верно изрядно-таки, и вас, пожалуй, огорчит то, что это письмо мое не так ясно, как предыдущее, которое удовлетворило вас. Всех целую.

Ваш Боря

Впервые: «Знамя», 1998, № 4. — Автограф. Датируется по содер¬жанию.

1 Валерий Брюсов. Год русской поэзии. — «Русская мысль», 1914, № 6, раздел 3. С. 16.

2 Здесь дается объяснение нагнетенному метафоризму поэтики Пас¬тернака, который говорил, что никогда не мог вести дневников, потому что впечатления виденного выливались у него непосредственно образа¬ми. В конце жизни он признавался: «I like this diary-keeping in rime, this sonnetized gripe…» («Я люблю вести дневники в рифму, в сонетных тис¬ках». — Письмо Ольге Баттерворт 2 апр. 1959). См. также в письме № 84: «Каждую лирическую мысль слышишь уже стихом и тогда нет перехода между образом и исполнением».

95. С. П. БОБРОВУ

14 июля 1914, Петровское на Оке

Сергей, ты представить себе не можешь, как взволновало меня последнее твое письмо. В нем много горькой правды, в особенно¬сти, где говоришь ты о весеннем поведении нашем. И я ничуть не исправлю твоего впечатления, которое оно оставило в тебе, если скажу, что Синяковщина тут ни при чем1. Ты удивительный чело¬век, Сергей. У меня на памяти еще один из весенних вечеров, ког¬да ты застал у меня Костю Локса. Ты был неузнаваем в тот вечер, и глубоко растрогал меня своими воспоминаниями о первых шагах Николая и о твоем с ним знакомстве. Забытою какой-то свеже¬стью и теплотой дышали и слова твои о Баратынском, Языкове2, об импровизации. Прости, ты ошибаешься, уравнивая меня в моих поступках с Николаем3. В этот вечер я весь целиком был с тобой и мой совет — отказаться от письменных переговоров и пойти на личные объяснения с теми дикарями только таким живым учас¬тием и может быть объяснен4 — ты ведь понимаешь, что после ре-

дакторского отказа в личных объяснениях это дело коснулось бы меня иначе и несравненно менее, чем как представителя издатель¬ства. Я никогда перед тобою душой не кривил и ничего за твоей спиною не подготовлял. Только потому-то я и написал тебе сей¬час о моем обособлении, чтобы задолго до действительного пово¬да для него и вообще только в предчувствии возможности в буду¬щем самостоятельных моих выступлений вовремя тебя об этом уве¬домить. А до такого выступления еще далеко. Это ли не само чис¬тосердечие? Ты, конечно, настолько доверяешь мне, чтобы уверовать в то, что этот шаг мой ни в какой зависимости от весен¬него инцидента не стоит, и я не стану уверять тебя в этом. Иное дело все эти окрестные сорванцы. Ссылка на Николая с достаточ¬ной очевидностью показала, с каким вниманием следили и сле¬дят они за семейными нашими делами. И чтобы уберечь тебя, и скажу прямо, тебя как руководителя, помощника и друга, кото¬рый тем сложнее обязывает и привлекает к себе, что временами, под давлением житейских невзгод искажается до неузнаваемости и тогда отталкивает и даже против себя самого вооружает, — что¬бы уберечь тебя от новых ссылок на поведение твоих сотрудни¬ков, — я ничего в этот сезон не предприму, да и вообще мои дей¬ствия никогда не будут тайной для тебя. У тебя невольно может зародиться вопрос. В чем же собственно дело? Человек объясня-ется тебе в любви и заверяет тебя в своей преданности — казалось бы и нечего желать лучшего. Позволь же мне, воспользовавшись тем единодушием, с коим мы недавно радовались чистому лириз¬му Ивнева и навсегда осудили прессованную под многоатмосфер¬ным давлением выразительность — прямо сказать тебе, что выз¬вало у меня это долго создававшееся охлаждение к Цфге*. Если как-то торопливо злободневна и рыночна Гилея и П<ервый> Ж<урнал> Р<усских> Ф<утуристов> — то это умышленная порча воздуха, это та принципиальная вонь, которая, по их понятиям, составляет неподражаемую прелесть и секрет их сыроварни. Это никак не оплошность, это сознательное озорство. Необходимость и надобность этой приправы к футуризму и по сю пору для меня загадочна. Но ведь у всякого свой ум и толк. Однако если от этих благовоний не свободен и Руконог — это (в связи с твоими по-следними словами о лирике, благородной и животворной по чис¬тоте или простоте своего источника)5 — недостаток; — и эта отри¬цательная величина — коэффициент случайный и неоправданный.

* Здесь и далее авт. сокращение «Центрифуги». 188

В небе гнездились мы также совершенно напрасно6, я этого не только не хотел, но всем существом своим этому противился; — что ж тут удивительного, что выпал я наконец из гнезда. Разнооб¬разие шрифтов находил я иногда обоснованным только у покой¬ного Игнатьева7 — оно ничем не мотивировано в Руконоге и из¬меняет той живости эпидермы, которой должна быть печать; — болезненность набора в том виде, как он дан был на обложке Р<у-конога> — Л<ирики> — есть просто безжизненность кожи, какое-то дикое мясо. Затем, воевода Василиск это, увы, за исключением «Карманщика»8, пожалуй, та же Хлебниковская оторопь. Вообще, если «Лирика» была смешна в положении священнодействующе¬го редингота, Руконог был пока гадким утенком всего. Недостат¬ки первого нашего выступления лишены всякого корня, никако¬го труда не требуется, чтобы избавиться от них, но я еще не знаю, признаешь ли ты предосудительность всех этих свойств Руконога или Центрифуги.

Ты выказал удивительную прозорливость и расторопность осенью, когда силою вещей стал вожаком нашей левой в «Лири¬ке». Кроме того, литературные твои предсказания безупречны. Мне неудобно (это было бы как-то нецеломудренно) говорить тебе о ясности и прозрачной структуре твоей лирики. — Все это вместе дает счастливое сочетание тех качеств, которые требуются в ре-дакционно-администраторской работе. — Ты во всем этом неза¬меним. И меня немало удивили твои уступки дурной моде последнего времени — ты мог бы и должен был бы дать нечто го¬раздо большее, ты владеешь такими данными, которые ставят тебя над модой и угрожают ей. Не сам ли ты сделал естественный тот вывод из Брюсовской статьи, который напрашивается сам собой: что Ц-ф-га — действительно — центральный для Москвы (да и для Петербурга ведь) — орган молодых9. Я скажу: могла и должна была бы быть органом руководящим и задающим тон. Действительно, ты накануне этого, но пока и только, хотя так легко, мне кажется, достигнуть такого положенья. Но почувствовав себя цесаревичем в царстве поэзии, говори и тоном аристократии. Вместо этого ты готовишь восьмистраничный ругательский выпад!10

Опять за старое! Я тебя не понимаю, кой бес толкает тебя при каждой счастливой констеллации* так безжалостно разрушать свою же позицию. Я ведь знаю, как тебя воспринимают молодые в Петербурге. Неужели это уважение их и сочувствие, больше, ху-

* Здесь: стечение обстоятельств. 189 дожественная чуткость их по отношению к тебе как к поэту — не¬ужели это не может служить тебе камертоном, указующим, какой лад должен воцариться в Центрифуге? Сергей, ты подцел и подку¬пил меня своею искренностью, прости мне ту бесцеремонность, с которой я берусь судить тебя. Но это вечное проклятие бездене¬жья и необходимость все снова и снова отделываться дешевизною и скороспелою случайностью внешней стороны издания! Как ты думаешь бороться с этим? Господи, мы могли бы овладеть движе¬нием, если бы именинный фрак футуризма или, шире, лиричес¬кой современности хранился в нашем шкафу! Сергей, прерву пока письмо и в таком виде тебе его пошлю, чтобы не ждал ты ответа и не нервничал.

Крепко целую тебя и сегодня же вечером сяду снова тебе пи¬сать; много чего надо мне еще сказать тебе.

Преданный тебе Б. И

Впервые: «Встречи с прошлым». Вып. 8, 1996. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2554, on. 1, ед. хр. 55). Дата получения, поставленная Бобровым, — 16 июля 1914 г.

1 Вокруг сестер Синяковых (Зинаиды, Марии, Надежды, Веры и Ксе¬нии) образовался кружок московской художественной молодежи. Пастер¬нака ввел туда Асеев; Ксения Михайловна вскоре стала женой Асеева, он посвятил ей книгу «Оксана» (1916). Надежде Михайловне посвящена боль¬шая часть стихов книги «Поверх барьеров».

2 В статье Боброва «Н. М. Языков в мировой литературе», в 1916 г. вы¬шедшей отдельной брошюрой.

3 Речь идет о разрыве Асеева с Бобровым и выходе из «Центрифуги». Пастернак сообщал Боброву об обмене письмами с Асеевым: «Николай прислал мне сначала письмо, в котором называет Маяковского хамом. В ответ на это я сказал ему несколько неприятных вещей. В результате письмо — которое огорчило меня своею сухостью и тоном сдержанной ос-корбленности» (3 июля 1914; там же. С. 223). Ретроспективно Асеев иначе описывал свое расхождение с Бобровым, как с «человеком требователь¬ным и ревнивым в литературе. Бобров весьма неприязненно относился к Бурлюку, а Маяковского, хотя и признавал за одаренность, но отвергал за примитивизм. <. ..Ж Боброву я скоро охладел в своей литературной друж¬бе и хотя он много для меня сделал, но уйти от обаятельности Маяковско¬го я уже не смог» (Маяковский в воспоминаниях современников. М., 1963. С. 402). 4 Здесь и ниже речь идет о весеннем объяснении с членами группы «Гилея». 5 Возможно, ссылка на статьи Боброва «О лирической теме» и «Ли¬рическая тема». 6 Из стих. С. Боброва «Турбопэан»: «И над миром высоко гнездятся / Асеев, Бобров, Пастернак» («Руконог». С. 28). 7 Поэт И. В. Игнатьев, издатель многих сборников и периодических изданий петербургских эгофутуристов: «Всегдай», «Петербургский Глаша¬тай», «Засахаре кры», «Развороченные черепа» и др. Экспериментировал в области визуальной и графической поэзии. Покончил с собой в день свадьбы 20 января 1914 г. 8 Поэт Василиск Гнедов печатался в изданиях эгофутуристов и в «Ру-коноге». Пастернак называет его стих. «Бросьте мне лапу...». 9 В статье «Год русской поэзии (апрель 1913 — апрель 1914). Порубеж-ники» Брюсов пишет: «Но все же футуризм поэтов "Центрифуги" (не го¬ворим о присоединившихся к ним писателях из "Петербургского Глаша¬тая") имеет особый оттенок и сочетается со стремлением связать свою де¬ятельность с художественным творчеством предшествовавших поколений» («Русская мысль», 1914, № 6. С. 16, 3-я пагинация). 10 Вероятно, несохранившаяся статья Боброва, готовившаяся для сле¬дующего, невышедшего сборника. 96. А. Л. ШТИХУ 14 июля 1914, Петровское на Оке Дорогой Шура! Меня неистово интересует, что ты выбрал из предложенного мною и вообще выбрал ли что-нибудь1.Веселее, друг мой, как никак, а это ведь событие. Не откладывай дела в долгий ящик и напиши мне, как поступил. 10-го приехал наконец Вяч. Иванов и в первый же вечер у Балтрушайтисов был литера-турный чай; читал новый свой цикл Ю. К. Балтр<ушайтис>, много хорошего, но снова раздумья и зацветания мигов. Хотя есть не¬сколько строф вроде такой: Но Зодчий дней, в любви суровой/ торопит каждый взмах крыла / чтоб мука смерти жизнью новой / и новой юностью была //. Или: Как срок дан искре, срок волне/ так сердце мечется во мне2. — Вяч. Иванов