— в целом нередко слабых. Я орудовал синим карандашом, отмечал то, что нравится — заметки отрицательного характера снабжены объяснениями, — если ты исключишь их, синему цвету возвра¬щен будет от века ему присущий смысл.
Вот что я вынес в общем, несколько раз прочитав эту стопку, пожалуй изучив ее даже. В тебе очень много Тютчевского начала, но оно у тебя психологичнее и как-то празднословней, чем у са¬мого родоначальника. Кроме того — у тебя, помимо лиризма твор¬ческого есть избыток лиризма лирических положений и состоя¬ний. Они формулированы подчас чрезвычайно сжато и вырази¬тельно; эти места заставляют сожалеть о том, что ты не пробовал писать большой повести на тонко психологических и в своей об-/ищово-эмблематической структуре — символических дрожжах. Ты меня, конечно, понимаешь. Такой символизм только и был бы настоящим; это был бы сугубо реалистический импрессионизм, далекий от всякой аллегории.
Есть у тебя часто благородный, по роду своему напоминаю¬щий Блока — Верлена — колеблющийся между формой и свобод¬ным стихом — напев. Но лапидарность — это не твоя стихия и, кажется, пока нелепость как начало остается прерогативою моею и некоторых футуристов и еще, пожалуй, символистов западных. У тебя же несколько этих глыб лежат, как будто занесены они сюда землетрясением по соседству. Вообще книжка твоя прежде всего будет оригинальна уже тем, что в том лагере, — куда следует отне¬сти твой герб, девиз и происхождение (художественное) — ориги¬нальность доселе была свойством внешних элементов, у тебя же при малой оригинальности периферии — оригинален самый под¬ход, замысел, лирический мотив выражения и т. д.
Теперь о девизе и псевдониме. Если ты хочешь анаграммы из фамилии — то А. Тишинский, А. Львов, Эсти, Шипов, Дорн, Эги-льет1, право не знаю, так можно без конца: отец мой избрал себе псевдонимом французское Panais = пастернак, когда был гимна¬зистом: — погляди в фр.-англ.-ит.-лат. словарях как на этих язы¬ках звучит слово «укол»2.
Если хочешь псевдонима — эмблемы — то Господи Боже мой — нелегко забраться в чужую душу — это не обсерватория Триндинская. Помнишь моего Relinquimini?3 Возьми, если хочешь. Хотя Анисимов, Дурылин и др. знакомы с ним.
Образуй Fut
Название? «Когда дома без оснований», «Угли под пеплом», «Предпоследних наследие», «Кортеж встречей отмеченных», «Со¬дроганья громад», «Почти притчи», «Город за порогом», «Залетные», «Плеск и шелест», «Тени в тенетах» или «Тенета и тени», «40 (смот¬ря по количеству стихов) въездов в низвергнутый *** (звезды авто¬ра. — Е. Я., М. Р.) ленд», «Девиз ирисов и бирюзы», «Центифолий» (колоколен), «Легенды бледных льдов», «Календы февраля», «Ко¬бальт средь желтых шелков», «Рудоносная осени россыпь».
Ты видишь, это все — гаммы названий: сумеречная, постуля-тивно-спасская, городская, осенняя; вот еще, в таком же роде:
* Знак (фр.).
** lagrima — слеза (ит.).
*** От слова triste (фр.) — грустный.
«Некрытые галереи», «Контур курящихся тюрем», — заметь — заг¬лавие нужно выбирать так, чтобы оно почти обложкою было. < Ландыши бенгальских лампад>, Бенгальские огни, Римские све¬чи. Или вместо — ночных часов: В свите пробивших дуодецим. В процессии надтреснутых дуодецим. «Заколдованные цифербла¬ты», «Усыпальницы дома Этерн». «Гребни огней». — Или психо¬логичные «Отречение за стертою подписью». «Отречение за стер¬тою (с темною) подписью», «Проносящиеся лани»*, «Масон бес¬сонниц», «Рыдающие якоря», «Хартия (бледного) севера», «Тмин и мята темных зим», «Пемза и пепел», «Нимб вкруг вымпела», «Папоротник в цвету» (вот тебе хороший, огненный образ иска¬ния и ночного искания, те же ночные твои пути).
И так без конца. Меня удивляет твоя просьба. Если тебе ничто из предложенного мною не подойдет, извести меня об этом и я при¬шлю тебе полсотни других. Сейчас же продолжать эти измышления дальше — чистое мучение для меня, потому что некоторые из них глубоко меня волнуют своей метафоричностью и отвлекают от тебя.
Впервые: «Россия». Venezia, 1993, № 8. — Автограф (РГАЛИ, ф. 3123, on. 1, ед. хр. 36). Датируется по почтовому штемпелю на конверте.
1 Имена, образованные от Dorn (нем.) — шип, aiguille (фр.) — игла.
2 Перевод с немецкого фамилии Штих (Stich).
3 Этот псевдоним, на латыни означающий «вы оставлены», Пастер¬нак использовал для своих первых стихов, которые были известны Ю. Ани¬симову и С. Дурылину. В измененной форме это имя появляется в новел¬ле «Апеллесова черта» (1915).
4 Окончания лат. глаголов в будущем времени страдательного залога.
5 Имена образованы от слов: crepusculaire (фр.) — сумеречный, urbanus, oppidanus (лат.) — городской, extemporale (ит.) — импровизация.
94. РОДИТЕЛЯМ
12—13 июля 1914, Петровское на Оке
Дорогие папа и мама! Страшно Шуре благодарен за присыл¬ку Русской Мысли1 — открытка моя была некстати поспешна. Читал ли ты, папа, эту заметку Брюсова обо мне? Если нет и если видел ее только Шура и на словах пересказал вам ее содержание, то напишите мне об этом и я пошлю вам вырезку. Я этой рецензи¬ей не доволен, мне не нравится ее тон. Если в ней переставить
Знаешь, лань Тристана, Парсифаля etc. (Прим. Б. Пастернака.) фразы — все меняется. К чему, с первых же слов, такой обидный вывод, которым как бы отстраняется то несуществующее притя¬зание на лавры, которое где-то померещилось ему. «Самобытнее всех их — Б. Пастернак; из этого однако не следует, что стихи его хороши или безусловно лучше его товарищей». — Если у вас нет этой книги под руками — то не стоит входить в разбор ее подроб¬ностей. Скажу вам правду, — столбец этот даже расстроил меня, исключительно за вас, — вы прочтете этот отзыв, не останавлива¬ясь на тексте его, и у вас останется впечатление порицания или осуждения посредственности — а между тем, — в нем много — или скажу прямо — все справедливо. Неловкость формы? — Как хо¬рошо, что Бр<юсов> не знает, что первая моя книжка не только первый печатный шаг, но и первый шаг вообще. Остальные начи¬нали детьми; так, как начинал я в музыке; остальные знают клас-сиков, потому что именно из увлеченных читателей и почитате¬лей стали они писателями. Меня же привело к этому то свойство мое, которое, — как это ни странно — ни от кого не ускользает, и которое Брюсов называет самобытностью, фантазией, воображе¬нием, своеобразным складом души и т. д.
Мне кажется, художественное дарование заключается вот в чем: надо роковым, инстинктивным и непроизвольным образом видеть так, как все прочие думают, и наоборот, думать так, как все прочие видят. Это значит вот что: поле зрения не должно быть каким-то неизбежно навязанным сырьем, в котором глаз не по¬винен и не ответствен за него, — формы должны следовать из осо¬бого свойства каждого художнического внимания, как следуют выводы из мыслей остальных людей. И напротив — все ощуще¬ния отвлеченных вещей, вроде сознания времени, прошлого, со¬знание пространственных схем и т. д. — вообще все мысли худож¬ника должны лежать в нем в виде необработанно диковинной за¬лежи, тяжелой, темной, телесной и осязательной. Если довести это до парадокса, можно сказать, что художник окружен снаружи своею мыслью и тем, что называют вообще душой, и что он носит в себе все то, что называется окружающим миром2, все то, отчего люди загорают и простужаются, чем они дышат и что они возде¬лывают. И если бы художник решился на самоубийство, скажи, разве это парадокс, если бы я сказал, что он должен затонуть сам в себе?
Оригинальность — это вовсе не свойство художника. Ориги¬нальность — это особенность самого искусства, — которого нельзя определить именно потому, что в этом его определение: в том, что пока ты назвал его, оно уже стало другим на свете — но оно оста¬лось искусством, то есть способным и в этот момент ускользнуть от сходства с самим собой.
Искусство я представляю себе в виде какого-то векового вдох¬новения, которое мчится на одном коньке, скользя по душевным затонам отдельных избранных, и оставляя свой след на них, след одномерной, делимой только в одном направлении — в направ¬лении историческом, — и не делимой никак иначе математичес¬кой линии. Абсолютная оригинальность художника, его индиви¬дуальность — это ведь сама неделимость того следа, который ос¬тавляет искусство, — если он отчерчен искусством, художник не¬делим, — как линия прохождения искусства — не иначе.
Я не знаю, понятно ли это.
Теперь о себе. Как я боялся всегда того, что те нелепости, кото¬рыми изобилует все, что я делал, — в музыке, в философии, в лите¬ратуре — слишком похожи на неискреннее ломание тех, которые избавлены от этой вынужденно угловатой искренности — потому что только эта нелепость и угловатость и есть то, что ввергает меня бесповоротно в искусство, и следовательно я не могу и не хочу ее уничтожать или замалчивать, а то все эти труды мои станут чем-угод-но, перестав быть искусством. Пожалуй даже не опасения за слух, но именно боязнь показаться намеренно кривляющимся, — заста¬вила меня бросить музыку. Потому что таким обвинением не толь¬ко был бы задет жизненный сердцевинный нерв всех моих начина¬ний, но оказалось бы нечто худшее: что основная тема, мелодия и содержание заглушены несущественным и не доходят до слуха.
Разве искренность всего только одна правдивость художника?
Разве художественная искренность величина моральная как бы совесть или добропорядочность произведения?
Разве искренность не дно художественного излияния, со все¬ми его чудесами и событиями, со всеми приметами его глубины. Тогда искренность — окраска и ткань произведения — и это дно должно быть видимо, не то произведение станет однообразною плоскостью — и тогда это его смерть.
Вот все чего я хотел. Чтобы моя искренность была замечена как художественная самобытность, а не как добронравие симпа¬тичного Бори, с малых лет знакомого доктору Левину или осно¬вательно изученного Юлием Дмитриевичем. Что до него, вы зна¬ете, как я его люблю — но это к делу не относится.
И как мне не радоваться тому, что эта-то особенность, кото¬рая понуждала меня ко всем моим ставкам, — отмечается всеми искушенными и сведущими — как основное художественное во¬локно моих вещей. Подлинность, оригинальность, самобыт¬ность — вот что лелеял я и за что опасался, вот чем я болел, — и это бросается в глаза, а раз это так, то значит не как нравственное качество, а как интенсивность окраски доходит она до восприя¬тия. — Простите, дорогие мои папа и мама, надоел я вам
