
2 Младшая из сестер Лида болела весной корью; чтобы обезопасить других детей от заражения, Шуру и Жоню перевезли к знакомым.
3 По поручению Балтрушайтиса, заведовавшего литературной частью организующегося Камерного театра, Пастернак должен был переводить комедию Г. Клейста «Разбитый кувшин».
4 Немецкие сатирические журналы второй половины прошлого и на¬чала XX века.
86. РОДИТЕЛЯМ
15—16мая 1914, Петровское на Оке
Вас не должен смущать этот melange* действительного чутья, напускного пуризма и самого откровенного недомыслия, — ок¬рошка, без которой критика невозможна1. Что касается той чут¬кости, с какою неизвестный мне рецензент уловил основную мою особенность, — оригинальность и импрессионистичность, мою возбудимость, — я сильно подозреваю, что сделано это не по доб¬рой воле, а по принуждению, — дело в том, что за этот год я стал известен в молодых кругах Москвы литературно, то есть не по зна¬комству, а так, что меня знают и говорят обо мне люди не знако¬мые мне и к счастью, остающиеся незнакомыми. Кроме того, дело не обошлось, вероятно, и без указания Брюсова. Надо еще приба¬вить, что этот «корреспондент», судя по псевдониму «Оаз» (оазис) принадлежит к кружку, имеющему выступить со своим альмана¬хом и несколькими сборниками в наступающем сезоне. Один из обитателей этого оаза попался мне на глаза у Брюсова и изо всех сил зазывал меня в свой кружок. Это сообщество, однако, настоль-
* смесь (фр.). 165 ко уже даже издалека отдает бездарностью, что я самым непри-нужденным образом отказал ему в этом. Что касается до небреж¬ности образа
«Висел созвучьем Скорпиона Трезубец вымерших гитар»2,
и вообще перечисленья подобных же неловкостей, то тут критик только хвост свой показал, чтобы не сказать этого по-немецки «den Pferdenfiiss»*). Именно эта строчка и содержит в себе то, что он хвалит во мне, и настолько пластична, что ее-то именно я и выб¬рал, когда пришлось однажды читать перед Сологубом3, и начал с этого Венецианского стихотворения о городе, где чуткость дости¬гает того предела напряжения, когда все готово стать осязаемым и даже отзвучавшее, отчетливо взятое арпеджио на канале перед рас¬светом, повисает каким-то членистотелым знаком одиноких в ут¬реннем безлюдьи звуков 4. Зато прав рецензент, журя меня за смешение стилей, и то, что он о стр<очке> «главою очертя»5 го¬ворит, тоже правда, хотя я не нуждался в его пояснениях и сам колебался, оставить ли мне это неправильное выражение в том виде, как оно мне, может быть, именно благодаря неправильно¬сти — нравилось, или же исправить его. Асеев, чуткий до всего этого, отсоветовал мне исправлять его. Прозаизм? Это он тоже уловил. Но это не прозаизм, а некоторый холод книжки, и при¬знаюсь, вынужденное, мне не свойственное благообразие и уме-ренность ее.
Все, что я делал давно когда-то, показалось недопустимо ре¬волюционным, опрокидывающим все понятия о стихе моим пер¬вым судьям, товарищам, из которых не один теперь, когда стало ясно, что если и тлеет где еще искра Божья, то только по време¬нам в лагере футуристов, — потянулся к ним, нарвавшись сразу же на оскорбительное осуждение за поверхностно притворную новизну. Теперь, когда я многое над собою сделал, вроде того, что делают хлысты, — теперь какой-нибудь Серг. Павлович, ярый враг футуризма и противник моего жанра в прошлом — сейчас же странный претендент на звание новатора и корреспондент Marinetti, теперь С. П. Бобров печатает: книжка исключительная по дарованию автора или что-то в этом роде6, или выслушивая мнение Брюсова обо мне, передает мне его в таком виде: Брюсов больше всего от нас троих ожидает.
* лошадиное копыто (нем.).
Я думал, что содеянное уж непоправимо. Однако свежая вдох¬новенность и вечная непривычность и новизна природы, которая ежегодно начинает снова, внушают мне надежду, что всю эту офи¬циальную патетичность, идущую от классиков, которые ее созда¬вали, держали на своих плечах и которая только в таком проис¬хождении была живой художественной правдой, — что ее можно стряхнуть с себя, да она и едва-то держалась на мне.
Моя новая книжка стихов должна быть свежею, что твой лет¬ний дождь, каждая страница должна грозить читателю просту¬дой, — вот как — или пусть ее лучше и не будет никогда.
Перевод Клейста труден до невозможности. Сжатый Клей-стовский язык, каждому односложному немецкому слову соот¬ветствует русское трехсложное; народный говор, шутки, ругатель¬ства, лукавые словечки, речь брызжет немецким юмором. Трой¬ная по меньшей мере трудность: русская строфа постоянно пе¬рерастает немецкую (свойство русской этимологии, суффиксов, словообразования и т. д.), непереводимая игра на словах вроде: entscheiden и geschieden* и т. д. чуть ли не на каждом шагу. Звуко¬подражательный характер некоторых реплик: сварливая Марта, перебраниваясь с Фейтом, которого она подозревает в сокруше¬нии кувшина, подхватывая Фейтовы слова и теребя их во все сто¬роны, будто… икает на словах, я иначе не могу выразить этого свойства ее речи, того, что по-немецки выражается через hin und her zanken**.
Всего 60 страниц. Перевел 20 (500 стихов с небольшим), в числе их и довольно трудная сцена перебранки Марты с Фейтом и Рупрехтом, где пришлось в соответствующей положению стихии русского народного говора подыскать аналогичную, близкую к тексту игру слов. Осилив эту сцену, я прочитал ее Юрию Казими-ровичу (остальных еще не читал), он нашел ее отлично написан¬ной, а вечером даже поблагодарил меня, сказав, что прекрасный будет перевод.
Надо гнать работу, скоро посылать режиссеру, да нужно и с Жоржиком заниматься, хотя он, бедняжка снова, надень подняв¬шись с постели, слег в сильнейшем жару. Нуда ничего, слава Богу, серьезного нет.
* решить — разведенный (нем.). ** цепляться за то и за другое (нем.).
Жоничка спрашивает, где Гофман ее и тот, которого я ей по¬сулил. Обе книги в моем шкафу на Ленивке запертые стоят7. В се¬редине июня буду там, выну их и ей предоставлю. В конце мая заг¬ляните в «Русскую мысль», Шура бы в читальню зашел, — нет ли чего. Хотя скорее осенью там будет обо мне и об Асееве8.
Ничего не пишут о Лидочке. Стало быть хорошо, тьфу-тьфу чтобы не
