— не сужу его как по¬эта, — не чувствует элементарных вещей в поэзии, — ее корня и наиболее острого — метафоры, требуя от метафоры… тожества! Метафора по его словам, — впрочем, он не раз уже об этом пи¬сал — должна быть «символом», т. е. реалистическим (не в худо¬жественном, а «мистическом» смысле) раскрытием предмета. Ка¬ково? Вот тебе твои символисты! Это просто напросто антипоэ¬ты. Вот о чем попрошу тебя: если будешь в Москве, зайди к Ли-дерту в Петровских линиях и спроси, пожалуйста, отчего Балтрушайтису не высылают заказанные мною книги3.
Впервые: «Россия». Venezia, 1993, № 8. — Автограф (РГАЛИ, ф. 3123, °п. 1, ед. хр. 36). Датируется по почтовому штемпелю на открытке.
1 См. письмо № 93 с перечнем названий для его сборника стихов и псевдонимов.
2 Строки из стих. Ю. Балтрушайтиса, написанных в Петровском в июне 1914 г. «В тревогах жизни, в час непрочный…» и «Как срок дан ис¬кре, срок волне…». Вошли в книгу «Лилия и серп».
3 Поперек открытки красным карандашом надпись: Der Tod Arturs (Смерть Артура. — нем.). См. письмо № 85 о намерении вместе с Балтру¬шайтисом писать пьесу о Короле Артуре.
97. РОДИТЕЛЯМ
После 23 июля 1914, Петровское на Оке
Наконец-то! Это не упрек, я знаю, теперь не до писем вам, но когда же, как не теперь1, так настоятельна и непреодолима потреб¬ность в том, чтобы увидеть вас! Произошла молниеносная пере¬становка явных и тайных симпатий и антипатий. Не говоря о спе¬циально-племенных чувствах (sapienti sat*), душевное расположе¬ние всякого кочегара культуры — а таков прежде всего художник — не нуждалось до сих пор в толковании. И вдруг! История не знает ничего подобного и узурпации Наполеона кажутся капризами, простительными гению в сравнении с этим бесчеловечным раз¬бойничьим актом Германии. Нет, скажи ты, папа, на милость, что за мерзавцы! Двуличность, с которою они дипломатию за нос во¬дили, речь Вильгельма, обращение с Францией, Люксембург и Бельгия! И это страна, куда мы теории культуры ездили учиться! Рядом с этими, укладывающимися в строчку, потому что и газеты уже набрали их печатным путем, чувствами — стоячий как кош-мар, цельный и непроницаемый хаос.
Поездка Балтрушайтисов — на рассвете, почти бегство.
Целый день ливень, тоска, запустение. И это запустение, и эта тоска, и прежде всего, конечно, это ненастье, — во всякое иное вре¬мя — столь благодатные для меня. Я не верю своему искусству, если заправляю его в солнечный день: легкий жар, с которым это дей¬ствие всегда так связано, исходит как будто бы все от того же пол-дня, и ты не чувствуешь себя язычком пламени, зажженным на пись¬менном столе в пасмурный утренник под оползающим, расседаю¬щимся небом. Такие дни — дни для лирика. — Эта подробность тоже не последняя светотень в сети частого этого безвременья.
* умному достаточно (лат.).
А когда я прочел воззвание Пуришкевича2 к забвению всякой племенной розни — не выдержал и разрыдался, до того все нервы перетянуты были. Господи, до чего нас измучили! Может быть все позорно это: Оболенское3 и вывод отсюда и то, что после присту¬па этого заныло, взвыло что-то во мне и я без лишних слов, как в собственную свою комнату, прошел к Ивановым, у них пианино, — но у Веры Константиновны брат офицер в Гродне!! Он не говорит вероятно о настроениях и о культуре и о Европе в эти дни и еще менее вероятно импровизирует. Но отчего же я остаюсь собою и не краснею? Нет, не шутка, вероятно и наше дело и достаточно в нем фатального, которое вдруг оказывается таинственным обра¬зом сродни общему фатуму этих дней.
День — как в паутине; время не движется, но капля за каплею высасывается каким-то узлом ненастья, — и подчиняясь этой топ¬кости засасывающего неба, выходишь к вечеру за ворота, за плеча¬ми — тургеневская изгородь усадьбы — впереди — свинцовая пус¬тыня, пустыри в слякоти, жнивья, серые, серые, воронье, комья пара, ни души, и только полный, невыносимо многоверстным кру¬гом очерченный горизонт вокруг тебя — ты — центр его заунывных ветров и центр его усыпительного гипноза, и сколько бы ты ни шел, все будешь осью его, равномерно перекочевывающей осью.
На горизонте частые поезда, товарные, воинские. Это все один и тот же поезд, или еще вернее, чье-то повторяющееся без конца причитание об одном, последнем, проползшем поезде, который может быть прошел и вправду, до этого наваждения, до этой мертвой думы, от которой оторвалась последняя надежда, в последний день, быть может, 19-го, когда действительность еще существовала и выходили еще из дому, чтобы вернуться затем домой.
Я шел на станцию с повесткой о заказной какой-то бандеро¬ли. На Средней стоял воинский поезд с кавалерийским эскадро¬ном. Солдаты вели себя как гимназисты на перемене, как камча-точники перед греческим уроком, который не пугает их, потому что они уже камчаточники.
Какая-то баба принесла пригоршню зеленых яблок, кавале¬ристы затеяли драку с командой, шуточной и нервно-остроумной, иронизирующей над завтрашним днем. В пролетах вагонов — мор¬ды лошадей, благородные, породистые, вероятно, офицерские, скучные глаза, далекие от наших тревог, пасмурные и поблески¬вающие.
Изредка труба горниста распарывающая серый туман. Поезд ждал встречного: Средняя — разъезд. Подошел этот поезд почто¬вый, переполненный, люди не только на площадках, но на пере¬ходных мостках между вагонами стоят. Вдруг, как по команде, ба¬бье причитание вокруг, истерика — проводы запасных. Ты знаешь, слышал, наверное, в эти дни повторяющийся этот напев, в кото¬рый хотят насильно втиснуть свой визгливый голосистый плач и утопить в нем все эти Каширские и Калужские, Алексинские и Тарусские золовки, невестки, соседки и молодухи?
Я прямо содрогнулся от восторга при виде того, как солдаты воинского поезда, когда прошел почтовый, — со снисходитель¬ной насмешкой отнеслись к женской этой кутерьме. На каждой станции вероятно — то же самое, а сколько было их, этих станций и сколько еще будет, — и многих провожали точно так же вероят¬но. О этот обыденный, как будто в порядке вещей он, — героизм их! Я твердо почувствовал, что если дело дойдет до крайности, и я, как и Шура, вероятно, поведем себя как парижане сорок лет назад перед пруссаками. Но об этом лучше не говорить. Может быть это слова только.
Зашел на станцию за бандеролью. Представь себе мое удив¬ление: из Мусагета, новая книга Эм. Метнера «Размышления о Гете», с собственною его надписью: Борису Леонидовичу Пастер¬наку… на добрую память от — Метнера; по адресу Балтрушайти¬сов и только мне, мне, которого он всего три раза видел, с кото¬рым я лично не знаком и т. д. И в такую минуту, в этой глуши, в необъятности ненастья и разорения, в день как бы смытый с лица недели, в день без назначения и наименования эта странная по¬сылка неописуемо меня растрогала. Написал ему письмо на адрес Мусагета4. Бедный, в какое время выпустил. Дельно, отчетливо, философски без священнодействия, существенно написанная книга. —
Часто захожу к Ивановым. Он знает, что мы разных с ним тол¬ков, но нескрываемо, в особенности через посредство своей сек¬ретарши (напоминает Ек. Ив. Баратынскую5) — благоволит ко мне. Доказывает, что то, что я называю просто обостренною вы¬разительностью и вообще истинной, оригинально созданной ху-дожественностью, — есть — я-с-н-о-в-и-д-е-н-и-е!! И когда я ему говорил что-то о наблюдениях над змеей, или о том, как я пред¬ставляю себе солнце в Египте, с тою, свойственной мне манерой независимости от нехудожественной привычки и верности свеже¬му впечатлению к каким бы неожиданностям оно меня не приво¬дило, он повторял, что это все плоды ясновидения и если бы я умел это запечатлеть так, как я умею об этом рассказывать, я зая¬вил бы себя крупнее и значительнее, чем я быть может мечтаю об этом и т. д. То же, что я говорил тебе в одном из моих писем (о своеобразном в принципе подходе к творчеству, об исходном, и даже поддающемся теоретическому определению своеобразии сво¬его дела), я чувствую с каждым днем решительнее, хотя ни единой строчкой не нарушил еще торжественного своего бесплодия пос¬ледних трех месяцев. Вообще, В<ячеслав> Ив<анович> говорит, что я лучше и больше того, что я думаю о себе, хотя я ничуть перед ним не скромничаю; что никогда он не видал человека, который настолько бы вразрез со своими данными поступал, как я. Он име¬ет при этом в виду то рабское подчинение ритмической форме, которое действительно заставляет меня часто многим поступить¬ся в угоду шаблонному строю стиха, но зато предохраняет меня и от той опасной в искусстве свободы, которая грозит разливом вширь, несущим за собой неизбежное обмеление.
От М<арии> И<вановны>6 получил сегодня письмо. Громад¬ное спасибо тебе, папа. Правда ли, что Федя хочет в р. п. п.?7 Вот хорошо было бы! Пишите же поскорее мне! Если бы хоть скорее в Москву мне попасть!
Как тетя Ася? Уговорите ее в Москву переехать. Получил от квартирной своей хозяйки письмецо. Рад тому, что мужа ее не тро¬нули.
Если Балтрушайтисы вернутся, испрошу у них разрешения съездить к вам на пару дней. Сейчас чуть ли не ежедневно бываю у Ржевских и Ивановых. Вяч. Ив. остроумный, глубокомысленный собеседник, и в прошлом, в молодых своих вещах серьезный поэт чистой воды. В нем есть что-то напоминающее Гете, конечно толь¬ко в манере держать себя. Девять семестров провел он в Берли¬не — но о Guillaume’e8, как он его называет, говорит с тонким юмором.
Целую тысячекратно.
Боря
Впервые: «Знамя», 1998, № 4. — Автограф. Датируется по содержа¬нию, написано после письма К. Г. Локсу 23 июля 1914 («Минувшее», №13).
119 июля / 1 авг. 1914 г. Германия объявила войну России.
2 Одиозный политический и общественный деятель В. М. Пуришке-вич, член Государственной думы 2-4-го созывов, один из лидеров «Союза русского народа» и «Союза Михаила Архангела», участник убийства Рас¬путина.
3 Речь идет о событиях 1903 г., когда на даче в Оболенском Пастернак упал с лошади и сломал ногу. Нога срослась с укорочением, что стало при¬чиной его освобождения от воинской повинности.
4 Э. К. Метнер получил письмо Пастернака в конце 1914 г. в Швей¬царии. По его словам, Пастернак восхищался «Рассуждениями о Гете», вос¬хваляя «юношеский пыл и дьявольское хладнокровие автора» (М. Юнг-грен. Русский Мефистофель. Жизнь и творчество Эмилия Метнера. СПб., 2001. С. 119).
5 Первая учительница Пастернака до его поступления в гимназию.
6 М. И. Балтрушайтис.
7 Сокращение не расшифровывается. Возможно, Ф. К. Пастернак ду¬мал идти добровольцем на фронт. Позднее он был интернирован как авст¬рийский подданный и войну пробыл в Уфе.
8 Французское произношение имени германского императора Виль¬гельма П.
98. РОДИТЕЛЯМ
21 августа 1914, Петровское на Оке
